Текст книги "С Корниловским конным"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 44 страниц)

По перестроению полка «в линию колонн» – штаб полка оказался на левом фланге. И когда сотни бросились в карьер – Бабиев, повернув голову к сотням, высоким фальцетом, поверх их голов, прокричал протяжно:

– А-РЯ-РЯ-РЯ-РЯ-РЯ-А-А!..

Так кричали-алкали курды на Турецком фронте, когда нужно было дать тревожную весть «своим» через далекое пространство или когда шли в атаку, т. е. – для бодрости, возбуждая друг друга.

Прокричав это, он остановил своего коня, весело смотря на несущихся вперед своих казаков. Несколько секунд и – все перемешалось: конные казаки, красноармейцы, беженцы, многочисленные подводы. И все это широко раскинулось на плато. Многие красноармейцы и подводы повернули назад и бросились к селу. Но не дошли... Все было отрезано и полностью захвачено. На тех же, кто успел проскочить на юг, – на них обрушился 1-й Линейный полк. Поле боя затихло, словно и не было боя. Все подводы остановились. Это не был военный обоз, а подводы с беженцами, нагруженные доверху разным имуществом. Красноармейцы побросали винтовки и сгрудились к подводам. А казаки... одни переседлывали лошадей, меняя своих на свежих беженских, другие сидели на возах, шашками резали веревки и рылись в узлах разного барахла... и только немногие гнали обозы и пленных, почему-то к Спицевке, видимо, считая, что оно уже «наше». Бабиев явно торжествовал, вкушая полную победу, и словно давал своим казакам право тут же воспользоваться кто чем может, за общий успех. Подвод и красноармейцев было так много, что казаков полка было мало видно. Позади нас стояло только 12 ординарцев от сотен и наши два вестовых. Это был весь резерв полка. О случаях, что красноармейцы хватали свои винтовки и стреляли в разрозненных казаков, мы слышали. Все это меня волновало и совершенно не нравилось. Оглянувшись в сторону линейцев, я увидел: на кургане, верхом, стоял полковник Мурзаев и смотрел на юг, куда за бугор скрылся его полк.

«Ну, чего он это стоит один-одинешенек? – промелькнула тревожная мысль. – Любой красноармеец, схватив с земли винтовку, свалит его с коня!» – думаю я.

Бабиев, при своей пылкости – мог быть и беспечным, о чем я хорошо знал.

– Мурат! Надо собрать полк, – говорю ему.

– Ну, чиво там... пусть казаки позабавятся, – отвечает он с улыбкой.

– Красноармейцы могут схватить винтовки и по разрозненным казакам, того... – предупреждаю его.

– Ну, если хочешь, то скачи и дай команду командирам сотен, – все так же беспечно и весело сказал он.

Повернув коня вправо, широким наметом скачу к этой гуще людей. Первым мне попадается командир 2-й сотни сотник Лебедев. Он стоит беспомощно в этом хаосе, и возле него только казак с сотенным значком и его вестовой.

– Где Ваша сотня, Пантелей? – кричу ему. А он, вздернув плечами, рукой показал на своего значкового, дескать, – вот и вся моя сотня.

– Собирайте сотню! – не останавливаясь, бросил этому молодецкому офицеру и, скача дальше, кричу: – Корниловцы, к своим значкам! Корниловцы к своим значкам!

Вижу, из села Спицевка двигаются на нас две густых цепи пехоты. «Наши, – мелькнула мысль. – Значит, село уже взято», – успокаиваюсь. А потом пронеслось в голове: «Но у нас же не было пехоты? Откуда же она? Возможно – генерала Казановича?» И вдруг, словно гром среди ясного дня, – по всей этой массе «заговорили пулеметы» и неприятный шипящий полет пуль пронизал все наше поле боя. Ах, какой он неприятный, этот пулеметный огонь, такой неожиданный и на таком близком расстоянии! И он словно электрическим током пронесся по всему полю. Казаки сразу же поняли все... Они поняли, что надо уходить; надо как можно скорее извлечь с поля боя «живых людей», т. е. пленных. Их надо как можно скорее изолировать от брошенных на землю винтовок и от подвод с оружием. Стегая плетьми, они гонят группы людей и подводы на восток, к тому пути, по которому шел полк. Все сразу же опомнились и бросились к своим сотенным значкам и офицерам. Огонь из цепей повторился и заговорил «по-настоящему». Пленные красноармейцы, с перекошенными от страха лицами, попадали на землю, оглядываются на свои винтовки. Беженцы соскочили с подвод и прячутся под ними. Момент

