Текст книги "С Корниловским конным"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 44 страниц)

«Под винтовкой». Полковник Малышенко

Получив дневку, 29 февраля Корниловский полк был отправлен в село Киевское, которое находилось западнее села Кистинского, на южном берегу Маныча. На этот раз полк выступил со всеми своими обозами и «хвостами», которых в каждом полку было много. Полку указывалась задача – охрана этого района и разведка в направлении села Крутик Астраханской губернии.

В этот день полк ночевал в Макинских хуторах и 30-го, через Кистинское (мужики называли его «Киста»), направился в свое село. Оно было в 60 верстах от Дивного.

Если на северном берегу Маныча стоял еще твердый снег, то по эту сторону – все утопало в густой липкой грязи. Причина та, что там была песчаная почва, а здесь жирный чернозем. Но когда полк вошел в Кистинское – он словно окунулся в болото. Жидкая грязь переваливала ступки передних колес линеек. Порой эти колеса не крутились, а скользили, словно плыли по жидкой грязи. И три лошади едва тянули свою пулеметную линейку.

Мы на площади Кисты. У одного из маленьких чистеньких домов видим полковой флаг Черноморского полка. А на тротуаре, впереди флага – стояли, не шевелясь, три казака с обнаженными шашками. Я вначале подумал, что это стоят часовые, но оказалось, это были наказанные казаки, по уставному термину – «под винтовку». И это на фронте!.. В такой грязи!.. И в непосредственной близости к противнику!.

Здесь я должен остановиться на следующем: еще в мирное время, в нашем 1-м Кавказском полку, старшие благоразумные офицеры говорили, что наказазание казаков «под винтовку» следовало бы отменить, как вредное для здоровья человека, в особенности в кавалерии. Наказание это приводилось в исполнение всегда в послеобеденное время, т. е., когда все воинские чины отдыхали два часа, наказанные же должны страдать физически. А после отбытия наказания – идти на учение вместе с другими, отдохнувшими. Воинский чин устал «под винтовкой» в неподвижности двух часов, явно он обозлен, и учение уже не шло ему впрок. Некоторые

злостные начальники ставили наказанных под солнцем, чтобы еще больше усугубить это наказание. И если таковых начальников было немного, то они все же были.

В кавалерии – на дню три раза уборка лошадей. Утренняя уборка начиналась еще при темноте, а вечерняя – при заходе солнца. Естественно, что людям должен быть физический отдых. А тут ему дают «двухчасовое наказание» – быть недвижимым с обнаженной шашкой. И за всю Турецкую войну 1914-1917 гг. – никто из офицеров нашего полка и не подумал наказать казака «под винтовку».

По воинскому этикету – всякий начальник проходящей части должен представиться старшему начальнику квартирующей воинской единицы. Со своим помощником есаулом Лопатиным и полковым адъютантом сотником Малыхиным вошли к полковнику Малышенко. Кстати сказать, Лопатин при нем окончил Казачью сотню Николаевского кавалерийского училища в июне 1914 г. и хорошо знал своего придирчивого сменного офицера подъесаула Малышенко. Командир черноморцев был очень любезен. Стояли дни масленицы, о которой мы и забыли, но у Малышенко блины. Он угощает нас ими, под малую толику водки, а за окном, спиной к нам – недвижимо стояли три казака «под винтовкой»... Я не выдержал и лукаво спросил – «за что наказаны?»

– Заслужили... вот и поставил, – ответил он просто, но с намеком, дескать, «не Ваше дело»...

По военному училищу мы знали Малышенко как строгого «пунктуалиста», который считал, что «всякий проступок нижнего чина не должен оставаться безнаказанным», как говорит устав внутренней службы. И это я лично испытал на себе: по выходе сотни юнкеров в лагеря, он, будучи моим командиром взвода, за маловажный проступок дал мне четыре наряда дежурства на конюшню. Дал дежурство именно на конюшню, как самый неприятный наряд, но не дежурство по сотне или по кухне. Взводные портупей-юнкера не несли сотенного наряда по своей должности, и вот – я его получил... Это было ровно за три месяца до производства в офицеры. Я это не забыл, уже не сердился на него, но вижу, что он не переменился.

