Текст книги "С Корниловским конным"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 44 страниц)

Во дворе штаба Шкуро, в здании гимназии, всегда стояли оседланные кони его конвоя. Казаки по вечерам пели песни и танцевали лезгинку. Здесь всегда пребывал народ и влюбленно и благодарно смотрел на казаков, на своих избавителей. Появление Шкуро всегда вызывало бурные овации. Но ни он лично, ни его казаки не воспринимали это как что-то особенно заслуженное. И Шкуро, и его казаков редко можно было встретить в городе. Это еще более интриговало жителей и создавало глубокое уважение к ним.

В один вечер, когда его ординарцы пели песни, к ним вышел Шкуро. Казаки быстро прекратили пение, урядник скомандовал «смирно». Шкуро скромно поздоровался и вошел в круг. Песни продолжались. Пел и Шкуро. Потом казаки «запели лезгинку». И на удивление всех посторонних зрителей – Шкуро пустился в танец. Фурор был исключительный. Так рождались «имя и слава Шкуро».

Неожиданно красные перешли в наступление на Ставрополь. Их снаряды разрывались над городом, который уже привык к мирной жизни. Город вздрогнул. Шкуро и здесь нашелся. Он выслал сотню есаула Зеленского от 1-го Черноморского полка, которой приказано с песнями пройтись по главным улицам города, чтобы показать жителям, что – «на фронте все спокойно».

И действительно – жители, очарованные дивным пением черноморских казаков, в своих песнях, не сравненных ни с кем, – с радостью смотрели на них под разрывы шрапнелей красных. Сам же Шкуро немедленно поскакал на фронт у окраин города и приказал передать голосом по боевым цепям, что – «среди них Шкуро». Атака была быстро отбита.

В госпитале много раненых после этого боя: местных студентов, гимназистов и другой учащейся молодежи, только вчера штатских, а теперь вот израненных. Возле них, со слезами на глазах, но теперь радостных – сидят матери, сестры, невесты. Много местных сестер милосердия. Велики идея и дело Освобождения! Молодежь добровольно одела на себя терновый венец ради освобождения России.

Подъесаул Солоцкий. Еще о Шкуро

Отряд Шкуро переименован во 2-ю Кубанскую казачью дивизию. Командиром Лабинской бригады числился подъесаул Солоцкий, совершивший поход со Шкуро. Я познакомился с этим очень интересным кубанским казаком.

Он очень стильный казак-линеец, в темно-серой «дачко-вой» черкеске, с хорошим, скромным по отделке серебром «под горца» холодным оружием. С густой черной бородой, подстриженной по-черкесски, но с молодым лицом и живыми умными карими глазами. По внешнему виду – очень солиден. Издали, – словно генерал, хотя ему, может быть, чуть свыше 30 лет. Под ним дивный, светло-гнедой масти, с черным хвостом и гривой, живой как ртуть кабардинец. И седок, и лошадь – украшают один другого. Солоцкий очень находчив в разговоре. К большевикам питает психологическую ненависть и такую, какую питает земледелец к разным сорным травам, проросшим в его пшенице. «Этот бурьян надо вырвать с корнем, чтобы пшеница была чистой», – говорит он.

Выразив нам приблизительно такую мысль и бросив на нас быстрый свой орлиный взгляд, – он молодецки сел в седло, привычно, правой рукой с плетью быстро подобрал под себя полы черкески. Его кабардинец немедленно же «заегозил» под ним, прося повода. Солоцкий – в желтых замшевых перчатках, но «по-горски» – с изящной плетью в руке, служащей ему только для украшения. У него в крови, безусловно, есть много черкесского. Козырнув нам со сложенной плетью в руке, широкой рысью своего горячего коня двинулся к бригаде родных лабинцев. Он точно знал, что он хочет. Не могло быть сомнения, что это рождался видный герой Кубани.

Через несколько дней, у горы Недреманной, что южнее Ставрополя, разрывом шрапнели красных – он был убит наповал... Кисмет (судьба)...

Неожиданно и на удивление всем Шкуро сдал свою дивизию полковнику Улагаю* и остался не у дел. Уже был занят Екатеринодар, и он выехал туда. Вернулся скоро. После смещения – жители Ставрополя впервые видят его на Воронцовском проспекте совершенно одного, как бы прогуливающегося. У него явно грустное лицо и понятно – почему.

