Текст книги "С Корниловским конным"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 44 страниц)

Наша встреча с донцами

Стоять биваком в палатках, в сосновом лесу на песчаной почве – было приятно. Рядом проходит шоссе на Двинск. По ней тянутся скучные войсковые обозы. Без дела казаки скучают. Вдруг слышится хор трубачей. Идет, видимо, кавалерийская часть, так как хор играет «не в ногу». Из лесу, из поворота дороги, действительно показалась конница. Впереди старшие офицеры, за ними хор трубачей на одномастных лошадях, а дальше – конная колонна строем «по три». Наши казаки, из леса, быстро подошли к шоссе, рассматривая славную русскую регулярную конницу.

Офицеры на отличных лошадях, в хорошей посадке, но будто скучные. За ними идут драгуны. Революционная расхлябанность коснулась и их. Драгуны сидят в седлах небрежно. Распущенные поводья. Пики, которые драгун будто «тяготят», небрежно брошены за спину на бушлаты. Так же небрежно брошены за спину и эскадронные цветные значки, которые должны держаться «в руке» и строго перпендикулярно. Небрежно брошены и фуражки на головы. И офицеры-кавалеристы, и драгуны – как-то безучастно смотрят на казаков, как и наши казаки так же безучастно смотрят на проходящие эскадроны. Что думает каждая сторона, я не мог изучить в те долгие минуты, а может быть, и целый час времени, когда прошли мимо казачьего бивака три полка русской кавалерии.

Разочарованные, некоторые казаки повернулись и пошли к биваку, как из того же поворота дороги из леса – вдруг молча показалась новая голова конной колонны. Что бросилось в глаза сразу же – резкая разница в движении лошадей и в посадке седоков. Смелый шаг лошадей, просящих повода. Седоки – прямая посадка в седле, упор на повод. Фуражки чуть набекрень и с левой стороны вихрастые чубы. Лица всадников молодые, с острым взглядом, смуглые. Красный лампас на шароварах резанул всем нам глаз.

– Д о н ц ы – ы! – пронеслось по шпалере наших казаков, стоявших на песчаных возвышенностях у шоссе, и, словно электрическим током, пронизало всех то родное и так близкое каждому казачьему сердцу: «идут свои казаки!» и «Ур-ра!. Ур-ра-а!» – заревели наши казаки, схватили с голов свои папахи и вороньими крыльями замахали ими в воздухе. Некоторые, от восторга, бросали их вверх. Донцы не остались в долгу и, без команд, ответное «Ур-ра!» и махание фуражками, и взволнованность лошадей под седоками – были приятным ответом нам, кубанцам.

С песчаной дюны у шоссе – так приятно забилось сердце, видя эту трогательную картину братского приветствия между кровными Казачьими войсками и так еще сохранившийся воинский вид донского казачьего полка.

Военный министр генерал Сухомлинов, в своем большом труде уже за границей, писал, что «придание к кавалерийским дивизиям по одному казачьему полку имелось целью – привить кавалерийским полкам казачье молодечество, а казачьему полку дать больше «регулярности». Это и шел один из донских полков, приданный «четвертым» к драгунской дивизии.

Под Двинском наша 5-я Кавказская казачья дивизия была влита в 1 -й кавалерийский корпус, которым командовал генерал, князь Долгоруков*. В него входили до нас: кавалерийская дивизия (номер не помню) и 1-я Донская казачья дивизия. Последней командовал генерал Греков, бывший командир сотни юнкеров Николаевского кавалерийского училища в мирное время, по прозванию юнкеров – «шакал».

Итого, в этот корпус входило 9 казачьих полков и три кавалерийских. Нашу дивизию перебросили в Двинск, где будет получено какое-то оперативное задание. Там, на площади, наш полк выстроился против какого-то кавалерийского полка на рыжих лошадях. Драгуны, держа лошадей в поводу, ждут своих офицеров. Медленной рысью подошел командир одного из эскадронов. Ему вахмистр скомандовал «Смирно»!

– Здрасьте, господа! – вдруг слышим мы его приветствие.

