Текст книги "С Корниловским конным"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 44 страниц)

Подъесаул Леурда Николай был окончательно «смят» событиями. У него словно отнялся язык. Хорошо воспитанный, хорошей ученой семьи, гордый и благородный – он был выбит из колеи и говорил нам, сверстникам, только о смерти, которую он произведет над собою сам. И ровно через год он застрелился в Екатеринодаре. «Вина» его перед казаками 1-й сотни была в том, что он был «далеко от народа» и со своими казаками, кроме служебных взаимоотношений, духовного общения не имел.

Войсковой старшина Алферов... Тяжело мне писать о нем, но, будучи его помощником в полковой учебной команде в 1913-1914 гг., я сам страдал за казаков, за его грубое, оскорбительное с ними обращение. Молодым офицером умел широко кутнуть с казаками, теперь же он болен, зол и придирчив к казакам. Над ними – большой сквернослов. Маленький, сухой, щупленький, с тонкими правильными чертами лица, с темной бородкой, подстриженной «под черкеса», одевался также чисто по-черкесски – он и был похож на черкеса. И из этого маленького тела исходил голос «иерихонской трубы», в особенности когда он в конном строю ругал казаков неприличными словами, но... подчиненные казаки его совершенно не боялись. Такая странность. Казаков своей учебной команды в 35 человек, за восемь месяцев обучения, – по фамилиям знал не более половины. Перед войной, приняв 1-ю сотню, – по фамилиям знал только урядников, да и не всех. По лицам не знал казаков своей сотни, почему они его не раз и обманывали, выдавая себя за казака «другой сотни». Абсолютный бессребреник и ни государственной, ни казачьей копейкой никогда не воспользовался. В общем, оригинал, проявления которого во многих случаях его личной жизни и службы просто анекдотичны. Он совершенно не мог понять, за что его арестовали казаки и удаляют из полка? «Я их так любил...» – только и мог он как-то сказать в нашем кругу офицеров, будучи уже «опальным», и фатально ехал в другой полк, в полную неизвестность. «Все равно, где служить... лишь бы служить», – были его последние слова нам, его сослуживцам и соратникам.

Большой поклонник всего кавказских горцев – он почему-то сам предложил купить у него очень легкое по весу и изящное седло «калаушинской работы», назвав сумму в 150 рублей. «Пусть будет Вам на память обо мне», – добавил он, чем показал, что он меня ценил, хотя за 8 месяцев пребывания в учебной команде под его начальством он никогда не назвал меня по имени и отчеству, называя только «по чину». Странное уважение и «оценка» своего подчиненного офицера.

Неизвестно, за что был арестован командир 5-й сотни есаул Авильцев, исключительно заботливый о своих подчиненных и теперь вновь приглашенный командовать своей сотней. Вернее – как допустила сотня арестовать солдатам своего командира сотни. Думаю, казаки просто растерялись тогда перед солдатскою вооруженною бунтарскою массою.

Хорунжий Романов, будучи на льготе урядником «третьей очереди», по мобилизации вошел в свой 3-й Кавказский полк (третьеочередной) на Турецкий фронт. После школы прапорщиков назначен в наш полк, куца прибыл летом 1916 г., и зачислен в 5-ю сотню, половина казаков которой состояла из его станичников, с которыми он обращался слишком «по-начальнически», даже с вахмистром сотни и взводными урядниками-станичниками: Жученко, Дереза, Бесединым. Эти урядники по своей грамотности были равны ему, а по знанию и опыту военной и боевой службы «первоочередного полка» – стояли выше его. Станичники же его и удалили из полка.

Хорунжий Уваров прошел стаж службы, как и Романов, и удален из сотни по тем же причинам.

Странное явление было: все эти офицеры прожили в полку еще несколько дней и казаки, встречаясь с ними, отдавали положенную воинскую честь им, словно ничего и не случилось.