был страшный. Надо было поднять лежачих, удалить их от винтовок и гнать, гнать. И казаки, угрожая плетьми и шашками, поспешно гнали то, что можно было гнать. Впечатление было такое, будто человек стал ногами в большой муравейник и ему трудно отряхнуться от облепивших его насекомых. И если он сейчас же не отряхнется, – то они загрызут его. Жуткая тревога ясно выражалась на лицах казаков. Резко хлестали они и лошадей, и людей, стремясь как можно скорее вырваться из клокочущего котла, но выскочить с добычей, с пленными. Бросив же пленных – надо было ждать от них выстрелы в спину...

Видя наше положение, красные цепи из Спицевки перешли в наступление. Со случайными казаками гоню большую группу пленных и подводы. Пленные бросают на казаков ожесточенные в злости взгляды. А цепи красных, не щадя и своих в плену, поливают всех. Шшш – цак-цак! – несется сноп пуль, ударяясь в подводы.

С новым «цак-цак» – я почувствовал очень острую боль в левой ноге, ниже чашечки, и такую, будто кто-то резко пронизал острым шилом, и нога, выскочив из стремени, беспомощно повисла книзу; а мой нервный конь неестественно подпрыгнул всеми четырьмя ногами. Я испугался, что ранен мой конь. Тогда не уйти... Но он нервно продолжал идти рысью. Мне так неудобно сидеть в седле, опираясь только на одну ногу. Мысль работает секундами. «А вдруг я упаду! – несется она. – Меня не успеют подхватить казаки и тогда... меня тут же добьют пленные, которые, запыхавшись, бегут с нами лишь под угрозами казаков». От усталости они падают, отстают, и их казаки уже бросают позади себя.

– Я ранен... – коротко, негромко бросаю ближайшим казакам. Двое подхватывают меня под руки. Но мне стало еще более неудобно «балансировать» в седле.

– Не надо... но только следите за мной, чтобы я не упал с коня, – тихо говорю им, чтобы не услышали красноармейцы.

И мы все гоним и пленных, и подводы с беженцами и... окунулись в низину. Огонь красных уже не доставал до нас. Мы ушли.

В этой низине стоит наша санитарная летучка. Шагом, с двумя казаками, подъезжаю к полковому врачу, тому, который имел случай с Бабиевым в селе Петровском. Мы были дружны.

– Ну как? – спрашивает он.

Кто бывал в боях, тот знает, как остро воспринимается в тылу бой своего полка и волнует своей неизвестностью.

– Я ранен, доктор... – отвечаю ему. И он, довольно крупный мужчина, лет на 15 старше меня летами, опытный военный врач – как он быстро, активно, авторитетно приказал казакам снять меня с седла. Я сел на что-то. Ноговицу снять нельзя – все затекло кровью. Ее разрезали ножницами. Чувствую острую боль. Нога едва сгибается в колене.

– Пуля прошла под чашечкой... по сухожилиям... в коленных связках... задета большая берцовая кость... еще бы на один палец выше и... прямо в чашечку. Счастье ваше, дорогой: были бы навеки калекой, – говорит профессорски. В течение одного месяца – это было третье ранение.

Пока шла перевязка, толпы пленных и много десятков подвод с награбленным имуществом в Ставрополе проследовали мимо, направляясь в село Константиновское. Наши полки, корниловцы и линейцы, все же были сброшены с плато, хотя и успели отхватить большую часть пленных и обозы. Бабиев назначает сотника Лебедева, с его сотней, сопровождать «добычу» и резко приказывает: «никому не уступать ничего и все доставить только в полк».