Учтиво распрощавшись, к вечеру полк прибыл в свое село Киевское, где пришлось пробыть больше месяца. Село большое, богатое, но грязь в нем – непролазная.

Здесь, по южной стороне Маныча – стал фронтом 2-й Кубанский конный корпус генерала Улагая, в который входили:

а) пять конных полков 3-й Кубанской казачьей дивизии генерала Бабиева с артиллерией – 1-я Кубанская казачья конно-горная батарея есаула Бондаренко и 5-я Кубанская казачья батарея полковника Певнева 2-го*;

б) 2-я Кубанская пластунская бригада генерала Ходке-вича и

в) одна бригада 2-й Кубанской казачьей дивизии – 1-й Полтавский и 2-й Кавказский полки.

Корпус занял широкий фронт около ста верст, начиная от села Киевского на левом фланге, через Кистинское, Дивное, Воздвиженское с 1-м Полтавским полком полковника Мамонова* и до села Рагули на правом фланге, где стоял 2-й Кавказский полк полковника Просвирина. Оба фланга корпуса не имели никакой «живой связи» с соседними частями. Главные силы корпуса были сосредоточены в селе Дивном.

1-я бригада 2-й Кубанской казачьей дивизии – 1-й Кубанский полк полковника Фостикова и 1-й Лабинский полковника Шапринского – с занятием Святого Креста некоторое время оставались в том районе.

Об этих двух полках генерал Фостиков пишет мне лично так: «15 февраля 1919 г., из района Св. Креста, 1-й Лабинский полк был направлен в Медвеженский уезд Ставропольской губернии для подавления крестьянского восстания».

Хотя это крестьянское восстание проявилось в той же Ставропольской губернии, юго-западнее расположения 2-го Кубанского корпуса – мы о нем не слышали. Крестьяне же, конечно, знали. Все это складывалось не в пользу их взаимоотношений с казачьими частями, расквартированными в селах.

Генерал Романовский, начальник штаба генерала Деникина, 15 февраля обратился с телеграммой к Донскому ата-

ману генералу Краснову: «В Ставропольской губернии, в районе сел Медвежье и Летницкое (соседние с Кубанью и Доном, Ф.Е.), на почве большевистской пропаганды, началось брожение, грозящее перейти в открытый мятеж». Далее Романовский просит донские власти послать донцев для подавления беспорядков.

Следующая телеграмма Романовского от 17 февраля была послана Ставропольскому военному губернатору и генералу Науменко, военному министру Кубани, такого содержания: «Главнокомандующий приказал соединенными силами направленных отрядов и гарнизонов Кубанских и Задонских станиц самым энергичным образом привести в повиновение восставшие села».

Киевское село, в котором расположился Корниловский полк, было ближайшим к восставшим селам. Вот почему крестьяне этого села и встретили нас замкнуто, чтобы не сказать больше – враждебно.

Генерал Фостиков продолжает: «В первых числах марта 1-й Кубанский полк из-под Св. Креста, а 1-й Лабинский из Медвежьего, под общим моим командованием, были переброшены на Маныч в район станицы Великокняжеской Донской области». Где находился 2-й Кубанский полк полковника Лопаты, – он не помнит. Не указывается и артиллерия их дивизии.

Генерал Деникин пишет, что: «К началу марта 1919 г. за Манычем сосредоточилась группа генерала Кутепова – частью в районе станицы Великокняжеской, частью южнее у Дивного—Приютное. Численность ее была в 9-11 тысяч, но – кроме 2-го Кубанского конного корпуса генерала Ула-гая – прочие части ее находились в стадии формирования, и боевой эквивалент их был невысок» (т. 5, стр. 74).