Войсковой старшина Калугин после освобождения вновь вступил в командование полком, но оскорбительный арест смял душу этого бывшего могиканина полка. Он стал беспомощным и боязливым, и, если надо было подписать что-либо серьезное, он неизменно спрашивал: «Как по-ва-шему, Ф.И. – это ничего?» «Все здесь правильно, Степан Егорович», – всегда успокоительно отвечал ему.

А не он ли был всегда целитель полка! И не он ли так чутко-глубоко знал все нужды полка? С его мнением считались и Мигузов, и Мистулов, так как он 25 лет служил в родном полку. Он знает все радости и болезни полка, и знает их так, словно свое тело, свою семью. На казака никогда не накричит, не обидит его, и, если казак провинится, он подзовет к себе, образно все расскажет, непонимающему – покажет; и все сделает ласково, по-отечески.

Казаков своей сотни он любил, как хороший отец любит свое большое семейство. Он отлично знал, что творилось в желудках лошадей и в мозгах казаков, и казаки относились к нему с полною сыновнею любовью. Преданная жена-друг и три сына, воспитанники Владикавказского кадетского корпуса, украшали его жизнь и службу. И теперь такая величина полка, Калугин осторожен в подписи каждой официальной бумаги, исходящей от него как временно командующего полком.

Главными двигателями всей жизни полка теперь были полковой комитет и полковая канцелярия, и командир полка своей подписью только фиксировал все то, что ему преподносили, но он и здесь боялся дать свою подпись! Жуткая трагедия офицера!

Новая присяга. Маневский. Таманцы

С Турецкого фронта, через Сарыкамыш, немедленно же ринулись толпы солдат-дезертиров, заполнивших все поезда и крыши вагонов. Из Карса, от совета и строевого начальства, через штаб нашей дивизии, пришло распоряжение: «От 1-го Кавказского полка на станцию Салем выставить заставу в один взвод конных казаков под командой урядника, с заданием – «С поездов силою снимать дезертиров».

Застава выставлена и начала действовать, но на казаков посыпались оскорбления и угрозы: «Ка-ак?.. Оп-пя-ать?.. Как в 1905 г.!.. Народ усмирять?.. Душить свободу!.. Нага-ечники!.. Опричники-казаки!.. Мы вам покаж-жем!»

Казаки искренне негодовали и на солдат-дезертиров, и на новую власть: «Почему это опять посылают казаков как бы на усмирение, задерживать солдат-дезертиров? Мы революцию не делали! У нас своих дезертиров-казаков нет! Дезертируют только солдаты, так и пусть Карс выставляет от себя свои «солдатские заставы», – говорили казаки.

Карс распорядился, чтобы урядник, возвращаясь с заставы со своим взводом, о результатах докладывал бы полковому адъютанту, и полк доносил в высшую инстанцию. Через два-три дня из заставы вернулся со своим взводом старший урядник 3-й сотни Роман Гнездилов, казак станицы Тифлисской. По линии своего отца и нашей бабушке – он доводился мне дальним родственником. Урядник был умный и разговорчивый. Все офицеры и казаки хорошо его знали – Романа для офицеров, а для казаков – Роман Андреевич. Полтора года на войне я был его начальником в должности младшего офицера этой сотни.

Гнездилов доложил мне все, что пережили и передумали казаки заставы. Он просил меня внушить командиру полка и полковому комитету, что в интересах казаков и полка во что бы то ни стало заставу снять и отказаться от этого унизительного назначения, иначе будет или бунт казаков, или перестрелка с солдатами-дезертирами.

Революция уже дала свою гнусную «отрыжку», которая так возмутила казаков нашего полка. Карсу было соответственно донесено, и застава была упразднена, но «солдатская», конечно, не назначена.

В войсках прошла волна «пораженчества», с лозунгом «Мир без аннексий и контрибуций». Казаки полка в этом совершенно не разбирались, где на четыре слова всей фразы – два были иностранных, но они в частных беседах с некоторыми офицерами, в особенности урядники, точно нам говорили, что «дисциплины нет... народ устал... надо кончать войну».