В полках был известен приказ генерала Врангеля, что все трофеи доставлять в штаб корпуса, который и будет выдавать, что надо, нуждающимся полкам. Молодецкий и отчетливый Лебедев, взяв под козырек, спрашивает Баби-ева: «А если навстречу выедет комендантская команда штаба корпуса и потребует все представить в штаб – то как быть?»

– Не давать! – коротко ответил Бабиев.

– А если будут брать силой, то что делать? – гарантирует себя Лебедев.

– Открыть огонь! – серьезно говорит-приказывает

Бабиев.

Тогда все полки считали, что захваченное в бою должно принадлежать полку. Генерал Врангель выехал навстречу полкам и видел всю эту добычу. Согласно своему приказу, он приказал все направить в его штаб. Сотник Лебедев доложил ему все, как приказал Бабиев. Конечно, в случае настойчивости Врангеля, Лебедев «не открыл бы огня по комендантской команде», но Врангель, любя Бабиева и ценя его как исключительно молодецкого и боевого командира полка, да еще Корниловского – он только посмеялся и все оставил полку. В войсках личность начальника украшает свою часть. Бабиев тому яркий пример.

Генерал Врангель об этой операции (Белое Дело, т. 5, стр. 95) пишет так: «Я решил использовать выдвинутое положение моих частей, помочь генералу Казановичу. 21 ноября, оставив заслон на фронте Донская Балка—Петровское—Николина Балка 2-ю Кубанскую казачью дивизию, я сосредоточил в районе железнодорожной станции Кугуты 1-ю Конную дивизию и Сводную бригаду (т. е. 1-й Черноморский полк и 2-й Офицерский конный полк, Ф.Е.) под общим начальством полковника Топоркова и, выдвинувшись ночным переходом к югу, на рассвете 22 ноября, атаковал у села Спицевка красных, действовавших против генерала Казановича в тыл (1-й армейский корпус, Ф.Е.). Противник был разбит наголову. Мы захватили 2000 пленных, 40 пулеметов, 7 орудий и огромный обоз. 1-й армейский корпус к вечеру 22 ноября подошел к реке Калаус.

Я верхом выехал встречать возвращающиеся полки. Навстречу попадались конвоируемые казаками группы пленных, лазаретные линейки с тяжело раненными. Встречающиеся раненые казаки весело отвечали на приветствие. По одному ответу видно было, что дело удачное. Навстречу ехал накрытый брезентом транспорт. На облучке сидело два казака. Я поздоровался. Казаки ответили как-то угрюмо.

– Как дела? – спросил я.

– Плохо... Командира полка убили.

Тут только заметил я свешивающиеся с транспорта, из-под брезента ноги. Снял шапку и перекрестился.

– Кого именно?

– Их Высокоблагородия, полковника Мурзаева, – ответили они».

Смерть полковника Мурзаева была тяжелой потерей для корпуса. Это был способный, редкой доблести и огромного порыва начальник.

По описанию генерала Врангеля, на Спицевку, в лоб, под общим командованием Топоркова наступало пять полков – 1-й Уманский, 1-й Запорожский, 1-й Екатеринодар-ский, 1-й Черноморский и 2-й Офицерский конный, но и тогда, и теперь участники говорят только об уманцах и запорожцах; и истинная правда теряется в давности времени.

Генерал Деникин, в своем труде «Очерки Русской Смуты», т. 4, на стр. 106 пишет чуть иначе, а именно: «1-й Армейский корпус генерала Казановича, преследовавший Гудкова, встретил также серьезное сопротивление на линии речка Бешпагирка и в течение девяти дней дрался с переменным успехом в районе села Бешпагирка. Только 20 ноября обозначился успех и на этом направлении. Ген. Врангель, оставив небольшой заслон у села Петровского, бросил 1-ю Конную дивизию к юго-западу, на Спицевку, в тыл войскам Гудкова. Застигнутые врасплох этим неожиданным ударом, атакованные одновременно с фронта 1-й дивизией и обойденные Кубанцами полковника Науменко долиною реки Горькой с юга, – группа Гудкова была смята и, теряя пленных (больше 3 тысяч) и орудия, бросилась на восток. Генерал Казанович преследовал большевиков за реку Калаус на расстоянии двух переходов».