На этой же странице, внизу, в примечании, указано – какие именно части были в периоде формирования и не обладали достаточно боевой силой. Это были: а) Горская дивизия, б) кадры формировавшихся на Дону бывшей «Астраханской Армии», затем «Саратовского корпуса» и т. д.

В это же время, из состава 2-го Кубанского корпуса, переброшены под Великокняжескую 2-й Кавказский полк

полковника Просвирина и 9-й Кубанский пластунский батальон полковника Цыганка. Об этом батальоне будет написано дополнительно.

Манычский период. Пишущая машинка

И потянулись для казачьих полков нудные и монотонные дни на этом степном участке фронта, полные всевозможных лишений, невзгод и неприятностей. Крестьяне должны кормить полки. За все платили им мизерные «справочные цены».

Начиная с середины 1918 г. в этих селах перебывали разные строевые части войск, и белые, и красные. Каждый начальник выставлял свои жестокие требования: давать частям фураж, продовольствие, подводы. И, конечно, в конце концов почти полностью «объели» села и заморили крестьян. В селе Киевском стояла какая-то «белая» бригада калмыков, и крестьяне с ужасом вспоминают этот период времени:

– Ну, хай... били, красни... всэ ж свойи русськы люды... но ци, нэхрысты!.. Забыралы всэ, шо бачэ своима очыма, – жаловались бабы.

Такими поборами довели крестьян до того, что по весне – у них не осталось семян и для посева, Крестьяне «изворачивались» и прятали зерно, куда толью могли. Они придумали ямы, такие – которые мы видели у курдов в Турции. Но горе было тому, если находили их... Тогда все зерно забиралось бесплатно, и мужику давались подзатыльники. Упрек «в большевизме» – был достаточен для приведения в исполнение любой экзекуции. Я совершенно не разделял подобные действия и строго запретил это. Для урегулирования всех житейских вопросов назначил есаула Лопатина комендантом села. Лопатин был офицер разумный, гуманный и умел говорить с простыми людьми. Крестьяне были довольны.

Получен приказ Главнокомандующего генерала Деникина о мобилизации двух призывных возрастов, которых надлежало отправить в тыл для пополнения Добровольческой армии. У Лопатина это прошло хорошо. Но бабы плакали, а мужики

чесали в затылках... Лопатин сказал собравшимся хорошее слово и, выстроив мобилизованных, подал команду и сам запел «в ногу» солдатскую песню, всем знакомую – «Чубари-ки-чубчики, калина...» Мобилизованные выступили все. До Ставрополя дошли немногие – разбежались...

Из Дивного прибыл в наше село командир 2-го Полтавского полка полковник Преображенский, который предъявил мне предписание начальника дивизии генерала Бабиева следующего содержания: «В распоряжение полковника Преображенского назначить двух офицеров, как членов военно-полевого суда и десять казаков для выполнения постановления суда над неявившимися крестьянами по мобилизации».

Хотя это меня удивило и возмутило, но приказ выполнить я должен. А так как «нам каждый гость дается Богом, какой бы не был он среды...», как поется в застольной кавказской песне, и Преображенский прибыл к вечеру—то я собрал всех офицеров полка на ужин, чтобы и они знали о причинах прибытия гостя со столь неожиданным распоряжением.

Офицеры Корниловского полка умели веселиться, как и умели петь строевые казачьи песни и, в особенности, черноморские. Сотник Иванов, избранный тамадой, отлично вел дело и умело угощал серьезного, малоразговорчивого и сурового гостя, да так, что Преображенский сам назвался спеть нам романсы «соло». У него оказался мощный баритон, и в пении он понимал.

Я его вижу впервые, и на меня он произвел хорошее впечатление старого служаки. За столом он рассказал, что окончил Иркутское пехотное училище, находясь в кавалерийском взводе, почему и вышел офицером «в гусары». Теперь он командир казачьего полка, он любит казаков, а в особенности Корниловский полк, славный боевой, который великолепен, даже в офицерской пирушке, где видна такая сердечная спайка, каковой он не видел в других полках.