– Здрасьте... господин ротмистр! – слышим в ответ и... невольно переглянулись мы, командиры сотен, между собой, слыша подобное воинское приветствие в строю и... славной русской конницы. Мы несказанно удивились.

Что-то мокрое, слизистое, брякнуло в наши души и в души наших казаков. У нас до сих пор все офицеры здороваются в строю «по-старому»: «Здорово, молодцы!» или «Здорово, 2-я сотня!», «Здорово, братцы!» и казаки, также «по-старому», дружно и весело отвечают: «Здравия желаем, господин подъесаул!» или произносят тот чин, который с ними здоровается.

«Строй есть святое место», говорит наш воинский устав, и в строю и для строя – не должно быть никаких «штатских манер». Наши казаки отлично это понимали и не вводили никаких новшеств. У драгун же, оказалось, иное. Потом мы спросили их офицеров, – «почему это»? И получили ответ: «Так постановил полковой комитет».

Спросили мы и еще: «Почему эскадроны встречают своих начальников, держа лошадей в поводу, а не в седлах?» И получили наивный ответ: «Чтобы не утомлять лошадей». Мы были огорчены и разочарованы их порядками.

Разоружение пехотных частей.

Жуткая картинка

Здесь, в Двинскс, полки получили приказ от Временного правительства из Петрограда: «Под руководством комиссара Северо-Западного фронта поручика Станкевича – 1-му Кавалерийскому корпусу разоружить пехотные части, находящиеся в окопах и отказавшиеся продолжать войну. Отказавшихся препроводить в Двинск, в «интендантский городок», и держать под арестом до судебного разбирательства».

Разоружать свои же русские пехотные части! А если кавалерия и казаки не захотят? А если пехота по нас откроет огонь, то что делать? Вопрос был очень острый. Мы боялись провокации, чтобы опять не накликать на казаков оскорбительных кличек – усмирители, опричники...

В полки прибыли делегаты из штаба Северо-Западного фронта и внушали казакам – «не бояться». Казаки соглашались «выступить», но при условии, что с ними будут участвовать в разоружении и «солдатские части». Делегаты заверили, что для этого составлен специальный отряд из всех родов оружия и, кроме того, будут самокатчики и броневики. Договорились. Миссия была, конечно, неприятная, но казакам было еще указано, что если они откажутся заставить пехоту сидеть в окопах, – придется им самим занять их место в пешем строю.

Этот аргумент был довлеющим для казаков. К тому же политический комиссар, поручик-сапер и юрист по образованию Станкевич был партийный товарищ главы Временного правительства Керенского, т. е. – как распоряжение, так и выполнение, поручено из левых политически кругов, поэтому никто не может подумать о каком-то контрреволюционном выступлении казаков. Это казаков успокоило.

По диспозиции – с вечера все полки корпуса заняли исходное положение и с утра двинулись с двух сторон по продольному протяжению линии окопов. Это был резервный ряд окопов, тянувшийся в восьми верстах западнее Двин-ска. С северной стороны, широкой рысью, головным шел наш полк. Впереди, рассыпанным двухшереножным строем шла 2-я сотня с командиром полка полковником Косино-вым. С противоположной стороны, с юга, по широкому ровному полю верст на пять от кавказцев, так же рассыпанным строем и широкой рысью шел полк драгун на серых одномастных лошадях, что чаровало глаз красивой конной воинской баталией.

Поручиком Станкевичем было заранее передано пехотным частям в окопах, что при приближении конницы всем выйти из окопов без винтовок, что и было выполнено. Станкевич тут же приказал офицерам пехоты немедленно же выделить «зачинщиков». На наше удивление – офицеры очень активно и строго по-военному стали выделять подобных. Тут же многие солдаты заискивающе докладывали своим офицерам, что они «никогда» не отказывались воевать и всегда были послушными солдатами. Наши казаки смотрят на все это, смеются и радуются тому, что все обошлось безболезненно, на что было потрачено так много уговаривающих их трескучих слов.

