Текст книги "С Корниловским конным"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц)

Войсковой праздник. Полковая джигитовка

Для поддержания дисциплины, воинского духа и войсковой гордости в полку этот традиционный праздник решено отметить особенно помпезно.

Широкой души полковник Косинов – не пожалел полковых экономических сумм для столь торжественного дня. $♦

Командиры сотен также не пожалели сотенных артельных экономических сумм. Сделан был наряд урядников на Кубань для привоза белой кубанской крупчатой муки и всевозможных призов-вещей отличившимся в этот день наездникам, из казачьего седельного снаряжения и вооружения: уздечки, пахвы, нагрудники, плети, кинжалы, серебряные пояса, никелированные гильзы-газыри для черкесок. Три главных приза – серебряные часы с цепочками – будут куплены здесь. Решено наградить 25 казаков из 60, добровольно записавшихся участвовать в казачьем ристалище. Начальником наезднической полусотни назначен был автор этих строк. Репетиции начались.

Увидев казаков-джигитов, «разбивающихся» на ней, солдаты ахнули от удивления, злобы и ненависти к офицерам полка.

Решено, что все офицеры полка примут участие в состязании по владению холодным оружием, а желающие и в джигитовке. Приз для них – золотой жетон с надписью «За рубку и джигитовку – 1-й Кавказский полк», по решению комиссии, во главе с командиром полка. Офицерский полковой приз прельщал некоторых молодых офицеров, почему и они выезжали на репетицию вместе с наезднической полусотней.

Обширный кавалерийский плац за городком, обрамленный сосновым лесом, был пыльно-песчаный. Все наездники в черкесках, в папахах, мокрые от пота и густо запыленные, но все веселые и увертливые в седлах. Наряду с ними, в таком же виде – скачут и офицеры. Возвращались в казармы обязательно с песнями. И через несколько дней казаки слышат от солдат:

– Да-а... Ваши офицеры не то, что наши...

Это определение было неправильное. И им наши казаки могли бы совершенно справедливо ответить так: «Но и вы, солдаты – не то, что мы, казаки».

Солдаты узнали, что этот наш Войсковой праздник установлен императорским указом в день тезоименитства своего сына, наследника цесаревича и великого князя Алексея Николаевича, который являлся августейшим атаманом всех казачьих войск России. Они пригрозили казакам революционно сорвать праздник.

Наша трагедия заключалась еще в том, что вся царская семья, постановлением Временного правительства, недавно и секретно вывезена в Сибирь и под усиленной охраной поселена в Тобольске. С нею был и наш августейший отрок-атаман. По событиям – была полная нелогичность праздновать этот день казакам. Празднуя его – мы показывали, проявляли полную свою контрреволюционность...

Но, несмотря на совершившуюся революцию, – казаки искренне ждали этот день, как торжественный праздник Войска.

Странно было то, что в полку было несколько человек, революцию как бы поддержавших, но и они совершенно не протестовали против празднования именно этого дня.

Мы, офицеры, ждали от солдат их революционного выступления. И подготовились: полк в походную православную военную церковку, что на плацу – прибыл в конном строе. Мы рассуждали так: короткий молебен произвести перед конным строем; это будет и нарядно, и оригинально, и занятно для казаков – для их ума и сердца. И если солдаты захотят выступить, – в конном строе казаков нельзя будет разъединить, а в случае сильной активности солдат – полк легко вывести из их толпы. Да и парад в конном строе интересен, неутомителен и короток. А иначе – пыли там, в пешем строе, обязательно «в ногу» и с подсчетом – «раз-два, раз-два», отчего казаки уже отвыкли за три года войны.

Исполнение плана вышло очень удачно. Шесть сотен казаков в седлах, с обнаженными головами, набожно крестясь, выслушали короткий молебен полкового священника отца Чуба, казака станицы Старощербиновской Ейского Отдела.

– На-кройсь! – негромко скомандовал командир полка полковник Косинов.

