Текст книги "С Корниловским конным"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 44 страниц)

Сил, вообще говоря, немного, но отдельные части отряда носят громкие названия: бригада, полки и т. д. В отряде не было ни одной пушки. Было несколько бомбометов. При общей массе людей без пушек все же одиноко трусился на лошади полковник Сейдлер, именуемый «начальником артиллерии».

Главные силы – пластуны на подводах, конница на лошадях. Собственно говоря, точного разделения казаков на пехоту и кавалерию не было. Достав лошадь, казак с удовольствием садился в седло, предпочитая быть в коннице. А в общем – как выехали из дому, так и ездят теперь по степям Ставрополья на собственных лошадях и в собственном одеянии. Тот, кто сумел отбить у большевиков винтовку, был счастлив. У некоторых лишь берданки или охотничьи ружья.

В общей сложности боевых сил было: бригада пластунов – около 1000 человек и дивизия конницы – около 2000-2500 казаков.

Неподалеку гарцевал на недурной лошади всадник. Грязная-грязная рубаха, разорванная сверху донизу и связанная узлом... Изодранные шаровары... на босу ногу чевя-ки. Все вооружение – сбоку шашка. В прорехи просвечивает голое тело – грязное, обветрившееся. Лицо загорелое. Как из меди вылитый человек.

Другой – сотник Брянцев. По общим отзывам – очень хороший офицер. Его внешность – типичная для карачаевцев: бурая конусообразная войлочная шляпа, черкеска вся в заплатах, на ногах самодельные из сырой кожи чевяки-по-столы без подошв. И это – обыкновенная картина.

Подходим к большому селу Московскому. В сторону дворов высылается лава комендантской сотни. Никому не позволяется входить в село. Когда приходим на церковную площадь и располагаемся табором, Слащов направляет сельским властям просьбу: доставить продовольствие его отряду на время привала. Власти выполняют эту просьбу, и все выходит, как говорят – чинно и благородно. Такой порядок произвел на нас благоприятное впечатление.

С именем Шкуро связано очень много рассказов о легкомысленном отношении к чужой собственности не только близких ему людей, но даже его самого. Не могу утверждать, было это или нет, в особенности потом, в зените его славы, но в описываемый момент мое впечатление вполне благоприятное, как в отношении начальников отряда, так и в отношении его рядовой массы. Сильно бедствовали сами, но население не обижали.

Полковник Шкуро, отправляясь к нам для доклада в Тихорецкую, послал большевистским комиссарам Ставрополя требование: очистить город, иначе он подвергнет его бомбардировке из тяжелой артиллерии. Как уже было сказано выше, ни одной пушки в отряде не было. Угроза была сплошной «партизанщиной», но она была сделана и были назначены сроки, когда должен быть очищен город. Эти сроки приближались, и теперь отряд шел занимать город. Когда солнце склонялось к западу, мы двинулись из селения по направлению к Ставрополю.

Гипноз имени. Торжественный молебен

Существует очень распространенное мнение о так называемом «обаянии личности отдельных людей». В гражданской войне приходилось наблюдать особый гипноз «имени», и этим часто хочется объяснить особую удачливость отдельных носителей его. К таким именам нужно отнести и имя Андрея Григорьевича Шкуро. Как будто не зря он занимался с такой настойчивостью звуковой стороной своей фамилии: Шкура, Шкуранский, Шкуро.

При начале знакомства со Шкуро Вам, прежде всего, бросается в глаза его миниатюрность, подвижность, непосредственность и, говоря правду, незначительность. Между тем заочно при частом повторении имени у Вас создается представление о строгом карателе противника, неумолимом мстителе за обиду, жестоком и беспощадном преследователе – партизане Шкуро.