Еще одна деталь бросилась в глаза: все офицеры пехоты были в малых чинах, но были активны и воински подтянуты.

Всех выделенных солдат препроводили в Двинск и поместили в «интендантский городок». Это был небольшой квартал в городе, обнесенный толстой и высокой, сажени в три, кирпичной стеной с массивными решетчатыми железными воротами на восток. Всех задержанных было около девяти тысяч солдат. Наш полк остановился перед воротами, ожидая комиссара Станкевича. Здесь же была и одна рота «самокатчиков», свыше ста человек, на велосипедах. Политическое настроение их было твердое, за продолжение войны. Все солдаты этой специальной роты были люди хорошо грамотные и с интеллигентным оттенком.

Прибыл Станкевич. Увидев его, изолированные в городок солдаты подняли неимоверный шум, требуя освобождения. Станкевич – небольшого роста, загорелый, на вид самый обыкновенный пехотный офицер военного времени, но университетский значок на обыкновенной гимнастерке защитного цвета и его внешнее спокойствие – вызвали среди офицеров нашего полка уважение.

Изолированные солдаты грубо и резко требовали его войти к ним и дать объяснение, – за что они арестованы? Станкевич медлил с ответом и чего-то ждал. Но вот подошел броневик. Из него быстро выскочил молодой офицер, взял под козырек перед Станкевичем и доложил ему, что он прибыл в его распоряжение, которое выполнит немедленно же и точно. Мы переглянулись. Станкевич приказал открыть ворота. Во двор с гудением вошел броневик. За ним шли Станкевич, наш командир полка и старшие офицеры. За нами самокатчики, вооруженные винтовками. Толпа сразу же замолкла, и Станкевич, от имени Российского Временного правительства, возглавляемого «Александром Федоровичем Керенскими (так он подчеркнул), – потребовал от них подчинения свои офицерам для продолжения войны до победного конца в согласии с нашими союзниками. А пока они будут задержаны здесь «для опроса» и извлечения из их среды зачинщиков. Они не протестовали.

Войска уведены. От нашего полка приказано было нести внешнюю охрану их, силою в одну сотню, сменяясь ежедневно. Первой для охраны была назначена моя 2-я сотня. По распоряжению нашего командира полка полковника Ко-синова, два взвода казаков, по полувзводно, заняли все четыре угла этого «интендантского городка», а два взвода оставались в обширной сторожке перед единственными воротами на восток.

Вначале все было тихо и спокойно. Но едва хвост колонны нашего полка скрылся в лесу, отстоявшем в трех-четырех верстах, как звериный рев многотысячной толпы обрушился на казаков. Я быстро выстроил свою резервную полусотню в пешем строю, готовясь ко всяким случайностям. Лошади сотни стояли на коновязи позади сторожки, так же с охраной.

Рев солдат, с площадной, «многоэтажной», бранью, с оскорбительными эпитетами по адресу казаков усиливался. Солдаты, с внутренней стороны взобравшись на стену, грозили спрыгнуть вниз и расправиться с казаками. Хотя и безоружных, – но их было около девяти тысяч, нас же, казаков сотни – немного более ста человек, отбросив наряд при лошадях.

Мы чувствовали и понимали, что при их настырности они действительно могут нас «смять»... и хотя комиссаром Станкевичем приказано было в случае необходимости открыть огонь по бунтовщикам, но я знал, что в настоящее неспокойное революционное время – это нелегко сделать. Да и послушаются ли казаки «открыть огонь по своим»? Лица казаков моей резервной полусотни были бледны. Бледны были лица у взводных урядников – Федорова и Толстова – людей умных, авторитетных среди казаков и явных «контрреволюционеров».

Вдруг из строя, из задней шеренги, слышу нервное, громкое:

– Чиво ж Вы нас тут держите? Они нас разорвут на куски?

– Ах, этак твою мать! – выкрикнул я неизвестному казаку и командую. – Смирно! Не разговаривать в строю! И слушать только мою команду!

А сам быстро иду вдоль строя, вглядываюсь в лица казаков и выкрикиваю:

– Кто сказал?.. Кто испугался?