Оба генерала обобщают действия 1-й Конной дивизии в этом набеге и нс указывают – как именно было дело? Полковник Науменко в это время был в Екатеринодаре, уйдя совсем из состава 1-й Конной дивизии, работая в Краевой Раде. Генерал Деникин не указывает и числа захваченных дивизией пулеметов и орудий. Не сходится и число пленных. Орудийной стрельбы мы не слышали под Спицевкой. Главная доля успеха выпала на бригаду полковника Бабиева, которая, действительно, очень много захватила пленных и обозов. И со всей этой массой пленных

и подвод Корниловский полк только к ночи вернулся в село Константиновское, проделав «с набегом в тыл» около 70 верст, не спав сутки. Можно представить усталость людей и лошадей...

Мы ночуем с Бабиевым, и он рассказывает, как погиб полковник Мурзаев. «В момент «сполоха» он стоял на том же кургане, вдали от своего полка. Те красноармейцы, которых мы не успели захватить, схватили винтовки с земли и открыли по казакам огонь... В числе первых, почти в упор, был убит Мурзаев, тремя пулями в грудь», – коротко рассказал он.

Фатальный случай

Накануне набега в село Константиновское в наш полк прибыло пополнение казаков с Кубани, около ста человек. Поздно вечером к нам в комнату, к Бабиеву, явился один подхорунжий из этого пополнения. Светлый блондин с рыжеватым оттенком небольших усов, правильный профиль лица. Одет в гимнастерку и темно-синие бриджи с красным кантом. Одет был почти по-офицерски и очень чисто. На груди висел золотой Георгиевский крест 2-й степени. Хорошим правильным языком, очень тактично, без ненужной воинской натяжки, он доложил, что – всю службу провел в 1 -м Уманском полку, где заслужил подхорунжего и три Георгиевских креста. Он просит понять его чувство и отпустить в свой полк, который, кстати, является одной дивизии с Корниловским полком и находится сейчас в селе, тут же. Доложил и, держа папаху в руке «по-уставному», спокойно смотрит в глаза Бабиева. Бабиев не был строгий начальник, как о нем думают некоторые, и никогда не был сухой формалист. И хотя, в те времена, каждый казак был дорог в полку, а заслуженный подхорунжий в особенности – Бабиев сказал, что чувство его он понимает, почему и отпускает в 1-й Уманский полк. Я тут же написал «сношение», Бабиев подписал и подхорунжий, поблагодарив, мягко по-воински повернулся «кругом» и вышел.

– Какой красавец... и молодец, – сказал Бабиев. – Просто – настоящий офицер! Жаль было отпускать, но... он прав, – добавил чуткий Бабиев.

На второй день после ранения меня везут на перевязку в корпусную санитарную летучку, главой которой является баронесса Врангель. На костылях передвигаюсь по длинному застекленному коридору. У стены, на полотняных санитарных носилках, лежит убитый казак. Лицо его прикрыто белым носовым платком. Тело лежит ровно вытянуто – в хорошего сукна гимнастерке, в темно-синих бриджах с красным кантом и в хороших мягких сапогах. На груди золотой Георгиевский крест 2-й степени. Что-то очень знакомое во всем костюме показалось мне... Остановился и смотрю, разглядываю. «Открой лицо», – говорю я сопровождающему меня казаку. Тб был подхорунжий, отпущенный Бабиевым в его родной 1-й Уманский бригадира Головатого полк. Поздно вечером перевелся, а рано утром, на второй же день – был убит в грудь, прямо в сердце. Под золотым Георгиевским крестом, на гимнастерке, видно и очень маленькое входное отверстие от вражеской пули...

Мне стало очень грустно. Он ведь только что из своей станицы, от семьи и – сразу же в бой. И вот – убит. Бедная и несчастная вдовушка! Как она горько заплачет, узнав об этом! А его отец?! А мать-старушка?! А его детки?!