Перед строем полка выехал верхом командир нашей 1 -й бригады генерал-майор Филиппов, терский казак. Он был общителен, не женат, мог широко кутнуть. Казакам он нравился. Хорошо сидел в седле. В черкеске, при полном холодном вооружении, в высокой темно-серой каракулевой папахе, слегка сдвинутой набок, стоя перед полком, – он поздравил казаков с войсковым праздником и заклинал их не поддаваться никаким искушениям и быть до конца казаками. Его призыв «ура» за вольную Кубань – как нельзя был кстати. Он удивительно умно, сердечно и проникновенно говорил. Сухое смуглое лицо, закуренное ветрами, походами и табаком – говорило казакам, что их призывает к порядку свой боевой казак-генерал.

Парад. Развернутым строем, на широких рысях – сотни прошли перед генералом Филипповым и, с сознанием святости этого дня, без песен вернулись в свои казармы.

Полковой наш дедовский Георгиевский штандарт за Турецкую войну 1877-1878 гг., за взятие Деве-Бойнских позиций под Эрзерумом – возглавлял наш полк в эти дорогие и святые для полка моменты.

В сотнях обильный обед. В 4 часа дня начало призовой джигитовки. Военное поле запружено свободными от службы казаками, солдатами и финской публикой. Стоял теплый сухой осенний день. Издали, со стороны города, показалась конная группа до сотни казаков. Впереди полковой оркестр. За ним, развернутым строем, наездники. На правом их фланге громадный полковой флаг войскового цвета (алый) с крупными черными инициалами на нем «1К». В одношере-ножном строе наездников каждая сотня имеет свой сотенный цветной значок. С полковым – всего их семь. Это нарядно. Словно конная контрреволюционная манифестация.

Все казаки – и полковой хор трубачей, и наездники – в серых черкесках, черных бешметах, все в белых папахах и при красных башлыках за плечами. То, что было нормальным в мирное время, теперь, в революционное время, показалось особенно красочным. Многотысячная толпа повернулась к приближающимся конным казакам и... замерла.

У офицерской палатки – командир полка, войсковые старшины Пучков и Маневский и все вахмистры сотен. Это полковая комиссия для оценки и награждения призами. И никаких комитетов. Джигитовка – это есть воинский конный спорт, и его оценивать могут только строевые казаки.

С маршем хора трубачей, пройдя толпу, наездники повернули кругом, выстроившись фронтом к ней. На правом фланге их – около 15 офицеров полка, во главе с 50-летним войсковым старшиной Калугиным. Маститый телом, с седою подстриженною бородкой по-черкесски – он представлял собою характерную фигуру старого кубанского офицерства.

Хор трубачей выстроился против офицерской палатки. Под марш «карьер»-джигитовка началась «с рубки лозы». На нее, первым номером, поскакал войсковой старшина Калугин. За ним остальные офицеры, в порядке старшинства чинов. Рубка лозы и уколы шара у офицеров прошли хорошо, но не отлично. За ними, первым номером от наездников – карьером выбросился из строя старший урядник Иван Яковлевич Назаров, бывший урядник Конвоя Его Величества. Он старый казак. Ему 39 лет. В полк прибыл с пополнением в Турцию, под Баязет, весной 1915 г. Танцор, наездник, песенник. Под ним гнедой кабардинец. К седлу «красный прибор», т. е. уздечка, пахвы, нагрудник – красного ремня. На ногах суконные ноговицы и мягкие чевяки.

Сжавшись в седле, хищно пригнувшись к гриве своего карьером скачущего кабардинца – он так ловко, лихо, зло и красиво срубил две лозы и шашкой отбросил далеко шар к ногам толпы, что она взрывом восторженных аплодисментов потрясла воздух.

Не стану описывать всех номеров джигитовки. Казачья джигитовка, везде и всюду, вызывает только один восторг зрителей. Одно только должен сказать, что все номера казаки исполнили лучше, чем офицеры. Первый приз за джигитовку присужден был Назарову.

Офицерский жест приказному

Для истории нашего войска и нашего полка – должен отметить следующее.