Мы, абсолютно все офицеры, которые революцию приняли за «солдатский бунт», – мы думали еще более определенно, чем казаки и урядники: армия разложилась и с ней воевать дальше невозможно. И если наш полк, такой всегда молодецкий, гибкий, подтянутый и послушный, теперь совершенно вышел из рук своих офицеров, то о солдатских полках и говорить нечего! Поэтому мы, все офицеры полка, в своих интимных беседах откровенно говорили, что «надо кончать войну всеми возможными способами».

От Временного правительства пришел приказ-воззвание к войскам, что «война должна продолжаться до победного конца, в полном согласии с союзниками». Одновременно приказано произвести присягу этому Временному правительству. Все это привез в полк наш командир 1-й бригады дивизии генерал-майор Филиппов*, родом терский казак.

По этому случаю полк был построен в пешем строю, в резервной колонне. Перед строем казаков Филиппов сказал очень хорошую речь, а потом приказал мне прочитать и воззвание, и присягу. Воззвание длинное, уговаривающее. Было очень тепло. Даже жарко. Читая, я изредка бросал взгляды на строй казаков, чтобы наблюдать – какое впечатление оно производит на них? И видел: казаки небрежно стояли в положении «смирно», чуть опустив головы, и все это не доходило до них – ни до ума, ни до сердца. В позах передних шеренг я видел «лень слушать» мое чтение... И уверен, что они, слушая чтение, думали так: «И зачем все это? И из-за этого нас вот выстроили на солнце, и так нудно и лениво стоять и слушать... Скорее бы адъютант окончил читать, и распустили бы нас по квартирам...»

Только люди, совершенно незнакомые с психологией воинской дисциплины, могли думать, что подобными воззваниями или присягой «коллективу» можно двинуть в бой эти так быстро разваливавшиеся воинские части, на подвиг, на жертвы, на смерть... В организме армии вырван главный стержень – дисциплина. Это равносильно тому, чтобы в сложном техническом механизме был удален главный «винт-двигатель». Присяга же Временному правительству, даже и в умах казаков, была какой-то шуткой.

...3-я сотня хочет попрощаться со своим бывшим командиром и через вахмистра просит меня доложить Маневско-му. Оскорбленный за арест офицеров – он отказался. Все же – уговорил. Сотня квартировала в двух верстах южнее Владикарса. Верхом на лошадях поскакали туда. Она встретила нас в пешем строю. Спешились, подошли к ней.

– Здравствуйте, братцы! – как всегда сердечно произнес Маневский.

– Здравия желаем, господин войсковой старшина! – ответило свыше 120 ртов, и все вперились глазами в своего командира всех лет войны, умного, честного и бессребреника, ожидая – «что он скажет на прощанье»?

– Соберитесь в круг возле меня, – запросто сказал он, и сотня быстро, «на носочках», охватила его своим кругом черкесок и папах. Сказав несколько слов о революции, просил оставаться дисциплинированными и потом повел глазами «по первым рядам», словно желая навсегда запечатлеть в себе тех, которых любил, как своих младших братьев. Никого зря не обругал и человеческого достоинства в них никогда не унизил. И стоят впереди – вахмистр сотни подхорунжий Нешатов Никон с тремя Георгиевскими крестами, казак станицы Казанской; взводный урядник Терешин Ку-приян с двумя Георгиевскими крестами, казак станицы Кавказской, с кем я сидел на одной парте в станичном двухклассном училище и которого я боялся, как сильного и твердого старовера. По грамотности и развитию в другом полку он давно должен бы быть прапорщиком, но в. нашем полку – ни один из взводных урядников не был допущен в школы прапорщиков. Да никто из них и не стремился; и как вышли на войну взводными (старшими) урядниками, в том же звании многие и вернулись домой после трех с лишним лет войны.