Вот как описывает генерал Деникин в своем труде «Очерки Русской смуты» – почему был устранен от своей дивизии полковник Шкуро: «В Тихорецкую, куда приехал Шкуро представиться и заявить о своем подчинении, – я первый раз увидел этого офицера, которого Кубань долго считала своим национальным героем. Тогда только начиналась еще восходящая линия его карьеры и слагались первые легенды...

Молодой, нервный, веселый, беспечный, подкупающий своей удалью и бесшабашностью – словом – тип настоящего партизана. Отряд его имел состав приблизительно четырех полков, потому я обещал Шкуро – после реорганизации и снабжения его артиллерией и технической частью – развернуть отряд в дивизию, сохранив за ним командование. Но прошло несколько дней, и из Ставрополя стали поступать тревожные сведения.

Отряд Шкуро, отличный для набегов, был мало пригоден для длительного боя на подступах к Ставрополю. Партизаны кутили, больше всех сам Шкуро, не раз обижали население, поделили склады. «Старики» кубанцы ворчали: «не для того они шли в отряд, чтобы защищать буржуев»...

Кубанский атаман (полковник Филимонов) отнесся так же с сомнением к отряду. В результате – в Ставрополь был командирован вернувшийся после излечения ран, полученных в «Первом походе», достойнейший полковник Улагай и принял дивизию, получившую потом наименование 2-й Кубанской. Шкуро, хотя и с некоторой обидой, согласился стать в ней бригадным командиром. Через некоторое время, по выделению наиболее беспокойных казаков Баталпа-шинского отдела в Кубанскую партизанскую отдельную бригаду – Шкуро получил с ней самостоятельную задачу – действовать на фланге Добровольческой армии и поднять Закубанские отделы» (т. 3, стр. 188, 189).

Сам Шкуро молчал, но среди его ближайших офицеров и в городе ходили упорные слухи, что, будучи в клубе на одном городском ужине, он сказал речь, что он борется за 8-часовой рабочий день и за Учредительное Собрание. Это не понравилось Командующему Добровольческой армией генералу Деникину, и Шкуро был отрешен от своего отряда.

В том же томе своего труда и на тех же страницах генерал Деникин как бы противоречит своим доводам и о самом полковнике Шкуро, и о его отряде:

«Ставрополь ликовал недолго. На третий день после освобождения опомнившиеся от испуга большевистские отряды повели наступление на город с трех сторон, подойдя к его предместью. Казаки Шкуро и вновь сформированный из ставропольских офицеров 3-й Офицерский полк, с трудом отбили наступление. 12 июля положение было грозное и требовало переброски туда с главного, Екатеринодарско-го, направления полка с батареей и броневиками. Но Шкуро удалось отбросить большевиков за Кубань...

В районе Ставрополя наступило затишье, которое было нарушено 18 июля, когда с юга и востока на город вновь повели наступление красногвардейцы, силами до 10 тысяч, при

6 орудиях. И на этот раз, партизаны, подкрепленные частями генерала Боровского (Улагаевский пластунский батальон из состава 2-й пехотной дивизии принимал главное участие), после 10-дневных боев – разбили противника, преследуя его в обоих направлениях верст на 40» (т. 3, стр. 188, 189).

Это второе повествование генерала Деникина как будто исключает первое.

Последняя встреча со Шкуро

Алексеевский партизанский пехотный полк, в который был мобилизован наш меньший брат Георгий, хорунжий, с Екатеринодарского направления был переброшен в Ставрополь. Завтра он выступит на юг, под Недреманную гору, которую нужно взять от красных.

Брат вернулся со 2-м Черноморским полком из Персии

7 марта 1918 г. 19 марта вспыхнуло наше восстание, 24 марта оно было ликвидировано, и с тех пор я его не видел около пяти месяцев. Высокий, стройный, плечистый блондин с прямым профилем и правильными чертами лица – он был теперь настоящий мужчина-воин. Он возмужал. Возмужал в неприятностях, в горестях и кровавых боях своего нового полка. Он в «солдатском полку» уже командир взвода, хотя весь полк состоит из кубанских мобилизованных казаков, и только командный состав – добровольческий.

