Текст книги "С Корниловским конным"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 44 страниц)

«Казачий чуб...»

От Правления Совета Союза Казачьих войск из Петрограда пришло приглашение: «Командировать от дивизии одного офицера и казака для участия в торжественных похоронах донских казаков, погибших в Петрограде при подавлении большевистского восстания 3-го и 5-го июля сего года». Полковые комитеты собрались в расположении 1-го Таманского полка. Старший в чине, председатель полкового комитета 1-го Таманского полка, подъесаул Демяник, не мудрствуя, сказал:

– Ты, Федор Иванович, холостой... вот ты и поезжай в Петроград и возложи венок от нашей дивизии.

Вася Демяник недавно женился на голубоглазой Марусе Мазан. Ее отец, старый таманец, и в Асхабаде заведовал конюшней, кажется, государственной, с чистокровными жеребцами текинской породы. Я Марусю знал. Довод молодожена был мне понятен.

С младшим урядником своей сотни Фоменко (станицы Новопокровской) на Выборгском вокзале в Петрограде беру извозчика, чтобы ехать в Совет Союза Казачьих войск. Фоменко ни за что не хочет сесть рядом со мною в фаэтоне, считая это совершенно недопустимым по воинской дисциплине. Мои уговоры ни к чему не привели.

– Тогда я Вам приказываю, Фоменко, сесть рядом со мною! – говорю ему.

– Слушаюсь, господин подъесаул! – смущенно произнес он, покрутил головою, улыбнулся и несмело сел на заднее сиденье небольшого фаэтона «в дуге с пристяжной». Таковых, как этот младший урядник (не учебнянин), было много тогда у нас в полку. Им революция была просто непонятна и неприятна.

Мы катим по Невскому проспекту. На нем очень много праздно гуляющей публики, и, как нам показалось, она была в каком-то восторженно-повышенном настроении. Но, к своему удивлению, мы увидели, как на всех углах стоят донские казаки в новенькой форме при красных лампасах на широких темно-синих шароварах, в своих войскового цвета фуражках, при шашках и... продают газеты.

Мы с Фоменко делимся своим негодованием на донских казаков, которые в своей якобы революционной распущенности дошли до последнего падения, торгуя газетами. Наш извозчик остановился у решетчатых железных ворот. Здесь был въезд во двор института, где помещался Совет Союза Казаков. Но у ворот стоит также бравый донской казак, в полной форме и при шашке и... продает газеты.

– Что ты братец, делаешь?.. Почему продаешь газеты? И не стыдно ли тебе? – спрашиваю его с грустью.

Стройный блондин с прямым красивым профилем, урядник Фоменко, в черкеске и при шашке стоит со мной рядом, готовый исполнить немедленно же всякое распоряжение своего командира сотни. А молодецкий донец «с усами» и с пышным чубом из-под цветной фуражки, взяв под козырек, докладывает мне:

– Господин подъесаул... Совет Союза Казачьих войск выпустил специальный номер газеты под заголовком «Вольность», посвященный памяти наших донских казаков, погибших здесь при подавлении большевистского восстания 3-го и 5-го июля... и для распространения его выслал большой наряд казаков по городу, причем – весь доход пойдет на помощь семьям погибших казаков.

Выслушав этот бойкий рапорт – у меня свалилась гора с плеч и я радостно обнимаю молодецкого донского казака и закупаю у него всю кипу еще не распроданных газет для своего полка.

Мы в здании женского института. Там много казачьих делегатов. Нас направляют в отдел, где встречаем делегатов с родной Кубани, так сейчас далекой от нас. Они крепко жмут нам руки и буквально не знают, куда нас посадить от радости. Мы ведь от строевой кубанской дивизии и из далекой для них Финляндии!.. Член Войсковой Рады Петр Макаренко*, высокий стройный красивый брюнет с густыми усами в черном учительском мундире с петлицами по бортам и с золотыми пуговицами – он особенно внимателен к нам. Говорит он только по-черноморски. Подошел сотник-пластун в длинной черкеске, и Макаренко представляет его мне, отрекомендовав: «сын нашего Бардижа»*. После обмена мнениями – нас просят пожаловать завтра в Казанский собор, где уже стоят гробы с останками погибших казаков.

