Текст книги "С Корниловским конным"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 44 страниц)

Кавказцы, разбросавшись сотнями – перешли в широкий намет и вскоре и красная конница, и казаки скрылись от нас за высоким перекатом, подгоняемые удачными разрывами наших шрапнелей. Следом, вразрез кавказцев и села Кормового – он бросил 2-й Полтавский полк полковника Преображенского, который также вскоре скрылся за далеким от нас перекатом.

Для обеспечения своего левого фланга – он приказал мне выбросить туда, на юг, за невысокий перекат местности, две сотни. Брошены были 5-я сотня сотника Гурбича и 6-я хорунжего Яковенко. Для разведки села Кормового, которое находилось в двух верстах западнее нас и которое очень хорошо было видно, были брошены 3-я сотня сотника Литвиненко и 4-я сотника Ростовцева. И когда подошел к нам 8-й батальон – он бросил меня с двумя сотнями и полковой пулеметной командой – вслед за полтавцами.

Я совершенно не понимал, что делает Бабиев? В особенности, когда он послал меня с остальными сотнями разбросанного Корниловского полка вслед далеко ушедшим кавказцам и полтавцам, скрывшимся от нас за далекими буграми. Видимо – он хотел обогнуть село Кормовое с севера, полагая, что в нем сосредоточены все силы красных. Я впервые вижу, что Бабиев разбросал по частям всю свою конницу и теперь оставался только со своим очень небольшим штабом и ординарцами от полков.

Свалившись с крутого южного берега, достиг дна оврага. Овраг оказался очень глубоким и предательским. Весь его южный склон был очень бугорчатым, с кустарниками мелкого хвороста. Казаки-пулеметчики соскочили со своих линеек и поддерживали их руками, чтобы они не перевернулись. По дну оврага протекал мелкий ручеек, покрытый также кустарниками. И только что сотни перешли его и стали подниматься на противоположный пологий берег овра-

га, как прискакал ординарец со словесным приказанием от Бабиева – «как можно скорее вернуться к нему!»

Круто повернув на 180 градусов, окунувшись вновь в овраг, сотни тяжело карабкались вверх. И, выбравшись на простор, наметом шли к Бабиеву. Наш путь пересекает казак-корниловец, скачущий на восток.

– Ты куд-да? – кричу ему громко, думая, что он прячется в тыл.

– Я раненый... господин полковник! – криком отвечает он и, в доказательство, приподнимает свою гимнастерку ниже пояса. И у него напористо брызнула фонтаном густая темно-красная жидкость, накопившаяся выше пояса. Махнул рукой, – чем сказал, – скачи дальше, в тыл...

Мы приближались к Бабиеву. После ночного перехода верст в двадцать пять, теперь два раза преодолев глубокий овраг и идя на подъем к Бабиеву, – наши лошади изнемогали от усталости. Пулеметные линейки по буеракам – едва поспевали вслед.

Увидев приближающиеся мои сотни, Бабиев зычно, нетерпеливо пронизал воздух только двумя словами: «Елисеев!.. В атаку!» – и порывисто ткнул рукою куда-то на юго-запад. Это означало, что положение очень серьезное и разговаривать нет времени. Поджав хвост, под ним нервничал его конь...

Золотая атака корниловцев

Не видя ничего перед собой из-за переката местности, сотни, как шли в колонне по шести, так сразу же переведены были мной в широкий намет, насколько позволяли силы лошадей, скачущих на подъем. И когда мы поравнялись с Бабиевым, стоявшим верхом на пригорке, – перед нами, во все стороны, представилась исключительно ясная картина расположения войск – и красных, и казаков...

Внизу, поднимаясь по пологому склону, навстречу нам скорым шагом двигались три густые длинные цепи красной пехоты, на расстоянии каких-нибудь пятисот шагов. Не было сомнений, что они уже знали, что конница казаков зашла

им в глубокий тыл, и они, отступая – должны пробиться. Шли уверенно, твердо и в полном боевом порядке. Меж цепей шло до двух десятков тачанок с пулеметами. На их правом фланге отступления (на восток) – конная группа человек в сто пятьдесят – сдерживала натиск двух сотен корниловцев, 5-й и 6-й, общей численностью чуть свыше 70 шашек. Две сотни корниловцев, 3-я и 4-я, разрозненно маячили восточнее села Кормового, поражаемые откуда-то шрапнельным огнем красных. Их сила была также чуть свыше 70 шашек.