И моя рана в ногу, мое «тяжелое ранение», как написал доктор, показалось мне игрушечным.

ТЕТРАДЬ ВОСЬМАЯ Полковник Мурзаев

В конном набеге на село Спицевка Ставропольской губернии 22 ноября 1918 г. погиб признанно доблестный командир 1-го Линейного полка ККВ полковник Мурзаев.

«Александр Мурзаев, окончив Николаевское кавалерийское училище в 1910 г., вышел хорунжим в 1-й Линейный генерала Вельяминова полк нашего Войска, стоявший тогда в городе Каменец-Подольске. Был он там младшим офицером 3-й сотни у своего дядюшки есаула А.М. Труфанова и потом несменяемым начальником полковой учебной команды.

Мурзаев был офицером в высшей степени толковым и находчивым. Помню, как однажды, после конного ученья учебной команды, он поскакал наметом с ней к казармам и скомандовал:

– К пешему строю ГОТОВСЬ! К пешему строю... СЛЕ-ЗА-АЙ!

Казаки лихо спешились, выстроились перед своими коноводами и «замерли». Казалось, что все было исполнено образцово, но он что-то там заметил и своим густым, сильным голосом произнес: «гибнет казачество»... и при этом – густо выругался.

Эти его слова отозвались во мне каким-то эхом, и показалось мне, что его слова, были пророческими.

С Мурзаевым я был на гимнастическо-фехтовальных курсах в Киеве, где он был одним из инструкторов по легкой атлетике. На войну он выступил младшим офицером 3-й сотни и, в первом же бою, в конной атаке на два эскадрона венгерских «Гонвад гусар», был ранен из револьвера в правую ногу, ниже колена. Ранение, казалось, было легкое, но он провалялся в госпитале почти восемь месяцев и все же как-то волочил правую ступню.

Вернулся в полк сотник Мурзаев весной 1915 г. и принял 1-ю сотню, в которой я был младшим офицером. Был он для меня не только командиром, но и хорошим другом. В боях он был в высшей степени храбрым, но «с головой».

При отступлении (весна 1915 г.) перед фалангой немецкого генерала Макензена – мы часто попадали в очень опасные и сложные боевые положения, но благодаря находчивости Мурзаева всегда удачно выходили из неприятного состояния. 1-я сотня Мурзаева была самой блестящей. Среди казаков Мурзаев пользовался большой популярностью, но он всегда относился к казакам критически и при всяком случае давал определенные нравоучения.

В Первом Кубанском походе он был в отряде доблестного войскового старшины Улагая, в котором была большая часть офицеров 1-го Линейного полка. При штурме фермы под Екатеринодаром, где потом был убит генерал Корнилов, – был он моим командиром взвода и был опять, казалось, легко ранен в правую руку ниже плеча. Рана быстро заросла, но он все время чувствовал большие боли, и впоследствии у него высохла рука.

В гражданскую войну однажды я встретил Мурзаева в Екатеринодаре, в кутеже. Говорили, что он был очень строг с пленными красными.

Подъесаул М. Асеев, тоже офицер нашего полка, рассказывал мне, что перед смертью Мурзаев выразился так: «здыхаю...» и при этом, как часто бывало с ним, грубо выругался по-солдатски.

Натура у него была, безусловно, очень сильная. Мир праху его».

К. Непокупной*.

Есаул Румбешт

В этом набеге 1 -м Линейным полком фактически командовал есаул Румбешт. Очень интересная личность. В Оренбургском казачьем училище, юнкером, я пробыл с ним два года Выпуском он был годом старше меня, окончив его в 1912 г. по 1-му разряду.

Не окончив Ставропольскую классическую гимназию – по экзамену, он поступил в «общий класс» Оренбургского училища в 1909 г., где проявил исключительные способности по всем предметам и шел первым по баллам среди сверстников. Общий годовой балл у него был «около 12». Все считали, что он – как «первый ученик» – будет произведен в вахмистры сотни юнкеров, но случилось непредвиденное...