Вот стоят три взводных урядника с Георгиевскими крестами, все казаки станицы Тифлисской – Асеев, Гречишкин, Гнездилов. Первые два с законченным двухклассным образованием, окончили Ташкентскую окружную гимнастическо-фехтовальную школу.

Стоят два родные брата урядники Сычевы, станицы Дмитриевской. Старший Трофим, раненный на склонах Большого Арарата, – отказался эвакуироваться из-за коня, лучшего в полку кабардинца, нарядного и прыткого, как лань.

Не перечислишь всех молодцов. И мне они дороги не менее чем Маневскому. Полтора года в сотне на войне. Разъезды через день. Взводы, группы казаков в разъездах менялись, а мы с Леурда, два хорунжих в сотне, – в разведку через день за 10-20 верст «в неизвестность» меж гор, валунов и через речки, ручьи, порою по тропинкам «в один конь».

– В лице вахмистра сотни, подхорунжего Нешатова – обнимаю вас, братцы! – сказал громко Маневский, подал руку Нешатову, обнял и поцеловал в губы. И под клики «ура» широкой рысью мы покинули нашу родную сотню. На душе чуть-чуть повеселело.

Арест офицеров солдатами в Сарыкамыше нас глубоко оскорбил. В особенности обидно было за Калугина. Его, конечно, солдаты арестовали просто как главу полка. Но это не оправдывало казаков, что они не отстояли именно главу полка.

В 1920 г., уже не связанный воинской дисциплиной, я спросил своего станичника, друга детства и сверстника летами, вахмистра Егора Крупа:

– Арестовали бы солдаты командира полка полковника Мистулова?

– Ник-когда бы полк не допустил до этого! – как-то с особенным жаром и уверенностью ответил мне Егор.

– Почему? – допытываюсь я.

– Не знаю, Федор Ваныч... но не допустили бы казаки! И вообще – случилось бы что-то другое, – отвечает он с тем же жаром.

– Что же именно случилось бы, Егор? – настаиваю.

– Не знаю «что», но его бы не дали казаки арестовать, – твердит он.

Таково было обаяние замечательного командира нашего полка. Я не стал его больше допрашивать, но, зная Мистулова, думаю, когда солдаты нагрянули на полк, он бы в секунду посадил полк в седло и скомандовал бы: «Шашки – к бо-ю!» И если бы этим не устрашил вооруженных солдат – то «проломился» бы с полком мимо их толп и увел бы полк.

Калугин, не сомневаюсь, – растерялся. В боях – он был твердый, умно распорядительный и лично храбрый.

Большую роль в успокоении солдат и спасении наших офицеров сыграл Генерального штаба подполковник Караулов, терский казак, родной брат будущего Терского Атамана 1918-1919 гг. Он был в Сарыкамыше начальником шта-

ба гарнизона. Это говорили сами же наши арестованные офицеры. Он сохранил полностью их оружие – кинжалы, шашки, револьверы и потом прислал в полк.

Странно и обидно, что из всей нашей дивизии именно один наш полк попал в жаркую перепалку в первые же дни революции, и лишь потому, что в штабе дивизии считался самым дисциплинированным, почему его и послали в Сарыкамыш для усмирения взбунтовавшихся пехотных полков.

«Кавкаи службисты!., дисциплину люблять!.. Всэ пэрэд начальством тягнуця», – острили над нами наши же одно-бригадники офицеры 1-го Таманского полка. Острили, конечно, не зло, но доля правды была. В нашем полку щегольство было «под горца Кавказа», а отсюда и лихость, и молодечество, живость в исполнении воинской дисциплины, соревнование в танце лезгинка, а отсюда – легкие чевяки, затянутый стан узким кавказским поясом, небольшие папахи, сдвинутые на брови, бритая голова.

У таманцев же – порядок больше бытовой, от запорожского казачества больше, чем от воинской дисциплины. Лучший у них танец – это гопак. Любят они танец полька на пару, с пристукиванием каблуками по полу и с прибауткой «а-ча-ча!» в такт. Танец лезгинку они психологически не понимали, почему не только что ее не танцуют, но и не любят ее.