За несколько дней до призовой джигитовки, на репетиции, разбился приказный 4-й сотни Поздняков, казак станицы Тифлисской и не мог участвовать в состязании.

Под ним вороной как смоль, небольшого роста, конь. На лбу белая проточина и три ноги «в чулках», т. е. белоногий выше щиколоток. Энергичный, ретивый и нарядный, словно конек-горбунок.

Поздняков – стройный подтянутый блондин без всякой растительности на лице. К седлу у него – прибор красного ремня. Он глухой на одно ухо, но отказался возвращаться в свою станицу, не желая расставаться с полком, в котором провел всю войну.

– А што я там буду делать? Останусь до конца в полку, – ответил он командиру полка.

Он отличный джигит и наездник тем наездничеством, которое так свойственно казакам-линейцам. Его станица, вернее, казаки их станицы, признаны в полку отличными наездниками. Его конек-горбунок очень прыткий, но не особенно сильный. Я предупреждал его несколько раз, чтобы он был осторожен при подхватывании предметов (папах) на земле, чтобы не свалиться вместе со своим конем. Мои предупреждения были только вызовом для него, что «он ничего не боится!», как отвечал мне, своему начальнику наезднической полусотни.

В один из дней репетиции – вихрем выскочил он из строя, смахнулся с седла, чтобы схватить папаху и... в клубе пыли – исчез вместе со своим конем. А через пять-семь секунд, когда чуть рассеялась пыль, мы все увидели, как его конек-горбунок, вскочив на ноги и подняв хвост трубой, будто рад, что он теперь без всадника – понесся по плацу, раздувая ноздри. Казак же – остался на земле недвижим. Поздняков сломал себе ключицу и отправлен был в госпиталь. Было очень жаль казака, а главное, что он не сможет участвовать в состязании, к чему так стремился.

Калугин и Кулабухов были его начальниками во все годы войны и очень сокрушались о несчастье, случившимся с лучшим джигитом их 4-й сотни. Кто-то подал мысль – вознаградить его от офицеров. Быстро были собраны деньги, приобретены массивные серебряные часы с цепочкой. Молодецкий казак не утерпел и, с рукою на повязке, прибыл из госпиталя, чтобы хоть посмотреть на любимый казачий конный спорт. Вот здесь-то и были преподнесены ему часы-подарок так неожиданно и для него, и для всех казаков полка. На крышке их было выгравировано: «Молодецкому джигиту, приказному Позднякову, от офицеров полка».

В тот же день, вечером, в финском народном доме, был устроен полковой вечер-бал и конкурс в лезгинке. Призы – серебряные часы и цветные кожи («козлы») для чевяк. Все это было от офицеров. Конкурс – на сцене, под полковой оркестр. В зале присутствовали и казаки. Вход бесплатный. Казаки, не вмещаясь в зале, роем пчел заполнили все проходы в залу и открытые окна и двери.

Все танцоры, числом до десяти – в черкесках, в белых бешметах и папахах. Все в суконных черных ноговицах и в красных чевяках без подошв. Выступали поодиночке. Кроме грации в кавказском танце – главное внимание и танцорами, и комиссией во главе с командиром полка полковником Косиновым уделялось всевозможным прыжкам и «па на когтях» (на пальцах ног). На восхищение – некоторые из них делали «па» на одной ноге, т. е. на одном большом пальце ноги.

1 -й приз присужден был младшему уряднику 1 -й сотни Логвинову, казаку станицы Темижбекской – серебряные часы. Следующими были в порядке стильности в танце и «па на когтях» – трубаческой команды приказный Матвей Поздняков, станицы Расшеватской, и старший урядник Назаров.

Следующими шли – старший урядник Яков Квасников, казак станицы Тихорецкой из 4-й сотни, и 5-й сотни старший урядник Трофим Науменко, станицы Терновской. Под «туш» полкового оркестра командир полка лично раздал им их призы.