Я не берусь утверждать, что все то, что я сейчас приведу – абсолютно верно, но в штабе Шкуро утверждали, отнюдь без желания поставить себе или своему вождю в заслугу: за весь длительный и обильный всяческими осложнениями поход отряда Шкуро по Ставрополью и северной части Кубани только один раз назначенный военно-полевой суд приговорил подсудимого к высшей мере наказания – к смертной казни. И это был комиссар Петров – бывший местный штабс-капитан, прославившийся жестокостью. Он бежал из Ставрополя с деньгами и пулеметами на автомобиле. В селе Кугульта его и четырех его спутников захватила авангардная сотня. Был назначен суд, председателем которого был офицер отряда, юрист по образованию, а членами суда – выборные казаки-старики от каждого полка.

Этот суд приговорил Петрова и всех, кто был с ним, к смертной казни. Считая, что такое наказание по отношению к спутникам Петрова слишком сурово, Шкуро приговор не утвердил, а перенес дело на решение всего отряда. И вообще – как подписать смертный приговор? На каком основании? Громада отряда здесь – верховная власть. Пусть она и решает!

Сначала Шкуро удалось доказать невиновность бывших при Петрове шофера и его помощника и их отпустили на все четыре стороны. По отношению к остальным трем подсудимым – из рядов отряда слышались крики: «Смерть!.. Смерть!..»

После этого Шкуро утвердил смертный приговор Петрову, а двум его приближенным высшую меру наказания заменил «поркою». Отряд с таким мнением согласился. Их выпороли и отпустили. Петров же перед смертью просил, чтобы его тело отправили матери, что и было выполнено. Это было в селе Константиновском. Участники рассказывали, что Петров умер мужественно.

Шкуро дрался с организованной воинской силой красных, а с мирным населением обращался хорошо: «Не трогайте меня, – и я вас не трону!» Кормиться отряду надо. Население – давай продовольствие. Иногда отпущенное населением продовольствие и фураж оплачивались, если касса отряда не пуста, если при предыдущей стычке с красными в нее что-то попало. В противном случае – кормились «за русское спасибо» и выдавались квитанции с обязательством уплатить при соединении с Кубанским войсковым правительством.

Население в то время было приучено ко всяким насилиям, и все, только что описанное, воспринималось не как «недопустимое», а лишь как неизбежное. «Хорошо, что хоть честью просят», – говорили крестьяне.

«Мы не боремся с советской властью, но мы объявляем войну лишь комиссарам-насильникам...» – приблизительно такими словами формировал основную идею борьбы Шкуро от имени отряда, в специально выпущенной им прокламации. Я читал ее. Напечатана была на машинке. Краткий текст совсем не обнаруживал у составителей способности «глаголом жечь сердца людей». Все выражено по-будничному. На прокламации собственноручная подпись самого начальника отряда, с маленьким «завитком» у конечной буквы «о», как будто бы подписывавшийся все еще колебался, – поставить ли в конце фамилии наследственное «а» (Шкура) или благоприобретенное «о» (Шкуро).

Комиссары испугались «тени партизан»... В лунную ночь с 7 на 8 июля 1918 г. мы приблизились к Ставрополю и остановились на господствующей над городом возвышенности. Мы оказались более счастливыми под Ставрополем, чем Наполеон на Поклонной горе под Москвой. Здесь нас уже поджидала депутация города. Полковник Слащов, действовавший именем Шкуро, принял представителей, поблагодарил их и предложил всем им возвращаться к пославшему их населению и оставаться спокойными. Здесь губернатор выступил на сцену и в автомобиле, с небольшой охраной отправился в город принимать приветствия восторженного населения.

Штаб отряда расположился в здании гимназии. Избавление от большевистской дьявольской власти Ставрополь собирался праздновать на площади перед духовной семинарией, по традиции – благодарственным всенародным молебном.

Середина лета, июль месяц, а чин служения – пасхальный, архиерейский и все духовенство – в светлых ризах. Все началось прочувствованным словом епископа и трехкратным возгласом:

– Христос воскресе – сестры и братья! – и ответ: – Воистину воскресе!