Все казаки молчат, затаив дыхание. Это был тяжелый и страшный момент.

Самые молодые казаки в полку были прихода в Мерв в январе 1914 г. Следовательно, они прослужили в полку более трех лет, из коих на войне пробыли около трех лет. Казаки же прихода в полк 1911 г. – прослужили в нем свыше шести лет. Устав все учили и службу знают. И вот – строевая команда – взяла верх и над низменностью человеческой души, и над революционными завоеваниями «прав солдата». Это был очень характерный психологический момент.

И только что успокоил свою резервную полусотню, как вижу – с дальнего от нас угла один полувзвод казаков, бросив свой пост, быстро бежит к нам без всякого строя. Со стен солдаты бросают в них кирпичи, камни и гулкое насмешливое улюлюкивание.

«Ну... конец!» – пронеслась страшная мысль в голове. Оставив полусотню хорунжему Трубицыну, своему младшему офицеру, пожилому человеку из урядников 3-го Кавказского полка, но с полною надеждою на взводных урядников и вахмистра сотни подхорунжего Митрофанова, – бегу им навстречу. Впереди всех, с перекошенным от страха лицом, но с винтовкою в руках – сломя голову бежит казак Козьминов. Выхватив из ножен шашку, кричу-коман-дую ему:

– Стой! Стой! – кричу я сгоряча с грубой руганью.

Казак тяжело дышит, но остановился. Вижу, впереди

своих казаков бежит сам взводный урядник Копанев, с бледным от страха лицом. Копанев был умный, серьезный и очень авторитетный среди казаков.

– Копанев! И Вы тоже?! – бросаю ему. —Восстановите порядок и – назад! – кричу ему.

– Ды... господин подъесаул... они же нас сомнут! Не стрелять же по своим? – растерянно бросает он.

– Зарядить винтовки и – за мной! – командую всем.

Скорым шагом, с винтовками «на изготовку» идем-спе-

шим к углу, к своему посту, чтобы успеть занять его своевременно. Дошли и заняли. На удивление – солдаты замолчали и спустились со стены к себе. Ночь прошла спокойно. На утро нас сменила 5-я сотня есаула Авильцева.

В конном строю, пройдя молча, замкнуто и смущенно несколько верст до бивака полка, – вызвал вперед песенников. Как никогда – они выехали лениво. Долго не могли начать песню, а когда запели, то я понял, что в душе их что-то произошло. И произошло только нехорошее против своего командира сотни.

Я понял, что они обижены моим оскорбительным криком и руганью двух испугавшихся казаков, чего теперь, в революционное время, офицеру делать уже нельзя. Другое дело – прав ли был я или не правы были те два казака, но теперь площадной руганью пользоваться нельзя.

– Песенники по местам! – командую. – Отделениями на-лево! Стой! Равняйсь! Смирно! – подал длинную команду. Сотня выстроилась и замерла по уставу.

– Казак Козьминов! На двадцать пять шагов вперед перед сотней – рысью! – бросаю в строй.

Казак Козьминов выехал вперед. Шагом подъезжаю к нему, останавливаюсь против него и громко произношу так, чтобы все услышали:

– Я Вас выругал матерным словом... Я извиняюсь перед Вами, на глазах всей сотни... Принимаете это?

– Ды никак нет, господин подъесаул... я ничиво, – отвечает он, взяв руку под козырек.

– Я Вас спрашиваю, Козьминов, – принимаете ли Вы мое извинение? – повторяю ему.

– Так точно, господин подъесаул, но я ничиво... – продолжает он. Сотня казаков вся вперилась глазами в эту «революционную картинку» и затаенно молчит.

– Ну, хорошо! Идите в строй! – командую ему. И, выждав «его уход», – громко произношу:

– Справа по-три! Песенники на-перед! Сапегин – затягивайте!

Как они запели! Весело, громко, с открытыми ртами и душами, явно, чтобы «смять» ту странную военную картинку и диалог, который вел их командир сотни с рядовым казаком, своим подчиненным, совершенно недопустимый в армии при Императорской власти. А их командир сотни, идя впереди молча, созерцал в своей душе – и радость, и обиду...