Оставшись один, я читаю этот специальный казачий номер газеты. Весь номер посвящен событиям по подавлению «первого большевистского восстания в Петрограде» с подробностями – как погибли казаки. Там было помещено прекрасное стихотворение сотника Калмыкова – «Казачий чуб...». Зачарованный стихотворением, задевшим все струны моей молодой казачьей души, я выучил его наизусть. Вот она, кровавой славою покрытая и казачьими костями усеянная – История Казачества в стихах:

Казачий чуб, казачий чуб – густой, всколоченный, кудрявый... Куда под звон военных труб – ты не ходил за бранной славой? Какие берега морей, какие горы, степи, дали —

Тебя – красу богатырей – еще ни разу не видали?

Была далекая пора, когда, влекомый буйным зовом,

Под многогрудное «Ура!» – ты гордо вился над Азовом!

Твоя широкая душа, не зная грани и предела,

За берегами Иртыша, за Ермаком ходила смело!

И твой протяжный звонкий «гик», твой гордый голос исполина, При хладном блеске острых пик – слыхали улицы Берлина!

И твой полет степной стези, и твой лампас алей калины,

Когда-то видели вблизи Балкан цветущие долины...

И не один, а много раз, во дни кровавые расплаты,

Тебя палил огнем Кавказ, студили холодом Карпаты!

В степях, в горах твои следы, где буйно ветры злобно веют,

И где, свидетели беды, казачьи кости не белеют?

И вот – за доблесть на посту, тебе «последняя награда»: На окровавленном мосту, на хладных стогнах Петрограда... Судьба три года берегла тебя в бою, в огне окопа,

Теперь убит из-за угла, рукой наемного холопа...

И у подножья Царских Врат, во имя мира и покоя •—

Прости убийцам, милый брат, своею щедрою душою!

И унеси под звуки труб, под звон Архангеловой меди,

Свой гордый чуб, казачий чуб, к последней праведной Победе!

Похороны донских казаков

На второй день с урядником Фоменко мы едем в Казанский собор. На площади перед собором – в конном строю выстроены 1-й, 4-й и 14-й Донские казачьи полки. На правом их фланге, также в конном строю – стоит Казачья сотня Николаевского кавалерийского училища, имевшая форму одежды Донского войска, но шаровары без лампас.

Вид всей этой конницы около трех тысяч всадников – величественный. На пиках, ощетинившихся к небу, – черные траурные флюгера, которые, колыхаясь от легкого летнего ветерка, явственно выявляли всем казачье горе.

В самом соборе стояло девять гробов с телами убитых казаков. Среди них было и тело хорунжего Хохлачева, погибшего со своими казаками при исполнении воинского долга. Все гробы, каждый в отдельности, были покрыты черным траурным крепом.

После торжественной панихиды гробы вынесли на паперть собора какие-то люди в штатском. То, оказалось, были члены Временного правительства. В тишине послышалась воинская команда:

– Шашки вон! Пики в руку! Господ-да оф-фицеры!

Толпа народа, запрудившая всю площадь, молитвенно обнажила головы...

Гробы с останками погибших казаков установлены на лафеты орудий, и торжественная похоронная процессия, с многочисленным духовенством и делегатами, с горами венков из живых цветов – двинулась по Невскому проспекту, в направлении Николаевского вокзала. Этот день был днем-предвестником, как бы «первой ласточкой», предупреждавшей о предстоящей гибели и национальной России, и Казачества.

Вечером того же дня мы – на Варшавском вокзале. Там были родственники погибших казаков. По своему облику, по одежде, они так непохожи на окружающих, что невольно останавливали на себе взгляд каждого. Это стариннейшие люди, сохранившиеся в своей доподлинности в лесисто-степных дебрях Северного Дона, Хопра иль

Медведицы. Казачьи семьи стоят «гуртом» среди многолюдной столичной толпы. Все они печальны, вернее – все они чувствуют себя очень горестно, одинокими, чужими и словно людьми другого государства. На них смотрят с глубоким сочувствием и сожалением. Среди них маленький казачок лет 15 – сын одного убитого казака. Он в длинном отцовском темно-синем мундире, в донской, войскового цвета, красно-голубой фуражке и при длинной отцовской шашке-палаше до пола.