С ним несколько его новых друзей, офицеров, не казаков полка, с которыми мы вместе провели весь вечер в Ставропольском городском саду. Утром полк выступил на фронт.

Наш партизанский отряд есаула Мельникова формировался медленно. Причина: не было казаков. Из частей Шку-ро казаков брать было нельзя, да их и не давали. Набирать же можно было только из станиц и – добровольцев. С урядником станицы Темнолесской, на чужом коне, скачем в его станицу «за добровольцами-казаками» в свой отряд. Перед станицей, возле села Татарка, встречаю быстро несущуюся тачанку с группой офицеров Алексеевского полка, друзей брата, раненых и спешивших в Ставрополь.

– Как брат? – спрашиваю их на ходу. Они замялись с ответом.

– Ранен тоже... – несмело отвечает кто-то из них.

– Тяжело?.. Нет?! – тревожно окликаю их, повернувшись в седле.

– Да так... сильнее нас... – кричит кто-то и – они переглянулись между собой.

– Тяжело?! – кричу им вслед.

– Да!.. Тяжело!.. И Жорж уже в Ставрополе! – кричит мне старший из них.

Брат тяжело ранен, но – служба прежде всего. В Темнолесской казаков нет. Все мобилизованы. Скачем дальше в станицу Екатерининскую. Дорогу пересекает болотистый ручеек. В нем застряла маленькая легковая машина. Казаки, спешившись, возятся с ней. На бережку, на чурбане, сидит полковник Шкуро. Он грустный. Соскочив с коня, я подошел к нему. Он будто рад, что есть возможность хоть кому-либо излить свою горечь, печаль, обиду.

При нем нет и одного офицера. Он торопится в Ставрополь, чтобы там и как можно скорее разрешить «свой вопрос», который, по его словам, таков: «со своей партизанской бригадой, состоящей исключительно из казаков-хоперцев, – он прорвет фронт красных в районе Невинно-мысской, вторгнется в Баталпашинский отдел и там поднимет «на ноги» всех казаков, черкесов, осетин, карачаевцев и ближайшие станицы Пятигорского отдела Терского войска. Потом он будет действовать в тылу у красных, чем и облегчит боевые операции частей Добровольческой армии».

Говорил он все это с жаром и с полной уверенностью в успехе. Слушая его, нельзя было не «заразиться» этим интересным и рискованным боевым делом.

– Плюньте на свой отряд, подъесаул, и идите ко мне! У меня так мало офицеров! Сразу даю Вам в командование сотню, а там – по способностям, – закончил он.

Есаул Мельников формировал партизанский отряд в две сотни казаков с разрешения Шкуро, как его ближайший и доверенный офицер, у которого я уже нахожусь в подчинении, хотя и чисто дружеском, о чем здесь же докладываю ему.

– Я Сашу уговорю отпустить Вас ко мне. Повторяю – у меня мало офицеров, а кадровых – совсем нет, – дружелюбно говорит он.

Я даю согласие, но, к слову, добавляю, что у меня нет собственного коня, так как обоих реквизировали красные. На мое удивление, Шкуро сразу же как-то сконфузился и грустно ответил:

– Мой отряд небольшой, денег нет; многие казаки также без лошадей и в поход выступают на мажарах, как ездящая пехота...

В этом ответе Шкуро было много жути. Видимо, главное командование, т. е. генерал Деникин, не верило в успех прорыва фронта красных отрядом Шкуро. И, видимо, Шкуро, получив отказ и не субсидируемый деньгами и необходимым вооружением, как и конским составом, шел на личный риск, веря в своих казаков-партизан, совершивших с ним тяжелый поход, как и верил в те внутренние казачьи силы, которые были в зоне красных.