Приезд и задание Преображенскому – удивило всех офицеров. Никто из них не хотел быть добровольно членами военно-полевого суда. Пришлось назначить. Суд был короткий: двоих повесили за селом, некоторых выпороли, а остальных отправили под конвоем в уездное правление. Я был огорчен как представитель Добровольческой армии «на местах». Довольно высокий ростом, стройный – Преображенский был строг и жесток. Службист.

Стоять изолированно с полком в далеком селе было приятно «для ремонта полка». Никто нам не мешал в этом. И дружная офицерская семья корниловцев, совместно решив «что надо?» – всеми силами приступила к делу.

Старший полковой писарь Александр Шарапов, казак станицы Ильинской, доложил мне, что в сельском правлении есть пишущая машинка «Ремингтон» на полный лист. В полку же была старая и очень плохая на пол-листа. Я зашел и посмотрел. Машинка была совершенно новая. Меня сопровождал сельский староста, крестьянин лет 35, серьезный, толковый и не раболепствующий, Предложил ему продать ее для полка и слышу совершенно резонный ответ:

– Господин командир! Машинка принадлежит селу и куплена на общественные деньги. Она не продажная, так как нужна самим нам. Я, старший унтер-офицер Великой войны, прошу все это понять и не обижать нас.

Все это было сказано так просто и так правдиво, что меня обезоружило.

– Я Вам заплачу вдвойне ее стоимости, – подкупаю его.

– Денег нам не надо, господин командир, – отвечает он. – Да и что стоят теперь эти деньги? – парирует он, но держится почтительно.

В общем, староста села ни за что не хотел уступить нам машинку. Но я был удивлен, – почему ни одна стоявшая здесь воинская часть не реквизировала ее? И думаю: кто-то и когда-то все же отберет ее! И я говорю ему эту жестокую правду. Слово «реквизиция», вижу, его испугало.

– Могу реквизировать ее и я, для нужд армии... но я этого не хочу делать. Я хочу ее купить у Вас по-хорошему! – внушаю ему как можно спокойнее.

Мои слова дошли до него, и машинку он уступил. Полк заплатил за нее 400 рублей и впридачу дал свою – маленькую и на пол-листа.

Прошло всего лишь несколько дней, как получено официальное требование начальника штаба дивизии: «представить машинку в штаб, в которой он нуждается». На столь насильственное требование – полк не ответил.

«Реквизированную Вами пишущую машинку «Ремингтон» «на полный лист» в селе Киевском – начальник дивизии вторично требует препроводить в штаб, которому она нужна», – получаю следующее требование.

«Пишущая машинка Ремингтон является собственностью полка. Она не реквизирована, а куплена. И она так же нужна полку, как и штабу дивизии. Требование исполню Только за личной подписью генерала Бабиева», – отвечаю в штаб. Ответа не последовало. Но я не успокоился, зная «власть» всякого штаба и характер Бабиева.

Несколько дней спустя Бабиев, без своего штаба, а только с адъютантами и ординарцами, прибыл в село Кистин-ское, в 1 -й Черноморский полк, куда вызвал и меня для доклада о состоянии полка. Мне было приятно встретиться с ним, как и доложить обо всем лично, о чем не всегда можно писать. Он, как всегда – бодр и весел, но о машинке – ни слова. Но я-то помню об этом! И перед самым его отъездом, как бы «между прочим», спросил о его распоряжении.

– Да отправь ее, а то этот Рябов-Решетин надоел мне с ней! – выкрикнул он и по-солдатски выругался по адресу своего начальника штаба.

Я понял, что если и теперь отказать – будет хуже... Машинку отправил, 400 рублей от штаба получил за нее, но пришлось отобрать и свою у старосты, так как она была единственная в полку. Приплатил немного и за нее, за свою же машинку, чтобы загладить всю эту неприятную историю.