Далеко-далеко позади отступающих цепей красной пехоты, вне досягаемости орудийного огня – виднелись три линии «маленьких точек»: это наступали последние два батальона пластунов генерала Ходкевича. Там где-то должен быть 1-й Черноморский полк полковника Малышенко, но его не было видно.

Так неожиданно столкнувшись лицом к лицу с главными силами красной пехоты, мои 1-я и 2-я сотни есаулов Твердого и Друшлякова, с растянувшейся пулеметной командой есаула Мартыненко – как шли-скакали в колонне по шести, так и без слов команды – ринулись за своими офицерами вперед, в сокрушающий карьер...

Неизбежность атаки... захватывающий душу порыв... жажда боевой схватки да еще на глазах самого Бабия... Благоприятный уклон местности и необъяснимая уверенность в удаче – все это вместе взятое – дало сильнейший порыв в атаке.

Ни малочисленность 1-й и 2-й сотен перед грозной и наглядной силой врага, ни звук жестоко свистящих и цокающих пуль, готовых, казалось, снести целиком голову с плеч, ни чувство страха смерти – ничто уже не волновало... все отлетело прочь! И расстояние до врага в каких-нибудь пятьсот шагов, разделявших нас, – показалось так близким, близким...

Увидев порыв своих сотен при штабе полка – фланговые сотни всегда дружных и сплоченных кровью корниловцев – как стаи голодных и озлобленных волков, бросились в поддержку со своих противоположных флангов. 3-я и 4-я сотни

храбрых и гордых офицеров Литвиненко и Ростовцева, которые были гораздо дальше от противника, чем остальные четыре сотни полка, – они, разрозненно, без всякого строя, карьером бросились с возвышенности, чтобы не опоздать к моменту «удара на шашки». Впереди всех, с поднятыми вверх шашками, блестя клинками на утреннем солнце, давая пример своим подчиненным казакам, – скакали командиры сотен.

Было яркое теплое солнечное весеннее утро. То утро, когда проснувшийся жаворонок начинает виться в воздухе на одном месте и петь песнь свою... И когда в природе чувствуется еще ночная тишина и разряженность...

В такое мягкое доброе упоительное весеннее утро – малочисленные сотни Корниловского полка – неслись на смерть...

Тихо-тихо было кругом... И только топот бешено скачущих коней по мягкому грунту, поросшему молодым ковылем, да жестокий короткий визг смертоносных пуль навстречу – нарушал чьи-либо предсмертные секунды... Казаки даже не кричали «ура»... Словно оно и не нужно было или было еще рано... Общий порыв захлестнул всех!

Моя рослая кобылица Ольга, гораздо сильнее казачьих лошадей и к тому же совершенно без вьюка на седле, – она неслась впереди всех, просто по признаку превосходства своей физической силы, но отнюдь не от храбрости своего седока. За мной скакал мой помощник, скромный есаул Марков. За ним ординарцы. Потом есаул Твердый со своей сотней. Дальше есаул Друшляков с незамаевцами и калниболотцами своей сотни. Двенадцать полковых пулеметов на линейках есаула Мартыненко, растянувшись в длину, вперемежку со своими урядниками и нумерными казаками, – также неслись в конную атаку, усиливая наглядно, численно, боевую мощь полка. Блеск выхваченных из ножен шашек – окрылил всех. Все были во власти бешеной стихии атаки... Впереди была победа или, для некоторых, смерть. И при неудаче – остановиться, повернуть назад, скрыться – было уже нельзя...

Красные цепи остановились и стоя открыли жестокий огонь по казакам. Такого огня я не ощущал, не видел ни в Великой войне на Турецком фронте, ни в гражданской.

Здесь – словно разверзлась пасть зверя, и он своим предсмертным рычанием выплюнул на нас все свое смертоносное зло и яд в две тысячи с лишним винтовок и свыше десятка пулеметов. Мне казалось, что разверзлось небо, и весь запас свинца лился именно на нас. Но мы неслись вперед... Слышал я позади себя короткий возглас-стон тяжело раненного есаула Твердого. По разрозненному строю пронеслось еще несколько стонов тяжело раненных казаков. Видел я мельком, как на нашем левом фланге 5-я и 6-я сотни с блеском шашек рванулись вперед, во фланг красной пехоте и как командир 6-й сотни хорунжий Яковенко, выделившись вперед далеко от казаков на своем прытком гнедом кабардинце – свалился неожиданно с коня. Что-то дернуло меня в левое плечо. Потом общий блеск шашек в воздухе, неистовые клики победного «ура!» и потом... потом как-то все смешалось и... смолкло. Словно кто дохнул, – затушил свечу. Красноармейцы бросили винтовки на землю и подняли вверх руки...