Начался бал. В городе жили несколько жен русских офицеров, мужья коих были на фронте. Среди них высокая, стройная и интересная жена офицера 20-го Финляндского драгунского полка штабс-ротмистра Бернова, в казармах которого стоял наш полк, поэтому мы числили ее как свою полковую даму и были очень внимательны к ней. Бальные танцы, серпантин, конфетти, летучая амурная почта и все прочее, как и в мирное время. Казаки вышли из залы, так как начинался офицерский бал, но они толпились в дверях, в окнах, с нескрываемым любопытством наблюдая наше веселье. В перерыве танцев ко мне подошел урядник Квасников и тихо спросил:

– Можно ли нам с урядником Науменко принять участие в танцах?

– Конечно, Яков! – поощрительно отвечаю моим лучшим наездникам, танцорам и песенникам по учебной команде мирного времени. И они танцевали вальс и многие бальные танцы и приводили в изумление всех, – откуда они этому научились?

И полковая джигитовка, и конкурс в танце лезгинка, и офицерский бал – как сказочное явление – происходили ровно за 20 дней до большевистского переворота в Петрограде.

В ночь большевистского переворота

Окончив празднества, полк отдыхал. Никаких занятий. Стало как-то пусто на душе. В полночь на 26 октября временно командующий полком спешно вызвал к себе всех офицеров полка в один из флигелей драгунского полка на берегу Сайменского озера. Войсковой старшина Калугин (заменивший уехавшего в отпуск на Кубань полковника Косинова) тревожно сообщил телефонограмму штаба дивизии, что в Петрограде свергнуто Временное правительство Керенского и вся власть перешла к совету народных комиссаров.

Не успели мы и посоветоваться, как быть? – как прибыл к нам председатель полкового комитета вахмистр Писаренко и тревожно доложил Калугину, что в Петрограде произошел государственный переворот, всю власть взяли большевики, и гарнизонный совет солдатских депутатов получил телеграмму от самого Ленина с приказом: «Немедленно же избрать начальствующих лиц во всех частях гарнизона, не считаясь с чинами, а сопротивляющихся офицеров – арестовать». И добавил: «Полковой и сотенные комитеты просят господ офицеров пожаловать в полк, который собрался в офицерском клубе 20-го Финляндского драгунского полка».

Стояла темная ночь. Было далеко за полночь. Нас вызывали в помещение, стоявшее в низине на самом берегу Сайменского озера, и заронилась мысль, что солдатская угроза – «утопить казацких офицеров в озере» может произойти не сегодня, а вот сейчас. И так как большевистско-солдатская власть восторжествовала, то мы уже не надеялись, что казаки могут отстоять нас, своих офицеров, силой.

В черкесках, при полном оружии, кучной группой вошли мы в помещение клуба. Многосотенная толпа казаков родного полка, которых мы так любили и к которым теперь вошли со страхом, все в черкесках и при холодном оружии, встретила нас без строя полукругом, лицом к двери, в которую мы вошли.

Быстро окинув взглядом, увидел: ни одного солдата среди казаков, впереди стоят урядники, наши верные помощники по поддержанию воинского порядка в полку, молодцы на подбор, находящиеся в рядах полка еще с мирного времени и сплошь Георгиевские кавалеры. Не успел я сделать свое заключение о настроении все этой массы казаков «без строя» – как вахмистр Писаренко громко скомандовал:

– 1-й Кавказский полк... смирно!

В черкеске, придерживая левой рукой шашку по уставу, скорым шагом подойдя к командиру полка, остановился, приложил руку к папахе и внятно отрапортовал:

– Господин войсковой старшина, полковой и сотенные комитеты, ввиду случившегося государственного переворота в России – постановили: Вас лично и всех господ офицеров – оставить на занимаемых должностях.