Нервы не выдерживают. Все кругом рыдают... Посмотрел я искоса на рядом стоящего главного виновника торжества, «сурового Шкуро», а он, что называется, «не река рекой разливается» – слезы у него в три ручья, и он не пытается скрыть их.

Большевики, по крылатому выражению своего высокого шефа Льва Троцкого, уходя, сильно «хлопнули дверью». На задах бывшего казачьего юнкерского училища, закрытого в 1896 г., произведена была гекатомба ставропольского офицерства и интеллигенции. Вот почему и рыдал народ на Богослужении.

В этот же день Шкуро устроил парад своим войскам. Трубили трубачи, и полк за полком проходили мимо него. Хрипловатым голосом Шкуро выкрикивал:

– Спасибо за сверхдоблестную службу!.. Спасибо, богатыри!..

Казаки-старики, вне строя, за стеною толпы, давали волю восторгу: «Отец наш!»

Позже генерал Шкуро «растворился в овациях толпы», взбаламученной гражданской войной. Пройдохи и проходимцы будут курить ему фимиам...

Завтрак с офицерами отряда

Был устроен торжественный завтрак – Шкуро, Слащов и все офицеры отряда, кто не был на позициях, и мы, члены Рады. В то время как в основной массе отряда, в рядовом казачестве было очень много людей пожилых и стариков – состав офицерства, наоборот, был преимущественно молодым. Перед завтраком, пока не подошли все, для занятости разговором – Шкуро давал советы офицерской молодежи, как обращаться с дамами. Советы были пикантные...

За завтраком, вопреки ожиданию, Шкуро почти ничего не пил. Офицеры отряда пили, но умеренно. Я не могу думать, что такая воздержанность была устроена в нашу честь! По общему тону обращения – нас воспринимали как приезжих, но не особенно важных гостей. Среди молодежи много наивных, хороших лиц. Весь поход, весь подвиг, который они совершили, для них дело обычное и неизбежное.

Мрак безвременья для многих лиц в отряде должен был представляться во много раз беспросветнее, чем, скажем, в той же Добровольческой армии. Рядовое офицерство там имело во главе вождей с всероссийскими именами. Представления об их влиянии, об их значении могли давать надежду на торжество поднятого знамени. Здесь же офицерство, волей-неволей, в минуту сомнений, могло находить утешение лишь в сознании правоты своего дела и в вере, что правда эта, в конце концов, восторжествует.

Складывалась особая конституция отряда: офицеры, сам начальник отряда, в бою командовали, держали боевую дисциплину, вели весь боевой учет. Но к моменту решения всех дел общего характера – призывался к участию весь отряд, старики. К старикам Шкуро, по его собственному признанию, обращался довольно часто:

– Как господа старики? – спрашивал он. И старики высказывались. К их авторитету Шкуро обращался для сдерживания массы отряда от грабежей, насилий и прочего.

Сложные чувства владели мной, когда пришлось сидеть за общей трапезой с офицерами отряда. Лица перед нами такие простые и такие близкие кубанские лица, что и нужды их, и горести, и радости, также были близкими и простыми. И когда наступил момент, и стало ясно, что нужно какими-то словами приветствовать этих простых людей, совершающих геройство, то как-то сами собой подобрались образы о делах, прославляемых в песнях, и о том, что говорится в сказках.

Была надежда, что неисчислимые жертвы во имя свободы не останутся безвестными. Что Россия будет! И будет жить казачество!

N (бывший член Кубанского правительства)

Главнокомандующий Вооруженными Силами Юга России генерал Деникин так описывает взятие Ставрополя полковником Шкуро: «К концу июня 1918 г. отряд Шкуро появляется в Ставропольской губернии, ведя удачные бои по дороге с большевиками. Это движение опережала громкая молва о несметной силе отряда, неизменной удаче его «атамана» и жестоких расправах с советскими властями.