Есаул Лопатин вызван в Екатеринодар, для службы в войсковом конном учебном дивизионе. Из старых корниловцев туда были приняты есаул Безладнов и сотник Демя-ник. В полк прибыли новые офицеры – подъесаул Козлов* и сотник Твердый*.

В полку появились чесоточные лошади, а среди казаков – цинга. Чесотку, безусловно, занес «беспризорный» табун донских отбитых лошадей, а цинга появилась от недостатка лука, перца, чеснока. Полк ставился в угрожающее положение обезлюдения и обезлошадения. Бездействовать было нельзя, чтобы сохранить часть в необходимой боевой готовности. Стояла стужа. Лошади в холодных сараях и всегда оседланы. Противник ведь под боком. И все же казаки умудрялись мыть их горячей водой «с зеленым мылом» – единственным способом лечения.

Награждения казаков и офицеров

Приказом Главнокомандующего генерала Деникина – разрешено награждать казаков Георгиевскими крестами. За все старые бои в полк прислали около 200 крестов. Надо было отметить этот день особенно торжественно.

На большой площади села полк был построен в резервную колонну. После общего поздравления – полковой адъютант сотник Малыхин, по списку, вызывал казаков для выезда вперед перед строем. Половина награжденных отсутствовала – эвакуированы. Было холодно, дул восточный ветер. Под ногами лошадей грязь, слякоть. Потом пошла мелкая густая «крупа» (град), перешедшая в снег. И все это било в лица казаков. И под эту непогодь, проезжая вдоль длинного фронта, каждому казаку я вручал прямо в руки, кровью и доблестью заслуженные ими Георгиевские кресты. И думаю, как и не сомневаюсь, что все казаки, даже и награжденные – были очень рады, когда сотенные командиры повели их на теплые квартиры. Такова горькая ирония фронтовой жизни и в высокоторжественные моменты.

Одним из приказов Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга Росии генерала Деникина – в Добровольческой армии упразднялся чин подполковника. Приказами по частям и учреждениям – все подполковники переименовывались в полковники. И так как Кубанские строевые части находились в подчинении генерала Деникина, то этот приказ полностью распространялся и на Кубанское Войско, т. е. упразднялся чин войскового старшины.

Должен сказать, что упразднение чина подполковника проектировалось еще к концу Великой войны, Императорской властью. Причина – для уравнения в чинах офицеров армии с офицерами гвардии, в которой не было чина подполковника, где капитаны, ротмистры и есаулы производились прямо в чин полковника.

Ввиду постановления Кубанской Краевой Рады о формировании Кубанской армии и после долгих переговоров Кубанского правительства с Главным Командованием Добровольческой армии – генерал Деникин уступил право производства в офицеры и повышение в чинах в Кубанском Войске – войсковому атаману.

В связи с этим – Рада постановила, что, так как чин войскового старшины считается у казаков древним и почетным, то —

а) восстановить в войске чин войскового старшины, но вместо него

б) упразднить чин подъесаула.

И вот – согласно правилам, приложенным к Высочайшему приказу по Военному Ведомству 1915 г. № 681, и приказу Кубанскому казачьему войску о льготных производствах 1919 г. № 505 – предложено представить к производству в следующие чины всех выслуживших на фронте, но сотников – представить к производству прямо в есаулы.

Этот приказ мне не понравился. По Императорскому приказу 1915 г. за № 681, чтобы быть произведенным в есаулы, ротмистры, надо было прокомандовать на фронте сотней или эскадроном – один год и четыре месяца. Т. е. надо было иметь командный стаж. Теперь же, – кроме того, что сотники перескакивали через один чин, не требовалось и командного стажа. Это была явная несправедливость для тех, кто был подъесаулом. Но, конечно, все сотники были очень рады. А их в нашем полку, с эвакуированными по ранениям или по болезни – было немало.