Пишется это для того, чтобы читатель понял – какую жуткую драму переживали мы, офицеры, в те жуткие месяцы русской революции! Как и думаю, что подобный случай мог быть тогда только в казачьих частях, т. е. – среди казаков, как людей одной крови и мышления.

Полковой штандарт

Под Двинском наша дивизия простояла ровно месяц, но он остался так памятен мне по многим «революционным картинкам», что лучше бы его и не было ни в моей жизни, ни в жизни родного полка.

Это было с 10 июня по 8 июля 1917 г. После разоружения пехотных частей – всему 1-му Кавалерийскому корпусу был дан покой. Полки нашей дивизии расквартировались по литовским и белорусским селам, и казаки полностью отдыхали и много пили местного сельского пива, приготовляемого самими же крестьянами. Вдруг получен приказ: «5-й Кавказской казачьей дивизии занять пехотные окопы». Наши казаки приуныли. Но скоро пришла «радость»: 1-й Таманский полк отказался идти в окопы, мотивируя, что – «мы конница», и просили наш полк «пид-дэржать йих», как выразились делегаты-таманцы, прибывшие к нам. Полковой комитет их не поддержал, но некоторые сотни полка выразили сочувствие им.

Горячий и гордый наш командир полковник Косинов, задетый этим до самой последней капли своей крови, – для спасения чести полка он решил бросить свой последний резерв, и если это не поможет, то уйти из полка. Так он нам говорил потом.

В один из дней, когда уже опадала дневная жара и было так приятно и мягко в воздухе, полку приказано было построиться в пешем строю и ждать своего командира.

За речкой, перед густым гаем леса, на большой возвышенной площадке, обрамленной холмиками, далеко за окраиной литовского села – «покоем» был построен наш полк. Казаки при шашках и при винтовках. Стоим и ждем, а почему – никто не знает. Ждем, конечно, командира полка?

Нам не видно ни села, ни мосточка через речонку. И первое было то, что мы услышали свой хор трубачей. А потом, из низины – показалась довольно внушительная колонна: впереди командир полка при полном банте своих боевых орденов, за ним, также при орденах, полковой адъютант подъесаул Кулабухов. За адъютантом следуют два урядника при

развернутом полковом Георгиевском штандарте, и за всеми ними – полковой хор трубачей. Картина была импозантная.

Увидев это, войсковой старшина Калугин скомандовал:

– Полк – смир-рно! Под Штандарты-ы-ы! Слушай! На-кра-ул! Гос-спод-да оф-фицер-ры!

Полковник Косинов, не обращая внимания на слова команды, с бледным лицом, очень красивый со своими черными седеющими усами, гладко выбритый – он направляется прямо к правофланговой 1-й сотне. Знаком руки он останавливает игру оркестра, и с адъютантом и со штандартом, дойдя до середины ее развернутого фронта, – остановился. Полковой развернутый штандарт с адъютантом – стали позади него. По всем правилам строевого устава, взяв под козырек и голосом оскорбленного начальника и воина, громко воззвал:

– 1-я сотня? Идете ли Вы на фронт со мною?!

Не только что казаки, но и мы, офицеры, не ожидая столь внушительно-трагического жеста со стороны командира полка, – как-то замерли от его слов. 1-я сотня, самая боевая и лихая в полку, немного озорная и, пожалуй, «самая революционная» (условно), возглавляемая добрым подъесаулом Поволоцким, которого сотня за это любила и называла за глаза «наш Володя», – она на три четверти своих голосов, довольно дружно, ответила:

– Идем! Господин полковник!

Ничего не отвечая 1-й сотне, – Косинов поворачивается направо и со штандартом направляется к моей 2-й сотне. От всей этой картины, так ударившей казаков по нервам, – теперь полк стоял, словно окаменелый. Полк уже знал, что от него хочет их горячий и гордый командир. Я быстро повернул голову в сторону сотни и только глазами повел по своим молодецким урядникам, испытывая их и внушая им – как надо ответить. На тот же вопрос своего командира —

2-я сотня ответила громко, вызывающе и как бы взывающе к другим сотням:

– Идем! Господин полковник!