Кто-то громким голосом очень энергично привлекает внимание всех и внятно, убедительно шворит-кричит, указывая на подростка-казачонка, что «он сын погибшего отца... и приехал сюда со своего далекого Дона, чтобы в строю заменить его!» и выкрикивает дальше: «Он, этот казачок – уже надел мундир своего отца и его шашку!» И резким жестом, вновь показывая на мальчика-казачонка, который стоял печально невдалеке словно «кот в сапогах», продолжал выкрикивать, уже диктуя толпе:

– И если казаки отдают России свою жизнь, то мы, штатские – должны отдать для гибнущего Отечества свои деньги! А пока что – давайте сбросимся этому молодому казаку на его новый мундир! Кто сколько может! – уже кричал он, диктуя всем окружающим.

– Ур-ра-а – казачеству! – громко и восторженно пронеслось по всему обширному залу Варшавского вокзала, и в воздухе замелькали шляпы, фуражки, котелки... Денежные знаки – рубли, трешки, пятерки, десятки и выше – щедро посыпались в шляпы каких-то добровольных и энергичных сборщиков для казачьих сирот.

За границей я нигде не встречал в казачьей печати описание этих дней первого большевистского восстания в Петрограде, при каких обстоятельствах погибли казаки и какого именно Донского полка. В своих воспоминаниях – коротко об этом указал Джордж Бьюкенен, дипломатический представитель правительства английского короля. Вот его краткая запись: «Положение Временного правительства в этот день было критическим, и если бы казаки и несколько верных полков не подоспели вовремя, чтобы его спасти, – ему пришлось бы капитулировать. Пока мы обедали, казаки атаковали кронштадтских матросов, собравшихся в прилегающем к посольству сквере, и заставили их (матросов) обратиться в бегство. После этого они (казаки) повернули обратно по Набережной улице, но немного дальше попали под перекрестный огонь. Мы увидели нескольких лошадей без всадников, мчавшихся полным галопом, и как на двух казаков, которые вели пленного красного, напали солдаты и убили их под нашими окнами». («Моя миссия в России». Стр. 108.)

Вот короткие слова живого свидетеля, но довольно жуткие. Здесь важно то, что первые жертвы гражданской войны никогда не забываемы...

Новые офицеры полка

В родной полк вернулся сотник Попов*. В начале 1914 г., с взводом казаков от полка, он был назначен в Персию (в Мешхед), в конвой Российского Императорского консула. Попов считался в полку отличным и энергичным офицером, как и гордым человеком.

На митингах Попов выступал часто. Говорил умно, активно и своими речами, призывая казаков к порядку, к дисциплине, – очаровал их. Почти все казаки знали его еще по мирному времени, так как в полку он пробыл ровно два года, почему и верили ему. Офицеры и выдвинули его кандидатуру в новый полковой комитет. Попов с удовольствием идет на это. В комитете его выбирают председателем. За дело принимается активно и... пересаливает. Он так стал смело говорить в комитете и требовать дисциплины, проявляя при этом свои диктаторские замашки, что комитет своею властью удаляет его с поста, а на его место выбирают вахмистра 1-й сотни Григория Писаренко, казака станицы Кавказской. С этого дня оборвалась духовная связь офицеров полка с полковым комитетом.

Полк – это есть громоздкая и серьезная часть армии. Всякий полк блистал славою своего командира полка или падал в бесславие от отрицательных личных качеств его. В то

революционное время, когда полковой комитет фактически по своей власти стоял выше командира полка – естественно, во главе этого комитета должен был стоять обязательно офицер. Офицер опытный, серьезный, интеллигентный и развитый, который интересы своей страны, армии – ставил бы выше революционных всевозможных требований-прихотей толпы, массы, хотя бы она и состояла бы из доблестного нашего молодецкого казачества. Конечно, обыкновенному уряднику – это понять, постичь – было невозможно. Председатель-урядник больше требовал от власти, вместо того чтобы ей помогать. Вот почему и оборвалась духовная связь офицеров с полковым комитетом. Сотник Попов, ущемленный, уехал в отпуск и в полк уже не вернулся.

Почти одновременно с сотником Поповым в полк прибыл подъесаул Растегаев*, кадровый офицер Кубанского (Варшавского) конного дивизиона. Он прибыл в полк без запроса общества господ офицеров полка, как полагалось в Императорской армии – принять или не принять офицера в свой полк?