Будучи «старшим в классе» своих сверстников и старшим на строевых занятиях, – он правдиво, но резко ответил своему сменному офицеру подъесаулу Пичугину на его неуместное замечание-выговор Румбешту. От Пичугина последовал рапорт «по-команде», и Румбешт, вместо

ожидаемого всеми «вахмистерского басона на юнкерские погоны» был переведен «в третий разряд за поведение». Это означало, что по окончании училища он будет выпущен в полк званием младшего урядника, и только через шесть месяцев в строю, и по удостоению начальства – получит свой заслуженный «первый офицерский чин». Пока же, в течение шести месяцев, он лишается права отпуска в город и, «спотыкнись» еще, – будет уволен из военного училища, с откомандированием в один из полков Кубанского войска, без права производства в офицеры. Мы, кубанцы-юнкера, очень пожалели нашего «Клима», как его все называли.

Кроме того, чтобы снова быть переведенным «в первый разряд», в котором он состоял, надо беспорочно пробыть шесть месяцев в третьем разряде, заслужить перевода «во 2-й разряд по поведению» и, пробыв в этом разряде также шесть месяцев – уже тогда только можно было ждать, что – «за хорошее поведение» – юнкер перечисляется в первый разряд.

К несчастью для Румбешта – все это случилось перед весной 1911 г., перед переходными экзаменами, перед лагерными выступлениями, когда каждому юнкеру был так дорог «отпуск в город» как отдых.

РуМбешт не растерялся. И не жаловался никому из юнкеров «на свое падение». Много читал. Начальство поняло трагедию души незаурядного юнкера и перед летними каникулами, после учебного похода сотни юнкеров по станицам Оренбургского войска, перевело его во «2-й разряд по поведению», чтобы он не уезжал на Кубань, в свое отцовское семейство, «штрафованным». Но в 1-й разряд он был переведен, будучи уже во 2-м специальном классе, после выпускных экзаменов, перед выступлением в лагерь, за три месяца до производства в офицеры. Учился он все так же отлично, почти на круглые «12 баллов», но на «золотую доску» не был помещен. Умышленно были повышены баллы вахмистра сотни Кулебякина, который учился всегда только на «десять с половиной». Несправедливость была и среди казачьего начальства.

В 1912 г. Румбешт окончил военное училище по 1-му разряду и хорунжим вышел в 1-й Уманский бригадира Го-ловатого полк в Карс.

В полночь на 22 ноября 1918 г. я впервые с ним встретился, после шести лет разлуки, на собрании начальников частей полковником Топорковым, перед набегом на село Спицевку. И Бабиев, и Мурзаев молчали, и только один есаул Румбешт, как и в военном училище, подробно спрашивал Топоркова «о задачах набега». Потом он вызвал всех вахмистров и взводных урядников своего 1-го Линейного полка, точно рассказал им «все», пронизывая каждого своими маленькими черными глазами. Он, видимо, отлично знал своих урядников, так как только некоторым приказал повторить «суть дела». Меня удивило то, что раньше, в военном училище, Клим Румбешт был либерально настроен, но здесь я увидел его очень точным, настойчивым, властным, словно полкового диктатора. Но диктатора умного и знающего, – чего он хочет. Это он старался передать и непонимающим своим взводным урядникам. Повторяю: настоящий командир 1-го Линейного полка полковник Мурзаев за все время не проронил ни одного слова, все передав своему помощнику, есаулу Румбешту. Возможно, что его могучая душа чувствовала скорую гибель. Она и случилась через несколько часов.

В мае 1919 г., за Манычем, красная конница сбила казаков. Полки отступали широкими аллюрами. Храбрый и упрямый Румбешт, чтобы спасти положение, сам сел «первым номером» пулемета на тачанке. И стрелял до тех пор, пока не был зарублен шашками красных кавалеристов, догнавших его.

Высшая доблесть человеческой души проявляется только в несчастье, в жуткие моменты, будь то на поле брани или в другой драматической обстановке. Есаул Румбешт блестяще выдержал экзамен в обоих случаях.