Появившись 5 июля к северу от Ставрополя, Шкуро вошел в связь с Добровольческой армией, а городу предъявил ультиматум о выходе из него в определенный срок красноармейцев, грозя в противном случае – «начать обстрел из тяжелой артиллерии». Как это ни странно, но комиссары Ставрополя и начальник гарнизона Шпак, напуганные тревожными вестями, идущими со всех сторон об успехах добровольцев, 8 июля очистили город без боя. Ликованию измученных жителей не было предела» (Очерки Русской Смуты, т. 3, стр. 188).

В Новопокровской.

Подъесаул Владимир Николаевич Кулабухов

По указанному семьей Полянских адресу, я нашел их старшего сына Павла Петровича, младшего урядника Собственного Е.И.В. Конвоя. Для него это была полная неожиданность. Кроме дружественных взаимоотношений наших семейств на Рождественские Святки 1911-1912 г., я, будучи юнкером Оренбургского казачьего военного училища, отпуск взял в Петербург. Как воинский чин, на время отпуска, был прикомандирован к Казачьей сотне Николаевского кавалерийского училища. Имея свободное время, я проехал в Царское Село, где расположен был Конвой Его Величества, чтобы навестить своих станичников и Пашу Полянского. Встретили они меня как будущего офицера с полным воинским почтением и глубочайшей радостью. Теперь вот получилась новая и такая неожиданная встреча, но в иной обстановке и очень жуткой. Встреча произошла при рабочих. Увидев меня в столь несвойственном мне наряде, умный казак и вида не подал, что я офицер. О нашем Кавказском восстании он не знал. К вечеру мы уединились, и я рассказал ему все, что произошло в нашей станице и что семья ждет его домой...

Исколесив северо-восточную Кубань, Ставрополье, Сальские степи – в красной газете читаем сообщение, что «генерал Корнилов, заняв Екатеринодар, веером своих войск двинулся на север от Кубани».

Окрыленные этим сообщением, спешим в свой Стан – в Стан Белых войск. Товарный поезд идет медленно. На станции Белая Глина – долгая остановка. Дальше на запад будет уже наша Кубань. Где армия генерала Корнилова, мы еще не знаем. На станции красноармейцы и крестьяне Ставропольской губернии. Осторожно наводим справки. Оказалось, что «кадеты» (так тогда называли всех на юге, кто шел против красных) отброшены в Донские степи, и народ ликует.

Мы попали в заколдованный круг. Решили ехать в станицу Новопокровскую. Там я узнаю от друга и однополчанина подъесаула Кулабухова общее положение. Она крайняя кубанская станица от Ставропольской губернии. До нее один пролет, до станции Ея. К нашей радости, попался извозчик, который хорошо знает, где живет «старик Кулабу-хов» – так я дал адрес.

Шел второй день Святой Пасхи. Было часов 8 утра. Навстречу нам идет народ в церковь в праздничных нарядах, словно в мире все спокойно. Идут семьями. Вижу двух урядников моей 2-й сотни. От них прячу свое лицо, а сам наблюдаю за ними. Они отличные урядники, но и они не должны знать, что я прибыл в их станицу. От радости – разболтают друзьям, что может легко дойти до красной власти, а тогда... я же объявлен «вне закона». Они два раза оглянулись нам вслед и... узнали меня. На восточной окраине станицы въехали в богатый двор зажиточного казака.

– Здесь живет Володя Кулабухов? – спрашиваю молодуху у амбара.

– Здесь... но их нет дома... они в церкви. А Вы кто такой будете?

Расплатившись с извозчиком, решительно идем в дом и просим послать за Володей, наказав: приехал в гости его друг по войне... Он скоро прибыл. Расцеловались. Я молчу, нс зная – с чего начать рассказывать, спрашивать. Такая неожиданная и странная встреча искренних друзей и соратников по Турецкому фронту с 1914 г. Потом Финляндия, разоружение солдат под Двинском, вновь Финляндия, большевистский переворот в Петрограде и возвращение на Кубань через всю красную Русь. Бывшие молодые блестящие хорунжие, сотники, потом подъесаулы, командиры сотен, а теперь...