Такое неожиданное выявление полка, строевой рапорт председателя полкового комитета и такое представление казаков, стоящих в воинской стойке «смирно», нас огорошило. Калугин не нашелся, что ответить на это, и так растерялся, что пролил слезу. С нескрываемым волнением, рукавом черкески, по-станичному, он вытирал слезы. Потупились казаки от этой картины: у них перед старейшим офицером полка была вина за допущение ареста его солдатами Сарыкамыша в первый день революции. Получилось томительное замешательство. Стояла гробовая тишина. Совершенно бессознательно, интуитивно, делаю два шага вперед и прорезываю всех безмолвствующих словами нашей войсковой молитвы-песни:

– Ты, Кубань – ты наша Родина! Вековой наш бог-бо-гатырь!..

И казачья масса, напряженная до крайности, будто только и ждавшая этого – она молниеносно разряжается и, просветлевшая, громко подхватила сотнями голосов:

– Многоводная, раздольная – разлилась гы вдаль и вширь...

Своим мощным и красивым баритоном врывается командир 4-й сотни подъесаул Растегаев и – взалкал:

– Из далеких стран полуденных... – и, перефразировав, продолжил: – Из Финляндской стороны...

Небесным громом радости и с бесконечною любовью к своему родному Кубанскому Войску – подхватили мощно все:

– Бьем тебе челом, родимая – твои верные сыны...

Словно оспаривая перед офицерами свою любовь к Кубани, – все остальные куплеты запевали по-очереди уже урядники. И всю эту трогательную нашу песнь-молитву – полк пропел в воинском положении «смирно» и, как полагается, с последними словами ее:

Мы, как дань свою покорную

от прославленных знамен —

Шлем тебе, Кубань родимая,

до сырой земли поклон!

Каждый казак снял папаху, и все разом, всем полком, торжественно и молитвенно – поклонились в круг. Калугин успокоился. После молитвы-песни он скромно и достойно поблагодарил казаков за доверие и, не зная еще степени своей власти, – спросил у Писаренко:

– Можно ли казакам разойтись?

– Так точно, господин войсковой старшина! Как Вы прикажете? – ответил он чисто по-воински.

– Ну, дайте распоряжение уж Вы, Писаренко, – спокойно отвечает ему Калугин, могиканин полка, в течение 25 лет отдавший свою силу и любовь родному полку.

Морально удовлетворенные и ободренные – казаки весело и с гомоном в темноте ночи двинулись в свои казармы, находившиеся наверху. Так встретил наш полк большевистский переворот в Петрограде.

Праздник 2-й сотни

Несмотря на полное спокойствие в полку в связи с переворотом в Петрограде – положение оставалось очень тяжелым. Вся власть в Вильмондстранде перешла к местному гарнизонному совету солдатских депутатов. Совет народных комиссаров приступил к заключению мира с Германией. Не подчинившийся этому приказу исполняющий должность Верховного Главнокомандующего генерал Духонин был смещен. Вместо него был назначен большевик, прапорщик Крыленко. С матросами, явившись в ставку, в Могилев – он арестовал Духонина, которого там же зверски умертвили солдаты-матросы.

Кубанское войсковое правительство, как и все другие казачьи войска, не признало власти совета народных комиссаров и сразу же повело с нею вооруженную борьбу.

Вся 5-я Кавказская казачья дивизия, находившаяся в Финляндии, была отрезана от Кубани дальностью расстояния и наступившей анархией на всей территории России. Трагическое положение толкало казаков сплотиться вокруг своих офицеров с полным сознанием и жуткой реальности, и что только они могут вывести казаков из этого заколдованного круга, чтобы в воинском порядке с оружием и достойно возвратиться на Кубань. Большим моральным ударом для частей дивизии было то, что новая власть вооруженной силой разогнала Совет Союза Казачьих войск в Петрограде и объявила его вне закона. Этим дивизия лишилась своего казачьего центра в столице России. Начались солдатские митинги все в той же нашей полковой столовой. К тому же выпал глубокий снег. Ударили северные морозы. Солдатские большевистские ораторы услащали казаков разными красивыми подачками, требуя протеста против атаманов Каледина и Филимонова – глав Донского и Кубанского Войск. Казаков жали в тиски. Но одно выступление казака-черноморца на митинге укрепило казаков.