Следующая отвечала 3-я сотня. От нее мы ожидали только положительного ответа, так как в центре «покоя

полка» стоял их былой во всю войну и выдающийся командир сотни, теперь помощник командира полка войсковой старшина Маневский. В его присутствии сотня, словно под гипнозом его умных и справедливых глаз, – могла ответить только положительно.

Косинов пошел к 4-й сотне. В этой исключительной и небывалой в воинских анналах картине – нервы были напряжены до крайности и все глазами провожали печальный ход своего командира, вполне отдавая полный отчет в том, чем все это было вызвано. Во главе 4-й сотни стоял подъесаул Дьячевский, бывший младшим офицером этой сотни еще с мирного времени, с заброшенного в пустыне поста на Персидской границе в Туркестане, Пуль-и-Хатун. Он проделал с этой сотней всю войну. Казаки очень любили Дья-чевского за его личную бесконечную доброту души и за то, что он не любил службы, не напрягал ею и казаков, а в кутежах бросал казакам в подарок последний свой рубль.

В центре же «покоя полка» стоял их испытанный отец-командир, войсковой старшина Калугин, для которого его 4-я сотня, друг-жена и три мальчика-кадета – были самыми близкими и дорогими существами в его жизни. За 4-ю сотню мы не боялись, и она ответила достойно.

Косинов направился к 5-й сотне. Если бы спросить казаков 5-й сотни – за что они арестовали своего командира сотни есаула Авильцева в Сарыкамыше, т. е., как они допустили арестовать его солдатам, – они, пожалуй, не могли бы ответить толком. Можно точно сказать, что есаул Авиль-цев был самым заботливым командиром для своих казаков. Как старый офицер и как долгий полковой казначей он точно знал, куда и как использовать казенную копейку, и использовал ее только для своей сотни. 5-я сотня состояла из казаков Терновской и Тифлисской станиц и была очень спокойная. Взводные урядники – Жученко, Беседин, Дереза были так рассудительны всегда и дисциплинированны. Эти три урядника были казаки Терновской станицы. 5-я сотня ответила также отлично.

Гипноз, охвативший сотни, усиливался. Осталась для опроса 6-я сотня. Она формировалась из двух станиц – Успенской и Новолокинской, что рядом со Ставропольской губернией. До средины 1916 г., еще из Мерва, ею командовал старый, спокойный и добрый есаул Флейшер*, который ни себя, ни сотню службой не напрягал. Во все те же годы его младшим офицером был хорунжий Некрасов, который также ни себя, ни казаков службой не напрягал. Теперь Некрасов, как и все мы, сверстники, в чине подъесаула и командир своей 6-й сотни. Казаки его любили и уважали. Сотня ответила согласием громко, как и другие сотни.

Все, что здесь описывается, для любой армии и любой страны – только ненормально, как было бы больше чем ненормально для тех же казаков несколько месяцев тому назад. Но теперь наступило жуткое революционное время, полное произвола и непослушания в армии, – почему командир полка и произвел подобный «опрос сотен».

После этого, все при том же гробовом молчании всех – полковник Косинов, в сопровождении штандарта, вышел на средину полка и в хорошей отеческой речи просил не осрамить седины нашего родного Кубанского Войска. Казаки отвечали: «Постараемся, господин полковник!» Взводными колоннами сотни прошли церемониальным маршем перед полковым штандартом и были отпущены по своим квартирам.

Но в окопы идти не пришлось. В Петрограде вспыхнуло большевистское восстание, о чем мы смутно услышали, и весь 1-й Кавалерийский корпус по железной дороге был брошен в Петроград.

Александрийские гусары

В вечерние сумерки, в дождь и слякоть под копытами коней – наш полк шел к железнодорожной станции на погрузку в Петроград. В каком-то селе обгоняем пехоту. Пехота, но при шашках.

– Какой полк? – спрашиваем из строя.