Вся атака продолжалась столько времени, сколько потребовалось для преодоления карьером расстояния в пятьсот шагов.

Правее нас, полным карьером, удирали на запад все конные красных, силой до 150 человек. Преследовать их было и некогда, и некому. Казаки, разбросавшись в этой массе красных солдат, в десять раз превышающих их численность, гнали группы пленных на восток, стараясь как можно быстрее оттеснить их от брошенных на землю винтовок. Некоторые казаки отбирали у пленных кошельки...

Со штабом полка я врезался (случайно) прямо в четыре полевые орудия, брошенные на дороге «без упряжки». Уносы пушек, сбросив сбрую, ускакали вместе с конницей и комиссарами, т. е. ускакало 12 пар артиллерийских лошадей. Бой окончен. Красноармейцы изолированы от своих винтовок, но неожиданности всегда могут быть. Надо как можно скорее привести в порядок полк.

«Соберитеся, всадники ратные...» – запела сигнальная труба, и сотни, на широких рысях, стекались к победному полковому флагу войскового цвета, на котором по диагона-

ли сверху вниз, от древка легла широкая черная траурная полоса в одну треть ширины флага. На ее черном фоне при колыхании свежего весеннего утреннего ветерка красноармейцы могли прочесть слово, написанное крупными белыми буквами, – «КОРНИЛОВСКИЙ». Флаг развевался на высоком древке, поверх которого колыхался пышный черный конский хвост как эмблема легкой казачьей конницы.

Пулеметчик, хорунжий Семен Дзюба, летит к полку на пулеметной тачанке красных, запряженной тремя дивными караковыми, донской породы лошадьми в богатой сбруе «в бляхах», явно парадный выезд какого-то донского богача-коннозаводчика. Он веселый, радостный, сам сидит на козлах, привычно упираясь на вожжи своими сильными руками. Рыжий, крупный, некрасивый, добряк и храбрец – он смотрит на меня, улыбается, и глаза его говорят мне: «Смотри, что достал я для полка сам!»

Было тихо кругом, словно и не было атаки. Перед выстраивающимся полком стояли новенькие четыре полевых орудия и тринадцать пулеметов на тачанках, в запряжке по три дивных лошади, словно приготовленные для свадебного путешествия.

Я быстро рассматриваю пушки и упряжь для «уносов» (унос – не менее одной пары лошадей для запряжки в орудие). Сбруя для упряжки артиллерийских лошадей была мной еще не виденная. Это были широкого сыромятного ремня «немецкие шлеи», через которые, по сторонам, вместо постромок – проходила сплошная цепь на три пары лошадей в упряжке для орудия. Легкая и удобная упряжь. Поэтому ездовые артиллеристы, расцепив «шлеи», сразу же сбросили Их с лошадей и... ускакали. На лафетах и на зарядных ящиках много солдатских парусиновых сумок защитного цвета. Они набиты чем-то, как бы спресованным. Казаки подумали, что это деньги. Быстро разрезали их шашками, но оказалось, это были много сотен пар красных погон с белой выпушкой по краям. Зачем они возили «подгоны белогвардейцев» – мы так и не узнали, да и некогда было расспрашивать пленных, так как издали показался генерал Бабиев, шедший к полку легким наметом.

– Корниловский полк... сми-ир-но!. Гос-спода оф-фи-цер-ры! – командую ему и лечу с рапортом, докладывать о трофеях полка и о потерях в офицерском составе.

Наповал, в грудь, почти в упор – убит храбрый командир 6-й сотни хорунжий Яковенко и тяжело ранен в левую руку, продольно от кисти до локтя, с раздроблением кости, командир 1-й сотни есаул Твердый. Мне особенно жаль было хорунжего Яковенко. Он был уже пожилой человек, мобилизованный на Великую войну со льготы – наш старый кавказец. Широкоплечий, скуластый, определенно храбрый, всегда впереди казаков – он был тихий, скромный и послушный. И как бы стеснялся меня, старшего офицера-кавказца, боясь уронить себя. Среди казаков заметно, что офицеры и казаки одного и того же отдела – чувствуют себя ближе друг к другу. Так вот было у меня и с хорунжим Яковенко.