От меня он узнал, что после нашего неудачного восстания я еще не был дома, и никто в семье отца не знает, где я, как, и я не знаю, что случилось в станице и в семье после роковых событий. Выслушав, он осторожно говорит, что в семье случилось какое-то несчастье... был арестован наш отец... говорили, что его расстреляли красные, но... может быть, это и не так.

Внутреннее мое чутье подсказало, что отец наш расстрелян, но мозг никак не хотел верить этому, так это было слишком жестоко.

Володя, мой дорогой друг, чувствуя, что он сказал слишком много, стал поправляться, что это-де были только слухи, не больше...

Мы были «замызганы». Нам немедленно же приготовили горячую баню. Выкупались и потом отведали дивного и сытного пасхального казачьего обеда. Прожив несколько недель, как загнанный волк, теперь свежий, накормленный и обласканный, захотел спать, спать... На чистых простынях, на пуховых подушках душевного станичного гостеприимства у лучшего и испытанного долгими годами войны друга – я заснул, словно провалился в преисподнюю.

Сколько спал, не знаю, но сквозь сон слышу, словно издалека и никак не могу понять, – откуда это и почему меня зовут:

– Федя... Федя... вставай!.. Вставай!.. Тебе надо ехать...

Куда ехать?.. Зачем ехать, когда мне здесь так хорошо на

чистых белых мягких пуховиках...

Володя выводит меня из приятного забытья. Я встаю, ласково и благодарно улыбнулся ему, а он, присев на край кровати, грустно, мягко, тихо говорит:

– Федя... тебе надо немедленно же уезжать из станицы. Тебя видели твоей сотни казаки. Они очень обрадовалась этому и от радости – рассказали другим. Уже вся станица знает, что ты не только что здесь, но что ты находишься у меня. Урядник Козьма Волобуев передал мне, что об этом знает и станичный совет. Совет мужичий. Он может в любую минуту прибыть сюда и арестовать тебя... Ты знаешь, как я тебя люблю, Федя, но сил у меня нет, чтобы тебя защитить... и я должен тебе обо всем сказать только правду. Я тебя не гоню из дома, Федя, но предупреждаю, а дальше – сам решай. Но если надо – я дам тебе лучшего своего коня-рысака и беговые дрожки, и вы оба бежите сейчас же...

Раздумывать было нечего. Все было так жестоко реально, о чем я и сам хорошо знал. И опасность подступила к самому горлу. А верный друг продолжал:

– В Ставрополе скрывается мой двоюродный брат, Алексей Иванович Кулабухов*. Он священник и член Кубанского правительства. Как он туда попал из Корниловской армии, – я не знаю, но он дал знать о себе и жена выехала к нему. Зайди к ним и скажи только два слова, что ты прибыл «от Володи»... и этого достаточно. И если в их силах – они сделают все возможное для тебя.

Я все понял. Подъесаул Владимир Николаевич Кулабухов никогда не говорил зря. Нам быстро подали беговые дрожки с дивным вороным молодым рысаком российской породы. Сноха, жена брата, дала пакет с едою. Расцеловались с другом, и мы шагом, словно по делам, спокойно выехали со двора. На улице ни души. Ретивый конь просит повода. Дрожки – словно пух. «Не догнать нас и конному на дальнее расстояние», – успокоительно пронеслось в голове.

Крупной рысью двинулись мы по дороге на станицу Успенскую, родину моего спутника. Сплошная равнина. Кругом нас черное вспаханное поле для посева ярового хлеба. В степи ни души. Тихо-тихо в природе. И мы – словно «точка», видимая со всех сторон. Это плохо. Надо скрыться хотя бы с глаз станицы. И мы пустили своего доброго коня во всю его «беговую прыть».