Я собрал всех наличных офицеров полка, и опросом, и по послужным спискам, с эвакуированными, выслуживших для производства в сотники и в есаулы, оказалось около 30 человек. На всех надо было приготовить наградные листы, персонально. Работы предстояло много. В помощь полковому адъютанту назначен сотник Васильев как человек образованный, опытный, серьезный, находящийся в полку с самого дня его формирования и знавший всех офицеров по службе, даже и эвакуированных. И работа началась.

По положению вышеупомянутых приказов, Императорского № 681 и Кубанскому Войску № 505 – офицерам, произведенным в следующий чин за боевые отличия, право на последующий чин исчисляется по предыдущему чину, который они имели до производства за боевые отличия, т. е. чин за отличия пропускался. По этому правилу я давно выслужил на чин войскового старшины. Командиров полков удостаивает к производству начальник дивизии, поэтому я и запросил генерала Бабиева его мнение. Он предписал прислать в штаб дивизии соответствующие требования, что мной и было сделано.

Так как это было «первое» узаконенное представление в следующие чины в гражданской войне за выслугу лет на фронте, и так как многие «очень засиделись» в тех чинах, которые они получили в Великой войне, то явно – все радостно волновались. В особенности сотники.

Зная канцелярскую рутину, и чтобы как можно скорее ее пройти – я запросил Бабиева – командировать с наградными листами в Екатеринодар, в войсковой штаб, полкового адъютанта сотника Малыхина*. Бабиев разрешил, утвердил представления, и Малыхин «полетел» в Екатеринодар «быстрее лани»...

Сотник Малыхин по короткому времени пребывания на фронте не выслужил ценза для производства в есаулы. Но по своим летам, по образованию, по знанию службы и сознанию офицерского достоинства – подлежал поощрению в моих понятиях. У него была оторвана вся кисть правой руки. Он был калека-инвалид, а следовательно, мог законно устроиться на любую тыловую должность. И то, что он прибыл на фронт, – меня подкупало. По этому поводу у меня с ним произошел короткий разговор:

– Где Вы потеряли руку, Николай Павлович?

– На фронте в Линейном полку, господин есаул.

– Чем награждены за это? – участливо спрашиваю.

– Ничем... – скромно отвечает он.

– Так хотите, я Вас представлю в чин есаула «за старые боевые отличия» в Линейном полку?

– Это дело Ваше, господин есаул, – вновь скромно и вежливо отвечает он.

И я представил его к чину есаула, «за старые боевые отличия в 1-м Линейном полку Великой войны 1914-1917 гг ». Их полк был на Западном фронте.

С отъездом в Екатеринодар Малыхина с наградными листами – временным адъютантом был назначен сотник Васильев. Его 1-ю сотню принял сотник Твердый. Сотник Марков был назначен помощником моим по строевой части, а подъесаул Козлов – по хозяйственной части. Козлов был из старых сверхсрочных подхорунжих 1-ш Кавказского полка мирного времени, которого я отлично знал. Он был образцовый вахмистр сотни, умный, энергичный, тактичный. Опытный воин и отлично понимал нужды казаков и полка в целом. Его заботами – появился фураж и из соседних сел. Он умел говорить с крестьянами, не обижая их.

Сотник Малыхин отличный был офицер и как полковой адъютант – хорошо знал свое дело. Он сам писал приказы по полку левой рукой, те пункты, которые были шаб-лонны. Неудобство ли писания левой рукой, а от этого и нервозность, но с писарями он был очень строг, нелюдим с ними, требовательный, с оттенком властности капризного барина, требования которого должны исполняться беспрекословно. Канцелярская же работа с писарями, с разными справками, требовала разговора, порой совета, чего Малыхин не допускал. Это был его недостаток в канцелярской работе.

Сотник Васильев был ему полная противоположность. Упорно-трудолюбивый, настойчивый, интересующийся всяким вопросом до полной его глубины, умевший говорить с казаками деловым языком, выслушивая их до конца, – он с головой окунулся в полковые бумаги, подробно изучая всякий вопрос. Мы спали в одной комнате. Порой, если надо – он быстро вскакивал с постели, надевал на гимнастерку кинжал и револьвер и торопливо шел в канцелярию, которая помещалась в соседнем доме. Всегда строгий к себе, к казакам, ко всякому делу – подчиненные его любили, уважали, но и боялись. Там, где был Васильев, – я был спокоен.