#

Казак-таманец и в летнюю жару любит одеть на себя «кожух» (овчинный строевой полушубок) и быть в нем нараспашку. Папаха большая, с заломом и чтоб выглядывал из-под нее, спереди, «чубок». Казак-таманец своего офицера не боялся, а каждый казак для офицера был «дядько» (ударение на «о»). Это чисто украинское обращение к тому, кого не знаешь по фамилии.

Войсковой старшина Белый вскоре уехал из полка. Его заменил войсковой старшина Закрепа*. Это был старый матерый таманец-запорожец, и психологией, и видом. Умел с казаками выпить. На коне, в косматой «заломленной» папахе, чуть набекрень, на дивном своем коне – белом иль гнедом, с запорожскими усами – с него пиши картину. Гово-

рили, приняв временно полк, он выехал к нему верхом и сказал приблизительно такую речь:

– Хлопци!.. произойшла революция... тэпэрь уси сво-бодни... а мы будэмо жыты по-старому. Понятно?

– Так тошно, понятно, господин войсковый!

Остальные полки дивизии и обе батареи стояли также

далеко от Карса, и их события не коснулись так близко, как наш полк, отдыхавший всего лишь в семи верстах от Карса.

Фельдшер Куприн, сотник Бабаев и казак Маглиновский

Куприн – казак станицы Новопокровской. Видный ростом, старший фельдшер полкового лазарета еще с мирного времени, отлично знавший свое фельдшерское дело, влюбленный в воинскую дисциплину, всегда почтительный к офицерам, – он, по своему положению «нижнего чина», казалось, должен был отстаивать интересы казаков. Но «их интересы» иногда настолько выходили из границ положенного, что он никак не мог идти с ними «в ногу». Как осторожный человек, он порою не только что требовал для казаков, но и объяснял, внушал им, «чего нельзя требовать». Событиями же и вне своего желания выдвинулся в полку как «казачий трибун», который один только знал, что надо , делать и что нельзя, и казачья масса его слушала. Он, конечно, лучше всех понимал «нутро» казака.

Как грамотный человек, имевший дело с докторами, мозгами он стоял выше казаков на целую голову. Через него прошли сотни больных и раненых казаков. К своей специальности фельдшера он относился очень серьезно и во всякую болезнь казака вникал сердечно, стараясь ему помочь, что давало ему авторитет в полку. Революцию воспринял он разумно и не очаровывался ей.

В успокоении полка ему помогал молодой сотник Павел Бабаев, член полкового комитета от офицеров, оказавшийся хорошим оратором, спокойным, логичным и умным офицером. Бабаев, после окончания Владикавказского кадетского корпуса, поступил в Константиновское артиллерийское училище уже во время войны. Окончив училище, он вышел не в артиллерию, а в наш полк, прапорщиком, «для совместного служения с отцом», как официально позволял закон, куда и прибыл в мае месяце 1915 г. в город Ван, в Турцию. Его отец, Иван Бабаев*, был начальником полковой команды связи и только в чине подъесаула. В Императорской армии офицерские чины «запросто» не давались. В 1-м Таманском полку служил его родной дядя, сотник Василий Бабаев*, командир 5-й сотни, через год Георгиевский кавалер. Бабаевы считались умными и серьезными офицерами. Отец Бабаева имел очень много детей, и Павел был вторым по рождению. Его дядя был холост.

Будучи младшим офицером в сотне подъесаула Манев-ского, – он многое перенял от умного и благородного своего командира. Обладая музыкальными способностями и густым дивным баритоном, он хорошо поставил сотенный хор песенников. Сердечное обращение со своими казаками, конечно, не могли не знать казаки других сотен. Кроме того, он был очень молод, не был заражен дисциплиной мирного времени, был скромен, благороден и добр, но серьезен. Из всех офицеров полка только я один был с ним на «ты», почему в эти дни он часто заходил ко мне как к полковому адъютанту, чтобы посоветоваться по разным вопросам для проведения их в жизнь через полковой комитет. Считался с ним и председатель полкового комитета Куприн, и, собирая казаков на митинг, они выступали на нем рука об руку.