По своему чину подъесаула – он становился старше всех нас, молодых подъесаулов и старых кавказцев, что нам не должно было понравиться! Но... на его родной сестре был женат наш, нами уже оцененный только с отличной стороны – командир полка Г. Я. Косинов, почему мы молча приняли его в свою семью. Растегаев оказался отличным офицером и полковым товарищем, импозантным в седле на своем мощном рыжем английском коне и с дивным баритоном, годным в оперу. Подъесаул Дьячевский заболел, выехал на Кубань и его 4-ю сотню принял Растегаев.

Как-то 45-летний командир 5-й сотни есаул Авильцев, придя в офицерское собрание, со свойственной ему остроумной грубостью, сказал нам:

– Прямо-таки взбесились казаки моей сотни... все время просят устроить джигитовку! То не дозовешься и недо-шлесся никого и никуда, а тут – хотят джигитовать! Я, конечно, разрешил им, но заявил, что за последствия не отвечаю, – сломает кто-нибудь себе голову, а потом и потянут еще в революционный суд...

Выслушав эту тираду, мы весело смеялись. А застрель-щиком-то этого был урядник Науменко Трофим, казак станицы Терновской. При мне он окончил учебную команду курса 1913-1914 гг. Отличный наездник, танцор лезгинки и казачка, песенник и отличный, лучший гимнаст на снарядах в учебной команде. К тому же – щеголь и ухажер. Еще под Або я видел его, шедшего под ручку с какой-то «нэйти» (барышней) в шляпке. Я только радовался за своего воспитанника, услышав теперь неудовольствие его командира сотни.

К этому времени подошли сотенные праздники 1-й и 3-й сотен, которые всегда праздновались торжественно. Казаки отпраздновали их теперь отменно и... с молодецкой джигитовкой. Начало 5-й сотни оказалось заразительным. Революция и джигитовка, две вещи, казалось бы, несовместимые...

Концерт-бал 2-й сотни

Побывав на праздниках соседних сотен, казаки 2-й сотни заволновались. Вахмистр и взводные урядники обратились ко мне с ревнивым чувством и такими словами:

– Что бы это сделать, господин подъесаул? В других сотнях праздники, а у нас ничего! Уже и сотня волнуется! – весело, запрашивающе говорят они.

Сотенный праздник приходился на 8 ноября, в день Святого Архистратига Михаила, ждать его было долго. Взвесив все, я предложил им устроить сотенный концерт-бал в финском народном доме. Урядники подхватили эту мысль, и подготовка к нему началась немедленно же. В ход пустили стихи Пушкина и Лермонтова о Кавказе и о казаках. К участию приглашены танцоры и других сотен.

На концерт приглашены все офицеры полка с их хозяюшками с семьями, казаки других сотен. Вход бесплатный. Платный лишь буфет, свой собственный, казачий.

Концертную программу открыл хор полковых трубачей. Их сменил хор сотенных песенников. Пели отлично, не построевому, а «благородно», на три музыкальных голоса.

На фоне хора, со взводными урядниками Федоровым и Толстовым (оба Темижбекской станицы), мы спели «трио» «Така ии доля...» Наши казаки-линейцы почти не знакомы с поэзией Тараса Шевченко, почему пение слушали очень внимательно:

За тэ – що так щыро, вона полюбыла Козацькии очи – просты сыроту...

Стояла тишина. Думаю, что в эти моменты многие казаки перенеслись в свои станицы и думали только о своих же-нушках-подруженьках и о своем далеком и невозвратном «парубстве»...

Не стоит писать об успехе. В особенности у местной русской питерской знати, которые-то и казаков с Кавказа видят и слушают, так близко, впервые в своей жизни. Они полюбили их искренне. Трио спело еще две-три веселых песни, и занавес опустился, так как после этого будет «гвоздь» концерта. И, когда занавес поднялся вновь, зрителям представилась картина – черкесы...

Они, «черкесы», небрежно раскинулись по всей сцене —‘ сидя, стоя, полулежа. Некоторые чистят свои шашки, кинжалы, ружья... протирают ремни седел. Другие отдыхают на бурках, будто разговаривая между собою и примеряя папахи... Позади, приказный Федот Ермолов, присев на корточки, – держит в поводу своего коня. В стороне «костер»: под ветками ели – электрическая лампочка. На сцене полутьма.