Кроме его личных качеств – нас связывало чувство памятной дружбы по Майкопскому техническому училищу. В 1908 г. мы расстались и встретились впервые через десять лет, в Корниловском полку. Он был сотник, и я не сразу узнал в нем краснощекого техника Яшу Васильева, так он переменился. Окончив техническое училище, он поступил в университет, стал студентом, а с войной 1914 г. поступил в Оренбургское казачье училище на ускоренные курсы, которые и окончил вахмистром сотни юнкеров. После десятилетней разлуки – я машинально назвал его на «Вы», и мы остались в таких взаимоотношениях до самой его трагической гибели.

Отличия формы Корниловского конного полка

С прибытием полковой канцелярии – я поинтересовался ее письменным содержанием и, к своему удовольствию, – нашел подлинную переписку бывшего командира полка полковника Науменко с командующим Добровольческой армией генералом Деникиным.

Перед выступлением во 2-й Кубанский поход и в самом походе наш полк официально назывался «1-й Кубанский», как «первый» по сформированию в рядах Добровольческой армии, но состоявший из казаков разных отделов войска.

8 июля 1918 г., после взятия Ставрополя партизанами полковника Шкуро – на второй же день и там же, стал формироваться прежний, территориальный по своему Ла-бинскому отделу 1-й Кубанский полк под командованием войскового старшины Фостикова. Таким образом, в Добр-армии получилось два полка, имевших одну и ту же нумерацию. После занятия Екатеринодара 2 августа 1918 г. головными частями армии (кстати сказать, первым ворвался в него 1-й Кубанский полк Науменко своими головными сотнями), с продвижением в Закубанье – полковник Науменко подал рапорт генералу Деникину, с ходатайством – его полк переименовать в Корниловский.

«В воздаяние заслуг перед Родиной, за все труды, лишения и отменную боевую работу – вверенный мне 1-й Кубанский полк – прошу переименовать в КОРНИЛОВСКИЙ, в честь Национального Русского Героя, генерала Лавра Георгиевича Корнилова».

Приблизительно такого содержания был рапорт полковника Науменко, и на нем, коротко, лаконично, было написано: «Утверждаю. Генерал Деникин».

При этом прилагались рисунки и пояснения к форме одежды полка, нисколько нс изменяя общей формы казаков Кубанского Войска.

Устанавливалось:

1. Погоны войскового цвета, но с черной траурной выпушкой по краям и с черной вензельной (прописной) буквой «К», как у офицеров, так и у казаков.

2. К парадной форме, на черной папахе, полагалась «белая полоса» шириной в два пальца, идущая по высоте папахи сверху вниз, с небольшим уклоном влево. Полоска устанавливалась: для офицеров серебряная, галунная, а для урядников и казаков – нитяная.

3. На сотенных значках устанавливалась черная полоса в одну треть ширины значка, идущая по диагонали сверху вниз.

4. На полковом флаге устанавливалась такая же полоса, и на ее черном фоне, крупными буквами белого сукна – накладывалось только одно слово: КОРНИЛОВСКИЙ.

Вот и все были изменения-дополнения к общей форме всех полков Кубанского Войска. Целью дополнения к форме одежды было: черными траурными «отделками» увековечить память погибшего шефа полка.

Все это было напечатано на пишущей машинке и на самой обыкновенной белой бумаге, видимо, на походе. Здесь же были приложены и рисунки, сделанные, думаю, самим полковником Науменко. И если они были не особенно художественно начертаны, – то ясны и понятны.

В полку о видоизменениях в погоне знали только старые корниловцы, но о сотенных значках и о полковом флаге – никто не знал, так как они оставались войскового установления «по цветам».