Должен еще раз подчеркнуть, что это не были «митинги» революционного характера, а были обыкновенные собрания во дворе какого-нибудь молоканина. Комитет стоял на подводе или на случайном возвышении, и Куприн и Бабаев рассказывали – что сделано и что еще можно сделать или чего нельзя делать. Это были семейные полковые беседы перед сотней, не более, казаков. В принципе – казаки не любили митингов.

Казак Петр Маглиновский. Он прибыл в полк в 1916 г. и приходился родным братом хорунжему Ивану Маглинов-скому*. Они казаки станицы Брюховецкой Кавказского отдела, но Черноморского полкового округа. Богатой семьи. Отец, войсковой старшина в отставке, имел офицерский участок земли в юрте своей станицы. Несмотря на это младший брат не захотел учиться и был уволен из кадетского корпуса, не получив и прав вольноопределяющегося 2-го разряда. Хорунжий Маглиновский о брате отозвался как о «лентяе и шалопае», но, любя его, просил меня «нашяды-вать» за ним, так как сам он находился при штабе дивизии в качестве обер-офицера для поручений с самого начала войны и не мог следить за братом.

На меня его брат произвел неприятное впечатление. Как и брат, он был красивый брюнет, но в глазах было что-то испорченное. Говорил он со мной независимо и решительно, отказался быть писарем в канцелярии или ординарцем, заявив быть только в строю и рядовым казаком, кем он и был в действительности. При случайных встречах я никогда не видел его хорошо настроенным. Он был или разочарован в жизни, или озлоблен на всех «вышестоящих», как мне казалось тогда. Когда же случилась революция, я думал, что он возьмет «левый крен» и будет мстить всем вышестоящим, т. е. нам, офицерам. Вышло же наоборот. С черными глазами и с матовым лицом, он стал кумиром в своей 5-й сотне и своим баритональным голосом, своим спокойствием и логикой, словно косой, срезал и останавливал заблуждающихся.

Казаки сотни звали его «Петя». На митингах он спокойно стоял среди казаков своей сотни и внимательно слушал говоривших «с трибуны». Одет был всегда просто, как и все казаки, часто в казачьей шубе нараспашку. И вот, когда казаки заходили в «тот тупик», из которого сами не могли вывести заключения, – 5-я сотня обыкновенно обращалась к нему с такими словами: «Петя!.. Скажи ты – как быть?» И Петя, немного подумав и взвесив все, отвечал из толпы же, грамотно, хорошо, разумно, иногда помогая пальцами правой руки фигурально выразить эту образность. В большинстве случаев все шло так, как он это преподносил. Это была его большая заслуга перед полком.

В 1919 г. я обнаружил его рядовым казаком в своем Корниловском конном полку, коим командовал. Никто не знал его прошлого. В одном бою красная шрапнель разорвалась над нашими коноводами, и единственный казак, который был убит, – это был Петр Васильевич Маглиновский.

– Убило ли кого? – выкрикнул командир сотни.

– Та Маглыновського... и тикы одного, – ответил вахмистр сотни из коноводов нам, офицерам, стоявшим на курганчике.

Меня это так сильно тогда кольнуло в душу! Погиб именно тот казак, кто так умно отдавал всю свою моральную силу на борьбу с красными еще тогда, когда слово «большевик» было неведомо казакам.

В том же году его старший брат есаул Маглиновский* наш любимый всеми Ваня, «красная девица», прозванный так полковыми дамами еще в мирное время, был убит в бою в Саратовской губернии, находясь в одном из полков родного войска. Им командовал, кажется, полковник Гетманов*, затем генерал.