Дав время публике рассмотреть эту картину, откуда-то из-за сцены она слышит голос-баритон:

В большом ауле, под горою,

Близ саклей дымных и простых,

Черкесы позднею порою Сидят. – О конях удалых Заводят речь, о метких стрелах,

И с ними как дрался казак...

Старший урядник И.Я. Назаров (станицы Кавказской), бывший урядник Конвоя Его Величества, лицом и манерами очень похожий на горца Кавказа – он, сидя у самой рампы и наждаком чистя свой длинный чеченский кинжал, любуется им и разговаривает, словно сам с собою:

Люблю тебя, булатный мой кинжал,

Товарищ светлый и холодный...

Задумчивый грузин на месть тебя ковал —

На грозный бой точил черкес свободный...

Некоторые казаки-«артисты» от бездействия на сцене – тяжело сопят... Но – сейчас будет «действие» и самое главное. Тихо, заунывно, по-строевому, но не по-нотному, один затянул: «Горе нам, Фези к нам – с войском стремиться...» Я не буду описывать, как прошла лезгинка под эту, так знакомую в кавказских казачьих войсках песню. Лучшие танцоры полка, урядники – Назаров, Квасников, Науменко, Логвинов и трубач Матвей Позняков – ходили и прыгали «на когтях», т. е. на пальцах ног, как балерины «на пуантах». Успех был исключительный. Несколько раз танцоров вызывали «на бис».

Но это было еще не все. Секретно ото всех я подготовил еще один номер. За час до его исполнения я приказал своему конному вестовому привести моего белого кабардинца, по кличке «Алла-гез» (Божий глаз).

– Идите в залу, смотрите и слушайте, – говорю я своим «артистам».

На белом фоне папахи, бешмета, черкески и лошади – красного войскового цвета были лишь бриджи и прибор к седлу, т. е. уздечка, нагрудник и пахвы. Так представился всадник на сцене. Поднялся занавес...

Из залы, из темноты – на нервного кабардинского коня дохнуло какое-то «живое чрево». Он вздрогнул от неожиданности, на миг замер, а потом «заегозил», готовый броситься со сцены в неизвестность от страха. Привычными движениями шенкелей, поводом и похлопыванием по шее – успокоил его. Град аплодисментов нарушил тишину. Зрители думали, что это очередная «живая картинка», но это было не так... Успокоив коня и дав возможность «разрядиться» публике, – я, насколько позволяло спокойствие и умение, произнес не торопясь и громко:

Кто при звездах и луне

так быстро скачет на коне?

Чей это конь неутомимый

бежит в степи необозримой?

Публика замерла от неожиданности:

Казак на юг свой держит путь...

Казак не хочет отдохнуть Ни в чистом поле, ни в дубраве, ни при опасной переправе...

Рассказав по А.С. Пушкину стихотворение «Гонец», что у казака-гонца есть – и червонцы, и булат, и ретивый конь, но – «шапка для него дороже!» и, похлопав по папахе – продолжал: «Зачем он шапкой дорожит?» И после короткой паузы:

Затем... что в ней «Наказ» зашит!

«Наказ» сынам Родной Кубани!

Чтоб там яснее понимали,

чтоб Терек, Дон, Урал, Кубань Слияся б – вместе потекли,

и Русь Святую бы спасли...

В зале творилось что-то особенное. Топот ног казаков заглушил аплодисменты. И понятно. Казаки, издерганные в эти месяцы революции анархическими .выступлениями солдат, жаждали порядка. В нашем полку совершенно не было сепаратных политических мыслей. Из «завоеваний революции» они приветствовали восстановление Войсковой Рады и выборного войскового атамана. Искренне приветствовали образование в Петрограде Правления Союза Казачьих войск и, как трактовалось везде, ждали Учредительного Собрания. Вот были все их политические мысли. Главное же – они жаждали порядка в армии, как и порядка во всей России.

На следующий день урядники просили отпечатать это «мое» стихотворение, чтобы раздать казакам на память о вечере. «Уж больно оно хорошо Вами составлено», – говорят они. Но когда я им сказал, что это стихотворение А.С. Пушкина, и я только кое-что переставил в словах, – они не хотели верить и даже, как мне показалось, разочаровались. Им так хотелось верить в неведомое!