Строки генерала Деникина, приведенные выше, – только подтверждают мое предположение, что Шкуро шел на личный риск, риск прорыва красного фронта и, может быть, вопреки желанию главного командования. У Деникина не сказано, что Шкуро поручено «прорвать фронт красных и вторгнуться в Баталпашинский отдел», т. е. – в тыл красным, а сказано – что «он получил самостоятельную задачу действовать на фланге Добровольческой армии и поднять Закубанские станицы», видимо, когда общий фронт войдет за Кубань. А если его бригада будет действовать на фланге, наряду с общим фронтом, следовательно, никаких особенных денежных субсидий, хотя бы на укомплектование ее конским составом, – надобностей не вызывает.

И можно предполагать, что он, оскорбленный и неоцененный за свой, безусловно, смелый и рискованный поход от подножия Кавказских гор, через сплошной массив красных войск, в северное Ставрополье, теперь воспользовался тем, что ему дали самостоятельную задачу, и решил провести ее так, как он понимал.

Сильная Северо-Кавказская красная армия занимала к этому времени всю левобережную Кубань, весь район севернее Армавира, и все, что было восточнее Ставрополя до самого Каспийского моря. Железнодорожная магистраль от разъезда Гулькевичи, на левом берегу Кубани, что в семи верстах от узловой Кавказской станции, через Армавир, Невинномысскую, Минеральные Воды и далее по всей Терской области, была в руках красных. Многочисленные красные бронепоезда курсировали по ней беспрепятственно, охраняя свои базы. Шкуро, у которого часть отряда была «на мажарах», надо было пересечь эту магистраль...

И Шкуро прорвался через магистраль, вторгся в Баталпашинский отдел и буквально поголовно поднял «на ноги» всегда лихих и молодецких хоперцев. Там немедленно же образовались отдельные черкесские, осетинские, карачаевские отряды. Присоединились терские казаки ближайших станиц. Его отряд развернулся и назвался «1-я Кавказская казачья дивизия» (не считая станичных ополчений). Все силы Шкуро были изолированы от частей и общего фронта Добровольческой армии, теперь состоящей в наибольшей своей численности из кубанских дивизий и пластунских бригад.

Таманская Красная армия, пройдя форсированным маршем по берегу Черного моря от Новороссийска до Туапсе, вытеснила оттуда грузинские части, повернула на восток и также вытеснила из Майкопа и его района 1-ю Кубанскую казачью дивизию генерала Покровского, чем на долгое время отрезала отряды Шкуро от главных сил.

По схеме боевого фронта генерала Деникина, помещенной в четвертом томе, – общий район, занятый Шкуро, являлся изолированным оазисом в треугольнике между Кисловодском, Невинномысской и станицей Лабинской и официально обозначался на карте: «отряды Шкуро».

В тот период времени 1-я Конная дивизия генерала Врангеля* действовала против станицы Михайловской Лабинского отдела. Юго-западнее ее – 1-я Кубанская дивизия генерала Покровского*. 18 сентября 1918 г. красные вновь захватили Армавир, потом Ставрополь, и Шкуро со своими отрядами находился от нас где-то далеко-далеко в горах, как бы в «безвоздушном пространстве», не имея живой связи даже и с ближайшими частями Белых войск. Полковнику Шкуро было тогда чуть больше 30 лет.

– Денег нет... лошадей запасных нет... спешить казака и дать, Вам, подъесаул, его коня – я не имею морального права, – спокойно и грустно сказал Шкуро мне и развел руками, словно расписываясь в полной своей беспомощности. Казаки вытянули из тины его автомобильчик, он быстро на нем двинулся на север, в Ставрополь, а я на юг, в станицу Екатерининскую.

Не оказалось казаков и в этой станице. Все были уже мобилизованы или добровольно ушли на фронт, который был недалеко от станицы.

Налет красной конницы

Переночевав в Екатерининской, ускоренным переменным аллюром возвращаюсь в Ставрополь. У военного госпиталя, отправив урядника, вошел внутрь. Сестра милосердия указала мне, где лежит хорунжий Елисеев.

С ужасом вижу, как брат, лежа на спине, скорчив ноги в коленях, как маятник качается, переваливаясь с бока на бок. Лицо его черное, безжизненное и худое. Глаза впалые и прямой его нос сделался большим. Крупный, широкоплечий, былой богатырь телом и здоровьем, в лазаретном холщовом белье – он выглядел несчастным и беспомощным. Целую его в сухие губы и спрашиваю:

– Как?