(Сотенные значки – верхняя половина войскового цвета, т. е. красного. Нижняя часть: 1-я сотня – весь красный, 2-я сотня – низ голубой, 3-я сотня – низ белый, 4-я сотня – низ зеленый, 5-я сотня – низ желтый, 6-я сотня –низ коричневый. Полковой флаг – весь красный, по цвету Войска. – П.С.)

Как устанавливаются традиции в полках

Я обратил внимание, что возвращающиеся в полк старые корниловцы офицеры, вахмистры и урядники – имели следующее на погонах, кроме черной выпушки и вен-зельного «К»:

а) офицеры – черные звездочки;

б) вахмистры и урядники – черные нитяные нашивки;

в) некоторые имели на красных верхах своих папах вместо серебряных галунов – черные, нитяные, а на шароварах – черный, в два пальца шириной лампасик.

Наступила весна. Появились ягнята. Резали ли их в пищу крестьяне или они падали – неизвестно, но в селе появилось много белых курпеев от ягнят. Крестьяне хорошо выделывали их домашним способом. И скоро сотни обзавелись белыми небольшими папахами. Радостная весна как бы перерождала казаков и от тусклой зимы, – они шли к свету.

В Добрармии существовал самый старый Корниловский ударный полк. В нашем полку иногда получали официальные бумаги с адресом «Корниловскому полку», но по содержанию они относились к Корниловскому пехотному. Один раз явился поручик-пехотинец, явно спутав полки. Я находил, что к названию нашего полка надо добавить слово «конный» и обязательно – «Кубанского казачьего Войска», так как «конный» может быть и регулярной кавалерии.

Я всегда любил и носил небольшие (как говорили в нашей станице, «осетинские») белые или коричневые папахи. В данное время находил, что траур нельзя сгущать до предела. Это было бы чересчур тускло и мало нарядно. И со временем выдающийся и героический Корниловский полк – мог потерять ласковое притяжение для глаз. Надо к установленному трауру сделать какую-то светлую черту. Наиболее подходящее было – белые небольшие папахи, и, кстати, есть полная возможность достать белые курпеи ягнят. Черные черкески и бешметы, черная на всем отделка, но на головах всего полка – белые папахи должны ласкать глаз каждого.

Собрав всех офицеров, рассказав все и показав официальный лист с формой полка, – получил полную поддержку. Решено все это провести в жизнь.

Кроме того, чтобы оттенить оригинальную сторону полка, – решено ввести на сотенные значки и на полковой флаг черные конские развевающиеся хвосты «с бапберка-ми», на манер староказачьего бунчука. А чтобы все это было обязательно для всех, издал приказ по полку, который воспроизвожу на память.

Приказ Корниловскому конному полку Кубанского казачьего Войска.

«...» марта 1919 г. Село Киевское Ставропольской губ., п. 1-й.

Для установления однородности формы одежды полка, к уже имеющимся траурным отличиям на погонах, как черная выпушка и черная вензельная буква «К», добавляется:

1. Офицерам на погонах иметь черные звездочки.

2. Подхорунжим, вахмистрам, урядникам и приказным на погонах иметь черные нитяные нашивки.

3. На папахах, вместо галунов, черная тесьма.

4. Повседневная папаха обыкновенного белого курпея, с белым верхом и черной тесьмой на нем накрест – для урядников четыре, а для офицеров восемь тесем.

5. На шароварах черная полоса в два пальца шириной, как лампас, на полковом флаге и сотенных значках иметь пушистые черные конские хвосты, как эмблему легкой казачьей конницы.

Командующий полком есаул Елисеев.

Должен еще раз подчеркнуть, что все эти нововведения выявили сами казаки, вернее, урядники, но не офицеры и рядовые казаки; и я, заметив это их стремление, фиксировал приказом по -полку. Но конские хвосты на сотенных значках, как «эмблема легкой казачьей конницы» – это есть чисто мое личное нововведение, которое особенно понравилось всем. Казаки ведь конники!