Демобилизация старых казаков

Распоряжением Временного правительства приказано или разрешено демобилизовать старых казаков, до прихода в полк 1910 г. включительно. Временное правительство, видимо, стало ясно понимать, что революционная армия дальше воевать не может и надо ее постепенно оздоровить, отпустив домой старых. Казаки встретили это с радостью. Сборы были быстры. Уходящим казакам дан молебен. На церковной площади, сбатовав лошадей – они выстроились с непокрытыми головами, держа папахи по-уставно-му и набожно крестясь, расставаясь с родным полком. На молебне присутствовали все офицеры. И, смотря на эту картину, кто бы мог сказать, что произошла революция? То молились казаки, молились искренне, как молилЬсь и до революции.

И казалось, изолируй их от комитетов и разных агитаторов, и вновь станет нормальная дисциплина! Но кто же СИЛЬНЫЙ мог это сделать? Вот ЕГО-то еще и не нашлось! А ЕГО-то все мы так ждали...

Казаки стали прощаться со своими офицерами. Подходили они к офицерам сами, прощаясь вежливо, сердечно. И многие из них сказали нам, офицерам, сакраментальные слова: «Простите, если что сказал, иль сделал после революции!»

Мы, офицеры, эти «поборники старого режима», мы сердечно жали руки им, желая счастливого пути, а главное – «Передать земной поклон нашей родной Кубани-матери и всему нашему кровному Кубанскому казачьему Войску, находящемуся так далеко-далеко от нас»...

С уходящими на льготу казаками – ушел и вахмистр моей сотни, подхорунжий Василий Иванович Митрофанов, Георгиевский кавалер трех степеней, казак станицы Расше-ватской. По сроку службы вахмистром сотни должен быть старший урядник Федоров, очень популярный в сотне, но он решительно отказался, доложив мне так:

– Господин подъесаул! Я вышел на войну взводным урядником, в этой должности проделал всю войну и хочу до конца остаться на своей должности.

Такая скромность. Уступая его искренности, вахмистром сотни назначил его же станичника и друга, но годом моложе по службе, старшего урядника Толстова, не менее Федорова популярного в сотне и главу песенников. При мне, в учебной команде 1913-1914 годов, он был взводным урядником, и его я лучше знал, нежели Федорова. Вахмистром он был отличным.

В сотне ежедневно производилась «вечерняя заря». После нее читался приказ по полку и делались распоряжения на следующий день. Почти ежедневно после нее – я оставался с казаками петь песни, немного шлифовать старые. Много шутили, и все, конечно, заканчивалось плясками «казачка». У клумб большого двора «Светлановки», на высоком красивом фигурном металлическом столбе висел большой фонарь газового освещения. Под ним большая площадка для всей сотни, усыпанная песком. На этой площадке и была сосредоточена вся жизнь сотни, и днем, и вечером.

Послушать песни казаков и посмотреть их пляски – часто выходила вся семья инженера Петра Семеновича Светланова. Казаками Светлановы были очарованы.

Всегда после песен Калерия Ивановна Светланова неизменно обращалась ко мне со следующими словами:

– Ф.И., можно ли Вашим казакам подарить за песни рублей десять? Какие они у Вас молодцы! Какие вежливые и послушные! Словно сделаны из другого теста, чем наши солдаты... – продолжала она. – Я ведь не езжу в Петроград исключительно потому, чтобы не видеть этих грубых и распущенных солдат. А Ваши казаки...

Я не сразу соглашался на подарок казакам от нее, чтобы не умалить казачьего достоинства, да и пели и танцевали казаки сами для себя, а не для зрителей, хотя бы и милых наших хозяев Светлановых.

– Нет-нет, Ф.И.! Вы позвольте мне дать им денег! Петя! Дай и ты... от себя! – наставительно говорит она мужу. И они дают вместе 25 рублей.

– Покорно благодарю, барыня! – молодецки и громко отвечает Толстов, глава песенников, коротко козырнув ей, Калерии Ивановне.

Правильно было бы ответить «спасибо, госпожа Светланова», но старший урядник Толстов, как и все казаки, называли нашу хозяюшку барыней. Потом я, с глазу на глаз, спросил Толстова, «не оскорбительно ли такое обращение к нашей хозяюшке для казаков»? Но Толстов даже удивился моему вопросу, как и сказал, что иного обращения он и не знает.

Во время Второй мировой войны, с занятием красными Риги, Светлановы были сосланы в Сибирь и там погибли.