Таманская красная армия

Нашей 1 -й Конной дивизии, как и многим другим частям Кубанского Войска и Добровольческой армии, – под Армавиром и на Урупе, под Ставрополем и до Петровского – пришлось действовать против этой армии красных. Название «Таманская» гововорит о том, где она образовалась, т. е. в Таманском отделе Кубанской области, но образовалась исключительно из иногородних, проживавших и в станицах, и в русских селах этого отдела, и в городах. Конечно, в армии были иногородние или, как говорят в Черноморье, – «горо-довыкы» – и из других мест. Несомненно, были и немногие казаки, сочувствовавшие красным.

Генерал Врангель, все время действовавший против этой армии в должности начальника 1 -й Конной дивизии, о ней пишет так: «Дрались красные упорно, но общее управление было из рук вон плохо» (Белое Дело, т. 5, стр. 74).

Что красноармейцы этой армии дрались упорно, нам, природным кубанским казакам, было вполне понятно. Иногородние, живя в станицах на Кубани с малых лет, родившиеся на Кубани – они как бы «оказачились». Занимались, как и казаки, земледелием, живя безбедно с малых лет, общались со сверстниками-казачатами, парубками участвуя во всех холостяцких похождениях и очень часто в станичных кулачках «край на край». Хуже и жестче в черноморских станицах были драки казаков-парубков против горо-довыкив, даже с «киямами», т. е. замашными палками с железными гайками на одном конце, или природной бал-беркой – это «воспитывало» в них дух смелости, желания борьбы и ненависти к казакам. Ненависть вызывалась гражданским их бесправием в станицах и завистью к казачьей земле. Они не имели казачьего «паевого надела» и для жизни – должны были снимать ее в наем. Иногородние в станицах не только что не имели права голоса, как жители станицы, по всем хозяйственным делам ее, но считались людьми «чужими здесь», случайными, непрошенными.

На Кубани и на Тереке каждый казак, с самых малых лет, носил только папаху, мальчиком бешметик, шаровары на очкуре; парубком он имел уже черкеску, даже и раньше, кто был богат. Женился казак обязательно в черкеске. Кинжал на поясе был необходим к его костюму. На действительную службу, как известно, каждый казак шел с собственным обмундированием, оружием и конем. Восемь лет после четырехлетней службы – казак и в станице носил погоны в нужных случаях. Идя на действительную службу, он должен был иметь три черкески: строевую, выходную и парадную. На службе – приобретал еще одну-две, обыкновенно цветных, чтобы щегольнуть в них, вернувшись в станицу. И все это казачье форменное обмундирование он носил до гробовой доски.

А что же носили иногородние в станицах? Черная куртка, черные штаны, вобранные в сапоги, атласную рубашку, по ней поясок-шнур с бахромами и на голове черный картуз с лакированным козырьком. Фуражка (картуз) сдвинута на затылок, и из-под нее вырывался лохматый чуб «под польку». И в таком костюме – всю жизнь. Вот откуда и идет прозвище – «картузник».

Все было у иногородних полная противоположность казакам, хотя и жили они не только что в одной станице, но и бок о бок – соседи дворами. Редкий случай бывал, чтобы казак женился на девушке-иногородней. Но чтобы девушка-казачка вышла замуж за иногороднего – это считалось просто позором.

Вот при таких психологических взаимоотношениях – неожиданно свалилась русская революция 1917 г. В казачьих частях ее совершенно не ждали, а в станицах ее посчитали как настоящий «бунт против царя». Иногородние же посчитали, что пришел долгожданный час, когда настало полное равенство с казаками, и что теперь «казачья земля» будет даваться и им, как равным гражданам России. И когда на всей Кубани установилась советская власть в самом начале 1918 г., а Добровольческая армия из Донских степей двинулась на Кубань для ее освобождения вместе с кубанскими полками, атаманом и правительством, – то самыми отъявленными противниками и стойкими красными бойцами против «белых» были иногородние Кубани.