– Бессмертные гусары... – слышится в ответ, и, когда поравнялись с головой этой небольшой колонны, во главе ее я увидел штабс-ротмистра Колю Равву. Два родных брата Равва, Коля и Павлик, в 1912 г. окончили Елисаветград-ское кавалерийское училище. Их отец служил в Кубанском Войске (не казак) и в 1911-1914 гг. жил в нашей станице, являясь командиром 2-го Кавказского льготного полка. Сы-новья-юнкера на каникулы приезжали к родителям, где мы и познакомились и подружились, как юнкера славной русской конницы. Я был тогда юнкером Оренбургского казачьего училища и годом моложе их.

На Рождественских Святках под 1913 г. я гостил у обоих братьев-корнетов в Самаре, где стоял Александрийский гусарский полк. Здесь с Колей первая встреча с тех пор. Он большой конник. Со своим взводом атаковал конных австрийцев, получил шашечное ранение в голову и награжден Георгиевским оружием. И теперь вдруг «шагает»... В полутемноте кричу ему:

– Ты как попал в пехоту, Коля?

Узнав по голосу, отвечает:

– Спешили два эскадрона за излишком конницы, и вот я здесь. Но – уйду! Не дают летать на конях, – буду летать в воздухе! – вызывающе бросает он.

Больше я его не видел. Писали, Коля Равва стал летчиком, но его сбила своя же пехота, как протест, что он летал на разведку. Аэроплан его рухнул на землю и... так жутко погиб отличный кавалерийский офицер Александрийского полка бессмертных гусар, как звался этот полк.

ТЕТРАДЬ ЧЕТВЕРТАЯ Опять в Финляндию

1-й Кавалерийский корпус, как и наша 5-я Кавказская казачья дивизия, не успели прибыть в Петроград для подавления первого большевистского восстания, которое произошло 3-го и 5-го июля. Его подавили 1-й, 4-й и 14-й Донские казачьи первоочередные полки, стоявшие тогда в Петрограде. Нашу дивизию перебросили в Финляндию и расквартировали в районе железнодорожной станции Ууси-кирка (Новая церковь), что немного севернее района Териок. Наш же полк размещен был в селе того же названия, отстоявшего от станции в 10 километрах на запад. Узнав о переброске в Финляндию, казаки были очень рады, искренне полюбив эту страну.

Должен подчеркнуть, что, когда полк выступал из Финляндии под Двинск в июне месяце, местное население района под Або, где квартировал полк, через своих ленсманов (старосты сел) преподнесло полку похвальную грамоту, в которой говорилось, что «казаки, в их представлении, казались варварами... Но когда население так близко соприкоснулось с ними и сравнило их с русскими революционными солдатами – нашло их людьми спокойными, рассудительными и воински дисциплинированными». Получив эту грамоту, командир полка полковник Косинов, как и мы, старшие офицеры полка, не только что не обратили внимания на ее содержание, но как-то легкомысленно отнеслись к ней, даже посмеялись и, конечно, не сохранили ее. Казаки об этом знали, им это очень льстило, вот почему, узнав, что наш полк перебрасывается вновь в Финляндию, и были бесконечно рады.

Моя 2-я сотня шла последним эшелоном полка. На очень маленькой станции Ууси-кирка, разгрузившись и пройдя походным порядком 10 километров по шоссированной дороге в сосновом лесу, – с пригорка «воткнулись» в церковную площадь. Наш полк всегда входил в населенные пункты с игрою оркестра полковых трубачей и с песнями всех сотен. Вызвав песенников и свернув налево, сотня двинулась по улице.

– Здорово, друг... уведомляю, что кончен наш кровавый бой... – затянул любимую у «линейцев» песню бархатный баритон приказного Гераськи Сапегина, казака станицы Дмитриевской, и сотня, на три голоса, подхватила речитативом:

– Тебя-a! С победой поздравляю!.. – и потом протяжно, как бы с жалобой, заунывно, огласила: – Себя-а – с оторванной рук-ко-ой...