– Яка ж цэ народна власть? – начал он. – Я був в Пэ-трогради тоди... наших козачых прыставытэлэй розигналы... кого арэштувалы... а як я зайшов у наш козачый союз – шо ж я там побачыв! – воскликнул он. И, передохнув, продолжил. – Кровати, столы, стулля – всэ поповэрталы ваши солдаты до горы раком (т. е. вверх ногами)...

Шум, рев, хохот казаков – были ему приветствием, как и наглядный ответ большевистским ораторам.

Подходил праздник 2-й сотни, установленный в день Архистратига Михаила 8-го ноября. И, несмотря на такие тревожные события, – сотня решила отпраздновать его как следует. На Кубань заранее был командирован урядник с двумя казаками. Они привезли два чувала белой кубанской муки, называемой крупчаткой, и мешок соленого свиного сала, так любимого казаками.

Финляндия была очень бедна хлебными злаками, и белый хлеб там считался роскошью. Население питалось только ржаным черным хлебом, обыкновенно черствым, выпекаемым на много дней вперед. В виде громадных бубликов, нанизанных на жердь, хлеб сберегался на чердаках. Вот почему казаки так хотели к своему празднику полакомиться родным хлебом своих богатых станиц. На напитки и закуски щедро были отпущены деньги из артельных экономических сумм.

Решено было пригласить всех господ офицеров полка, всех вахмистров и взводных урядников ото всех сотен и команд и полковой хор трубачей. После молебна – на длинные столы в одном из отделений кирпичных двухэтажных казарм 20-го Финляндского драгунского полка – сели около 250 человек. И единственной дамой среди всех была неожиданная гостья – жена младшего урядника Анцупова-старшего (в сотне было два родных брата), казачка станицы Дмитриевской. Ее с мужем посадили рядом с командиром полка.

После простой казачьей жизни в станице румяная молодая бабенка была сильно смущена и никак не хотела принять это приглашение. Молодецкий и смелый на слово муж, рослый, всегда видный на своем крупном сильном коне, польщенный вниманием офицеров – он ласково, но с определенной властью над женой, активно взял ее за талию и, к всеобщему восхищению присутствовавших, сел с нею на указанное место. В широкой зимней станичной кофте, покрытой темным кашемиром, в длинной широкой юбке, в теплом шерстяном подшальнике на голове – она была анахронизмом в Финляндии, где все крестьянки одевались по-городскому. Но всем нам было особенно приятно, – это была подлинная наша Кубань, ее станица.

Первый тост за войскового атамана и войсковое правительство встречено было громовым «УРА»! От радостного настроения – взываю к казакам:

– В честь нашего славного Кубанского Войска – ОГОНЬ! – и сам стреляю из револьвера в потолок.

Рой офицеров, вахмистров и взводных уряд ников (мы разрешили и взводным урядникам приобретать револьверы и носить их в кобурах) последовали этому примеру. Сверху посыпалась на всех штукатурка. Под нее все еще более восторженно кричат «ура» и продолжают стрелять в потолок. Вдруг подбегает ко мне сотенный вахмистр подхорунжий Толстов и тревожно докладывает, что одна из пуль, рикошетом от потолка, ранила в шею казака Гаврилова.

Его уже окружили казаки. Спешу к раненому и вижу: из шеи сочится кровь, но ранение поверхностное. В такое тревожное время – этот случай был неприятен. Гарнизонная солдатская власть к этому случаю могла «пришить» все что угодно во вред офицерам. Все надо было ликвидировать тут же и немедленно. Казак Гаврилов был тихий, скромный, молчаливый и послушный и в революционных делах ничего не понимал.

– Больно, Гаврилов? – спрашиваю его, а сам испыты-вающс смотрю в его глаза, чтобы уловить настроение.

– Немножко... но ничего, господин подъесаул, – отвечает он. Я треплю его по плечу и бодро спрашиваю:

– Пьете водку, Гаврилов?

– Так точно, пью, господин подъесаул, – уже весело отвечает он.

– Дайте два чайных стакана! – бросаю в массу казаков. Стаканы быстро появились, наполненные водкой.