К позднему вечеру были под Успенской. В станицу заехать опасно. Мой спутник знает все дорожки и закоулки родной станицы. Он у меня за кучера. Их подворье у окраины станицы. Остановившись у гумен, через канаву махнул он к себе. В темноте жду и думаю: подойдет красный патруль и спросит – кто ты? Куда едешь? И что я ему отвечу? Ужасно скверное настроение.

Но молодецкий мой спутник не заставил долго ждать себя. Он быстро «седлает» дрожки, схватывает от меня вожжи и пускает коня полной рысью по дороге к станице Ново-Александровской. И, когда мы миновали станицу, он говорит:

– Мать так обрадовалась, увидев меня, но, когда узнала, что и Ф.И. со мной, – испугалась. «Феде нельзя заезжать в станицу... его сейчас же арестуют», – сказала мать.

– Ия понял, – продолжал друг. – И только сказал ей – до завтра. И даже не повидал жену, – закончил он.

Красный командир Шпак

Далеко за полночь мы въехали в Ново-Александровскую. Красный солдатский патруль остановил нас у самой окраины станицы.

– Стой! Кто идет?! – вскрикнул он.

Мой спутник хорошо усвоил «солдатский язык». Он коротко ответил, что едет к другу, и назвал фамилию сослу-живца-урядника. Но пока мы доехали до его друга – нас останавливали три красных патруля. Это мне не понравилось, и это говорило о том, что станица занята красными частями и находится на военном положении.

Друг моего спутника принял нас хорошо, сердечно. Но мое имя ему не было сказано из предосторожности. Наутро новый план: еду в Ставрополь, а он домой. Свой советский документ он передал мне.

Через станицу проходит железнодорожная ветка Кавказская—Ставрополь. Поезда ходят нерегулярно. Был третий день Святой Пасхи. Народ празднует. От удушливого одиночества – иду, слоняюсь по станице. У станичного совета народ. Оказывается, совет готовится к торжествам по случаю «победы над кадетами». «Где, когда?» – думаю я.

Выносят красные флаги. Оркестр трубачей. Шествие двинулось к вокзалу, на митинг. Из речей узнаю, что победа заключалась в том, что армию Корнилова оттеснили из пределов Кубанской области. Сюда вернулся местный отряд под командой «героя» товарища Шпака. «Слово предоставляется товарищу Шпаку», – говорит председатель.

В круг выходит казак, одетый в черную черкеску и черную папаху. По виду, несомненно, самый обыкновенный казачишка. Он заговорил, что «он гнал кадетов, аж до самой Донской степи...» Ему аплодировали и кричали «ура». Потом оркестру он заказал лезгинку и сам пустился в пляс. Танцевал он долго и бестолково. Было очень жарко. Он во всем черном и в сапогах. Очень вспотел и устал. Потом неуклюже остановился на середине круга, снял папаху, поклонился всем зрителям, перегнувшись «в заду», и шапкою же стал вытирать пот, струившийся у него по лицу, шее...

Из-под своей рыжей босяцкой шляпы чертом смотрел я на этого «командира красных войск». Простой казачишка, и вот – бунтарская стихия выдвинула его во главу анархического элемента, и он – герой...

Мне было тошно. И свое настроение я прочел на лицах и в позах двух, видимо, урядников первоочередного полка, стоящих почти рядом со мной. В каракулевых черных шапчонках, сдвинутых «на глаза» (по-казачьи – знак недовольства), в защитных гимнастерках, при поясах в серебряной оправе, в черных «ламбуковых» шароварах при красном войсковом канте на них и в мягких козловых сапогах – стояли они и, явно иронически, смотрели на все это, с презрением к герою Шпаку, может быть, их однополчанину славного 1 -го Кубанского полка и одностаничнику.