Нелишне здесь отметить, что Таманской красной армией тогда командовал поручик Ковтюх, офицер из иногородних. Если сказать, что он променял офицерскую честь «на красную звезду», то нужно и предполагать, что он как иногородний Кубани, т. е. «городовык», возможно, был и вдох-ловителем своих подчиненных в ненависти к казакам. И, кроме того, эти иногородние своими отцами и дедами были выходцы с Украины. Как можно и допускать, что их деды и прадеды были казаками, может быть, и запорожцами, расказаченными после разрушения Запорожской Сечи, а отсюда – у потомков еще сохранился воинский дух, «хохлацкое» упрямство, настойчивость, что является положительными чертами для воина.

В первых числах марта 1920 г., когда Добровольческий корпус генерала Кутепова грузился на пароходы для переброски в Крым (из Новороссийска), дивизии Донской армии подходили к городу, также для погрузки или отступления на юг, по шоссе, вдоль берега моря, на Туапсе. «Красное командование поспешило бросить свои войска далее на юг, через горные перевалы в Черноморскую губернию, чтобы перерезать дорогу между Новороссийском и Туапсе. 50-я Таманская красная дивизия, остатки бывшей Таманской красной армии, была направлена на Джугбу (маленький порт между Новороссийском и Туапсе, Ф.Е.). Бросив в труднопроходимых горах свой обоз и большую часть артиллерии, – дивизия вышла в район Джугбы, где соединилась с «Черноморской советской красной армией» (Е. Ковтюх «От Кубани до Волги и обратно», стр. 91).

Так закончил эпопею своей армии поручик Ковтюх, позже ставший красным генералом. И арьергардная конница Донской армии, подойдя к Новороссийску и не найдя для себя пароходов на погрузку, отрезанная от Туапсе, капитулировала перед красными...

Можно признать, что Таманская красная армия сыграла роковую и мстительную роль для Кубанского казачьего Войска.

Эвакуация. Гамалий и Заурбек

Меня эвакуируют. Я вновь забираю своих вестовых Данилку Соболева и Андрейку Ермолова, гружусь с лошадьми на станции Кугуты и двигаюсь в свою станицу. В одной стороне вагона лошади, а в другой, на сене – с седлами, с сумами – мы. Так приятно лежать на мягком ложе и ощущать запах сена и лошадей, их фырканье, цокот копыт, когда они просят зерна. Оба моих вестовых очень рады, что они вновь едут домой, к своим женам, и на столько времени, пока не выздоровеет «их пан». Я уже сознаю, что они есть «ненужный хвост», который надо было оставить в полку, но... так все делают, делаю и я. Тут уже выходило наоборот: «у пана чуб трещит, а хлопцы радуются». Вот так, на доброте людской, делается прямой ущерб армии, которая так нуждается в бойцах. Но никто не останавливал...

Мы у отцовского дома. Данилка быстро соскакивает с фаэтончика, быстро и умело отворяет ворота, и мы въезжаем во двор, к крыльцу. Совершенно случайно в это время мать вышла на крыльцо с тарелкой в руках. Она так рада моему неожиданному возвращению, но когда Данилка, уже по-привычному, берет меня за талию и, приподнимая, дает возможность стать на здоровую ногу, – миска выпала у нее из рук, и она заплакала:

– Опя-агь?! Родименький мой сыночек...

На ее крик выскочили сестренки, бабушка... все в сильном волнении, плачут. Все обнимают и хотят помочь, а чем – и сами не знают. Успокаиваю их, что я «ранен легко». Мой умный, жуликоватый Данилка, богатырь и казак большой души – он словно цербер – стоит рядом, поддерживает за талию и ласково, дипломатично говорит им:

– Тетенька... и Вы, бабушка... вить ничиво страшнава... Федар Ваныч жив-здаров... а там и рана скоро зарастеть.

Привезли доктора и сделали новую перевязку после двух дней перерыва. Доктор отправляет меня в Екатерино-дар. Со мной едет и Данилка. Андрейка с лошадьми пошел в свою станицу Расшеватскую.

Мы на станции Екатеринодар. Много раненых. Подают носилки и кладут на них не могущих двигаться. Поздний вечер. Кругом тусклые огни. Моросит мелкий дождик. Я лежу на носилках и жду транспорт. Данилка где-то и о чем-то хлопочет. Неприятно быть в беспомощном состоянии.