– За Кубань!. За наше славное Кубанское Войско – выпьем вместе, Гаврилов? – говорю ему бодряще, и вместе выпиваем до дна. Еще более громкое «ура» покрыло всех и скрыло от посторонних глаз и ушей этот случай.

Веселие разгоралось. За столы «просочились» и не приглашенные урядники. Всем хватило место, как и хлеба и соли с напитками. Здесь собралась вся полковая старшина в папахах с галунами. Это был «цвет полка», закаленный дружбой еще с мирного времени и проведший вместе всю войну. Лились песни, гремел пол второго этажа от станичного танца «казачок». Урядники-хозяева следили за порядком.

Как пели и как танцевали казаки! Это было последнее веселие в 1-м Кавказском полку. Через несколько дней, приказом народных комиссаров – во всей былой российской армии – приказано снять погоны, и корпус офицеров был отменен. Все покатилось вниз, в анархию...

Через три дня, 11 ноября, был день моего рождения. В уютной квартире хозяюшки-финки собрались все офицеры полка. В смежной комнате за столом с напитками и закусками – разместился полковой хор трубачей, согласившихся игрою приветствовать своего былого адъютанта. Тогда приказывать было уже нельзя. Все мы, и офицеры, и трубачи, в погонах, в черкесках. Закусывая и выпивая, – хор трубачей под руководством штаб-трубача Лашко – мягкими нежными мелодиями услаждал наш слух, с сознанием чего-то нами всеми безвозвратно утерянного...

Душа ведь вещун. И эти два праздника были буквально ПОСЛЕДНИМИ, когда мы, офицеры-кавказцы, собрались вместе на веселие с полковыми трубачами в полковой семейной обстановке...

Вторая встреча с Сорокиным

Жизнь в гарнизоне Вильмондстранда шла своим чередом. Хорунжий нашего полка Косульников Андрей женился на свояченице коменданта города. Она – красивая стройная девица, отличная в бальных танцах, хорошо воспитанная. Род их из города Старая Русса, обрусевших поляков. Мы были рады прибавлением в полку приятной дамы, с которой наша молодежь подружилась еще до женитьбы Косульникова. Супруга коменданта-поручика, теперь наша полковая родственница – разрешилась от бремени, но радость мужа была омрачена событиями: он должен был бежать с митинга своих солдат и спасся от расправы в нашем полку. 3-го Линейного полка сотник Богомаз – так же после митинга прибежал в наш полк и просил защиты. Полк защитил обоих.

В Выборг прибыл с Кубани полковник Казаров*, войсковым атаманом назначенный командиром 1 -го Таманского полка, но полк его не принял. Полк ли на митинге, офицеры ли полка или полковой комитет не признал его, – нам было неизвестно, но потом мы слышали суть их ответа, который был таков: «Войсковый штаб прыслав нам команды-ра якого-сь вирмэна (армянина). Так хай краще (лучше) ос-таеця наш Закрипа».

После отказа полковник Казаров прибыл в Вильмонд-странд и представился начальнику дивизии – как быть? Последний был уже бессилен, и Казарову пришлось вернуться в Екатеринодар. Казаров старый офицер Кубанского войска. Говорили, что род его армянский. Но, может быть, род его шел от хазар, что гораздо старше рода казачьего.

Выше среднего роста, стройный, подтянутый, с веселыми умными черными смеющимися глазами брюнет. Одет по-горски, с недорогим, но изящной работы холодным оружием. Таковым я встретил его в Вильмондстран-де, в штабе нашей дивизии. Он не был смущен или огорчен случившимся или умело скрывал это от посторонних глаз. «Ну, что ж!.. Вернусь в Екатеринодар», – сказал он нам, присутствовавшим там офицерам. В 1919 г. на его дочке женился наш кавказец подъесаул Володя Поволоцкий, состоя тогда в Кубанском учебном конном дивизионе в Екатеринодаре.