– Спасибо, орлы, за победоносную атаку! – громко выкрикнул Бабиев, подскакав к полку и остановив своего коня. Он был один, без штаба. Штаб, видимо, уже подсчитывал число пленных.

Поблагодарил полк, а сам, как мне показалось, как-то недоброжелательно и ревниво посмотрел на трофеи. И не взглянул на меня, и ни слова командиру тех, кто это сделал... Я был удивлен и обижен. «Что с ним? – думаю я. – Боевая ревность? Что это не он вел полк?»

И в довершение всего этого, словно чтобы полк не участвовал в приятном осознании своей победы, – он резко, досадливо приказывает мне с полком преследовать отскочившую на северо-запад конницу красных, численностью приблизительно в 150 коней – видимо, «дивизийную конницу» ординарцев, комиссаров и 12 пар уносов от орудий, которая далеко была на горизонте и была, конечно, небоеспособна.

1-я и 6-я сотни вернулись после боя без своих сотенных командиров. Чувствовались сильные потери в конском составе, так как полк, как-то очень заметно, поредел. Потом уже подсчитали, что из строя выбыло убитыми и ранеными до 50 казаков и до четверти состава лошадей. Для полка в двести с

лишним шашек в строю, без пулеметной команды – это были очень большие потери.

Собрав все сотни и тут же назначив новых командиров сотен вместо выбывших из строя, – широкой рысью двинулся на северо-запад, оставив Бабиеву подсчитывать трофеи полка и чинить суд и расправу. Кроме тринадцати пулеметов, захваченных в этой атаке, все трофеи полка были оставлены на месте, и каковы они были – мы потом и не поинтересовались. В Корниловском полку была гордая чистота. И после двух атак на Маныче, где была захвачена пехота красных, – полк продолжал скакать вперед, даже и не поинтересовавшись точной численностью пленных. Но полк был счастлив тем, что имел теперь 25 действующих пулеметов и массу патронов к ним и к винтовкам. Опытный и распорядительный начальник пулеметной команды есаул Мартыненко сразу же нашел в сотнях необходимых казаков к ним, и командиры сотен с удовольствием отпустили своих казаков к нему.

Пройдя на запад версты две, полк уперся в топкую заводь, через которую пролегала узкая земляная гребелька для движения в один конь, да и та развалившаяся. Дальше тянулась водяная полынья «озеро Голое». Спешенная конная группа, переправившись здесь, заняла ближайшие бугорки. Я нашел, что незачем полку переправляться, нести ненужные потери, так как к вечеру красные все равно уйдут дальше. Да и казакам надо дать отдых. Одна спешенная сотня вела с ними совершенно незначительную перестрелку, а остальные сотни, расбросавшись, – в поводу пасли своих лошадей подножным кормом. Казаки же закусывали тем, что у кого было в сумах. Надо было подсчитать потери после столь кровавой атаки. К тому же – всем приятно было быть вдали от глаз высшего начальства и отдохнуть после ночного похода и бессонной ночи.

В атаке что-то «дернуло» меня в левое плечо. Тогда я не обратил на это внимания. Теперь я почувствовал неприятный зуд в плече. Ночь и утро были холодные. Все казаки и офицеры были в кожухах. На мне, нараспашку, шуба-черкеска. Сняв ее, черкеску, бешмет, рубаху – обнаружил под ними кровь. Оказывается, пуля чиркнула в мякоть плеча ниже ключицы, кровь уже высохла и «мулила» рану. Полкового врача Александрова не было с нами. Фельдшер продезинфицировал рану спиртом, наложил пластырь, и все обошлось благополучно.

В штабе дивизии, видимо, забыли о нас. Красные отошли от гребли куда-то на запад. Не получая приказания – с сумерками, собрав полк, двинулся на ночлег в Кормовое, где явился к Бабиеву и доложил о потерях полка. Он был очень доволен атакой полка и сообщил, что была захвачена в плен полностью 32-я красная пехотная дивизия, свыше двух тысяч штыков, четыре полевых орудия и 13 пулеметов на тачанках. Бабиев очень сожалел о сильных потерях полка. Когда я доложил о своем ранении – он, как мне показалось, завистливо посмотрел на меня, но поздравил и пожал руку, когда я сказал, что останусь в строю. Это было четвертое ранение в храбром Корниловском полку. В этот день, в приказе по дивизии, было указано, что совершил полк для всего отряда.