– Горит... – чуть слышно тянет он, указывая на живот. – Пуля ударила под правую мышку... с Недреманной горы, сверху... и застряла где-то внутри...

Бегу к старшему врачу, называю себя и спрашиваю о степени ранения брата.

– Вы его родной брат? – переспрашивает доктор, и, получив подтверждение, добавляет: – Есть ли еще родственники у раненого?

Отвечаю утвердительно.

– Ранение смертельное... пуля задела брюшину и осталась там. Ему жить осталось немного. Вызывайте родственников попрощаться... – выложил мне все это доктор.

Стоит ли писать о моем душевном состоянии?! Дать телеграмму в станицу для вызова своих старушек, с указанием причины – знаю, что это совсем убьет их несчастных, только недавно потерявших нашего отца. Обо всем совершенно откровенно говорю своему начальнику и другу есаулу Мельникову, и он немедленно дает мне отпуск в станицу, чтобы лично и осторожно передать эту печальную весть и привезти сюда бабушку и мать.

С первым поездом спешу в станицу. Приезжаю ночью. Осторожно ведаю, что Жорж ранен, хотя и тяжело, но не опасно. За ним нужен уход родных. И уговариваю обеих несчастных женщин выехать немедленно в Ставрополь, ночью же. И только старшему брату рассказал всю правду.

Отправив их, в два часа ночи вернулся в дом и заснул тяжелым мертвым сном. Сквозь сон слышу церковный набатный звон. Слышу, но не могу понять – так ли это? Или это во сне мне грезится?

Самая старшая из трех сестренок, теперь оставшаяся «главой дома», 15-летняя гимназистка Надюша, быстро вскакивает ко мне в спальню и тревожно вскрикивает:

– Федя! Бьют в набат!.. Наверное, красные напали на станицу!..

Вскакиваю с постели, быстро одеваюсь, хватаю карабин и на кабардинской кобылице брата – скачу на площадь, в штаб гарнизона. Там от брата узнаю, что конница красных, силой до 200 человек, переправившись вброд через Кубань далеко восточнее станицы, сбила посты, ворвалась уже в станицу, подожгла ее в нескольких местах, заняла станичный Гетмановский железнодорожный разъезд и, разбившись на партии, бросилась по улицам станицы с криками: «Смерть казакам!»

Гарнизон станицы состоял из сотни старых местных пеших казаков, одного взвода таких же пеших казаков станицы Ильинской, взвода старых конных казаков под командованием кавказца подъесаула Храмова и офицерского взвода Дроздовского полка с двумя ручными пулеметами. Всего около 150 человек.

Население станицы, привыкшее к тревоге, всегда было начеку. Оно быстро взяло лошадей в хомуты, бросило готовые узлы всякого своего добра на мажары и вскачь бросилось на север, в степь. Отправились больше женщины и дети, а мужчины бросились в сараи, в сады, чтобы ждать и защищать свои хозяйства.

Головной дозор красных вскочил уже на церковную площадь и тут же был убит. Пластуны местного офицера подъесаула Бондаренко скорым шагом двинулись к Гетманов-скому разъезду, чтобы восстановить связь со Ставрополем, а главное – со станцией Кавказской, где находился штаб Дроздовского полка, которому гарнизон был подчинен. Конница Храмова бросилась на восток. И началась настоящая охота на ворвавшихся красных.

Некоторые казаки, застигнутые врасплох, остались в своих дворах в районе красных. Урядник и Георгиевский кавалер 2-х степеней Великой войны Яшка Мазанов из-за плетня, из винтовки, «ссадил» с коней двух красноармейцев. Один старик, из охотничьего ружья, также из-за плетня, ссадил третьего, схватил его винтовку и присоединился к своим. Со старым вахмистром Наумовым, старовером, участником подавления в Китае в 1900 г. боксерского восстания, скачем по самой крайней улице к Кубани. Здесь уже прошла «конница» (один взвод) храброго Храмова. В разных местах лежали свыше десяти зарубленных красноармейцев и столько же убитых пулями их лошадей. Красноармейцы все окровавлены и лежат в неестественно жутких позах. Все они молоды, не старше 25 лет, одеты в хорошую военную, защитного цвета форму старой армии. Один конь рухнул убитым на узком тротуаре между акацией и плетнем. Тут же и его хозяин красноармеец: их кто-то «ссадил» в упор из-за плетня, буквально защищая «свой порог и угол».