Войсковой старшина Закрепа, старейший таманец, летами старше полковника Казарова. Это был красивый прообраз запорожской старшины и видом, и духовными качествами. Есаул мирного времени. Его сотня считалась лучшей в полку. С казаками он жил «по-запорожски», и не только что с ними, но и со всеми он говорил только по-черноморски. Для казаков казенной копейки не жалел. Настоящими казаками, он считал, являются лишь черноморские казаки. Нас, линейцев, он не любил, находя их «неприродными казаками», искусственными. Я был близок к нему и в одном кутеже в Турции хорунжим – принял от него «ты». Он мог потянуть игральную карту «в девятке» и широко кутнуть с казаками. В 1-м Таманском полку он был корнями свой.

Из Питера прибыла уусикирская «амазонка» и просила навестить ее. Стояла уже зима – сухая, тихая, как всегда, в Финляндии. По-летнему одетый в одну черкеску, в чевяках с мелкими галошами – скорым шагом иду по тротуару. Впереди, нс торопясь, идет какой-то офицер, мне незнакомый. Темно-серая черкеска облегает тонкую талию. Шашечная портупея с богатым набором опущена ниже костреца черкески, как признак щегольства и самоуверенности носящего ее. Дорогой работы шашка.

Кто он, думаю, неведомый здесь кубанский офицер? Равняясь с ним, вижу погон сотника 3-ш Линейного полка, но лицо незнакомое. А он, услышав шаги обгоняющего, – повернул ко мне голову и, как-то загадочно улыбнувшись, произнес:

– Здравствуйте, подъесаул!

Лицо у него сухое, смуглое, чуть «с рябинками». Глаза умные, смеющиеся. Что-то знакомое мне показалось в нем. Заметив мое некоторое недоумение, он произносит:

– Не узнаете? Сорокин*! Помните Кагызман?

И я вспомнил нашу с ним первую встречу в конце декабря 1915 г., когда вся дивизия шла из Турции на отдых под Карс, и в Кагызмане его, прапорщика Сорокина, я спас от скандала. Но теперь сотник Сорокин совершенно не был похож на того «серого» прапорщика. С усами, стройный, щегольски подтянутый офицер.

Я его совершенно не знаю, почему и говорить мне с ним не о чем. Но для приличия спрашиваю, откуда он появился в нашем городе? И узнал, что он состоит в «Союзе трудового казачества», являющегося подотделом совета солдатских и рабочих депутатов в Петрограде. Теперь он едет на Кубань. «Союз трудового казачества» был нам неприятен. Если он вначале и не был большевистским, но был «левым» и работал против Совета Союза Казачьих войск. Потом он стал уже чисто большевистским.

– Зачем же Вы едете на Кубань? – спросил его.

– Там предстоит работа.. И Вы об этом потом узнаете, – ответил он и загадочно улыбнулся.

В 1918 г. он стал главнокомандующим Северо-Кавказской красной армией и сражался против нас.

Заколдованный круг. Вопрос о титуловании

Мы попали в заколдованный круг. Все казачьи правительства не признали власти совета народных комиссаров. Последние объявили войну Дону и Кубани. Наша дивизия, четыре конных полка и две батареи были отрезаны от своей казачьей Отчизны территорией всей красной России и фактически подчинены были совету народных комиссаров во всех отношениях, вплоть до получения государственных денег на содержание полков и батарей.

Мы не сомневались, что в случае острого конфликта большевики легко смогут обезоружить дивизию, а офицеров арестовать и препроводить в Петроград, в Петропавловскую крепость, где уже сидели некоторые наши рядовые казаки, захваченные в помещении разогнанного Совета Казачьих войск.

Кроме того, – единственный железнодорожный путь на юг России проходил через Петроград, который никак нельзя было миновать. Дивизия попала в мышеловку... Но надо было что-то предпринимать для выхода. И, как курьез, командующий полком войсковой старшина Калугин, собрав старших офицеров и развернув географическую карту России, предложил «искать путь», чтобы – «с полком, походным порядком, обойдя Ладожское озеро с востока – двинуться на Кубань»...