Сотня спускается вниз, почему казачья песня, разливным эхом, слышна очень далеко впереди нее. Казаки находятся в каком-то упоительном ударе, поэтому и поют исключительно восторженно. Жители-финны с любопытством рассматривают казаков и слушают их стройное пение. По аллеям громадного двора-парка справа бегут три девушки-подростка. Они выскакивают на улицу через боковую калитку и от неожиданности останавливаются, наткнувшись «на голову сотни». Сотня с задором поет уже веселую песню, а они, вылупив свои глазенки, любовно заглядывают во рты казаков. На них легкие летние платьица, на ногах сандалии без чулок и весь их вид такой элегантно-очаровательный. Под взоры «этих фей» казаки поют еще веселее, как вдруг подскакивает сотенный урядник-квартирьер и докладывает, что: «Для Вас, господин подъесаул, и для первой полусотни квартиры отведены на этой даче», – и рукой показывает на двор-сад, откуда выбежали эти феи.

Я слегка растерялся: «На этой дивной даче?.. И с феями?» Над воротами дачи, на голубом фоне, золотыми крупными буквами, красуется надпись – «Светлановка».

В конном строе первая полусотня входит в этот двор-сад, а вторую полусотню урядник-квартирьер ведет куда-то вверх.

Я осматриваюсь: справа «службы», а в глубине двора, за цветочными клумбами – маленький дворец. За ним лес, уходящий к озеру. Наши феи уже здесь. Одна из них, лет 15, с острыми черненькими глазенками, очень живая, все время находящаяся в каком-то восторженном движении, приблизившись к моему беспокойному белому кабардинцу и заглядывая мне в глаза, быстро бросает:

– А для Вас, господин офицер, комната отведена на даче Калерии Ивановны.

– Спасибо, спасибо! А кто такая Калерия Ивановна? – спрашиваю я это наивное дитя.

– А она – владелица этой дачи... хотите, я проведу Вас к ней? – отвечает она.

Разместив сотню, отдаюсь в распоряжение феи. Мы проходим цветочные клумбы, раскинутые террасками книзу, и на пороге роскошной виллы – вижу блондинку лет 30, пикантно одетую по-парижски, в высоких полусапожках коричневой шевровой кожи, плотно зашнурованных до пол-икры. Рядом с ней десятилетняя девочка, видимо, дочка, и гувернантка. Мило улыбаясь, она произнесла внятно и любезно:

– Господин офицер... Здравствуйте! Очень приятно, что Ваши казаки будут стоять у меня. Позвольте познакомиться? Для Вас уже отведена комната. Я покажу ее Вам сейчас.

Так встретила меня хозяюшка этой роскошной дачи, Калерия Ивановна Светланова, супруга инженера Петра Семеновича Светланова в селе Ууси-кирка. Мы входим с нею в большой кабинет с очень высоким потолком. На стенах его средневековое вооружение – мечи, панцири, металлические сетки. А у входа в него, у двери – в два роста человека средневековые рыцари, закованные в броню. Потом, по ночам, проходить мимо них было немного жутко.

– Господин офицер, Вы голодны! Мы сейчас закусим, а вечером из Питера приедет муж, и мы будем вместе ужинать, уже как следует, – говорит она.

Вечером, как и всегда потом ежедневно, прибыл ее муж. Познакомились и сразу же подружились. Ему лет 35. Среднего роста красивый брюнет, добрый, остроумный, у которого «царицей дома» была его жена, отличная пианистка. Дом Светлановых богатый и гостеприимный. У них гостят дочки его друзей-инженеров, вот «эти феи». За столом у них всегда не менее десяти человек. Меня хозяюшка посадила «навсегда» возле себя справа. За столом всегда очень оживленно, так как все остроумны, веселы и хорошо воспитаны. Разговор у них льется рекою. Они очень рады прибытию казаков, т. е. «боятся солдат, а у казаков – всегда порядок», без лукавства и лести говорят они.

Здесь очень много богатых русских дачников-собствен-ников. Имеется и православная церковь. Все гостеприимны и с удовольствием разместили у себя наших офицеров «на полный пансион».