Горят дома, сараи, на гумнах не обмолоченный хлеб в снопах... Пламя красиво и методично, по сухому плетню, распространяется к очень богатому дому «под железом», и, если плетень не оттянуть, то через 10-20 минут загорится и этот нарядный казачий дом, покинутый всеми. Мы вскакиваем во двор, спешиваемся, ломаем плетень, оттягиваем его в сторону и этим обрываем движение «нарядного пламени», которое в своей ненасытности съедает все на своем пути.

Жутко и жалко было смотреть на горящее казачье добро опустевших дворов. И никакой и ниоткуда помощи и защиты! Все бежали из станицы, бросив все свое добро и спасая лишь свою жизнь. Ни на улицах, ни во дворах – ни души. Даже и собаки, как всегда, убежали с хозяевами в степь.

Часам к 8 утра – красные были сброшены под кручу. Станица лежит на очень высоком и обрывистом правом берегу Кубани, за которым, к самой реке, широко раскинуты плодороднейшие сады казаков – виноградников, жердели, яблок, слив, груш и других фруктовых деревьев.

Красные ушли тем же бродом, через который и пришли. Гарнизон стал подсчитывать «раны». На улицах подобраны зарубленными: две казачки, один мальчик-казачок и одна девочка-казачка, до десятка стариков-казаков, в коннице

Храмова в упор убит юнкер, и в Дроздовском взводе ранено три офицера.

На улицах станицы лежало 14 зарубленных красноармейцев и свыше десятка их лошадей. Старики приказали местным мужикам, сочувствующим красным, похоронить убитых красноармейцев, «где они хотят, но только не на станичном кладбище». К ночи жители вернулись в свои дома и... одни оплакивали своих погибших родных и близких, а другие – снесенное огнем свое хозяйство, нажитое десятками лет.

Этот набег красных, своей дерзкой смелостью и варварством, сильно напоминал набеги горцев на казачьи станицы времен Кавказской войны. Набег этот для красных был исключительно удачным. Такое их молодечество для нас было малопонятным и никак не вязалось с их общей распущенностью и недисциплинированностью. Но это было выяснено в тот же день: весь отряд был пьян.

В их районе, тут же у станицы, только на левом берегу Кубани, был винокуренный завод Лейбо. Перед набегом ими было выпито много. Это рассказал захваченный в плен черкес. Кроме того, ото всех трупов убитых разил тошнотворный запах спирта.

Характерный штрих: черкес заявил, что он был мобилизован красными. Наши кубанские черкесы, почти поголовно были «белые». Может быть, этот черкес и был «красным», но казаки этого не допускали и смотрели на него как на несчастную жертву, и старались даже не огорчать его излишними допросами, угощали табаком и весело, по-кунац-ки, улыбались. Улыбался и пленный черкес.

Старший наш брат взял на сутки отпуск у командира Дроздовского полка, коему был подчинен гарнизон, и, на второй же день, мы спешно выехали в Ставрополь, чтобы застать еще в живых меньшего брата.

В госпитале, у его кровати – бабушка и мать. Обе они заплаканы. Жорж по-прежнему «качался» на спине. Наш приезд, старших братьев, его обрадовал, но свою радость он выразил только слабой и беспомощной улыбкой своих всегда веселых глаз. У его смертного одра теперь собралась вся наша взрослая половина семьи. Секретно от несчастных женщин мы, братья, обратились к доктору – сказать нам правду. Он жмет плечами и говорит:

– Ранение смертельное... задета брюшина... он все время лежит со льдом... бывают случаи, что выживают, но —■ ручаться я не могу.

Мертвая жуть вошла в наши души. Но жизнь и служба должны идти своим чередом. Заплаканная мать и поколебленный в своем спокойствии брат выехали в станицу, я на службу, а у кровати умирающего осталась маленькая сухенькая умная и энергичная наша любимая бабушка, чтобы воочию перенести, уже не знаю, какой по счету, удар в своей долгой горемычной жизни...