Генерал Деникин в своем труде (Очерки Русской Смуты, т. 5, стр. 83) написал следующее: «В боях у сел Приютное, Ремонтное и станица Граббевская – Улагай разгромил до основания всю Степную группу красных 10-й красной армии, взяв в плен шесть полков 32-й пехотной стрелковой дивизии, штабы, обозы, свыше 30 орудий».

Читая воспоминания генералов Деникина и Врангеля о тех боях, где участвовал наш полк, вначале в 1-й Конной, а потом в 3-й Кубанской казачьей дивизии, находишь многие неточности. В данном случае, главный и самый удачный бой не корпуса генерала Улагая, а только трех полков 3-й дивизии генерала Бабиева, а еще точнее – одного Корниловского полка, силой чуть больше двухсот шашек – разыгрался у села Кормового Астраханской губернии. И здесь именно была захвачена в плен 32-я пехотная стрелковая дивизия красных. Полку неизвестно, что было захвачено в конной атаке между Астраханским мостом через Маныч и селом Приютным 21 апреля. Под селом Ремонтным совсем не было боя, и дивизия вошла в него, нигде не обнаружив противника. Под станицей Граббевской, как пишет сам ге-

нерал Деникин, у Улагая был бой «с шестью полками лучшей конницы Думенко». О пехоте же ничего не сказано, значит, ее там не было. Ничего не сказано о числе захваченных пулеметов, но слишком сгущена цифра захваченных орудий. Все это получается оттого, что старшие начальники «обобщают» успех боя и в своих донесениях указывают, что – «захватил корпус, или дивизия – столько-то», когда в дей-стительности это сделал какой-либо полк в отдельности.

Еще один случай с Бабиевым

Утром 26 апреля дивизия Бабиева выступила дальше в глубь Астраханских степей. Так было приятно идти победно вперед. Стояла дивная погода. Кругом тишина. Вся степь покрыта свежей травой. Вся природа улыбалась казакам. Красные же как в воду канули. До следующего села Крестового, на северо-восток от Кормового – полки не встретили противника и остановились в нем на ночлег. На завтра объявлена в нем дневка. Село богатое, раскинуто в лощине.

Под вечер второго дня, как часто я делал на других стоянках полка, – без вестового выехал за село «промять» свою кобылицу и «наломать» в манежной езде.

Вернувшись домой – я не нашел ни одного офицера при штабе полка. Дежурный по полку офицер доложил, что генерал Бабиев вызвал за село всех офицеров, вахмистров и взводных урядников «на угощение за позавчерашнюю атаку». Услышав это, я почувствовал, что во мне словно «остановилась кровь», и я побледнел.

– Как же это офицеры уехали без моего разрешения? – строго спросил дежурного по полку офицера, но он ничего не мог мне объяснить, сознавая сам всю эту ненормальность.

«Почему он, дежурный по полку офицер, не послал конных казаков разыскать меня?.. Ведь я был только за окраиной села! Мы находимся в боевой обстановке! Всегда можно ожидать нападения красных, и полк остался без своих начальников, вплоть до взводных урядников!» – строго читаю я ему уже ненужную мораль за воинское преступление, сделанное им. Но он, сознавая все это, вновь доложил,

что – «приказал сам лично Бабиев и... как же можно было ослушаться начальника дивизии?»

– В какую сторону уехали офицеры? – спросил его коротко и, не слезая с лошади, один, без вестового, поскакал в ту сторону, куда уехал Бабиев, «чтобы угостить офицеров за молодецкую атаку полка 27 апреля».

Я скакал так, как скачет человек, у которого может случиться большое несчастье, которого надо избежать и которое может быть предотвращено только личным вмешательством, присутствием.

Скачу, а мысли бушуют в голове: «Как мог Бабиев, генерал, начальник дивизии, позволить такой произвол в одном из своих полков – через голову командира полка извлечь всех офицеров, вахмистров и взводных урядников для личного удовольствия и утехи, да еще при тревожной походной обстановке? К тому же тот Бабиев, который очень тонко знает всю воинскую субординацию, любит ее и проявляет всегда сам во всяких и любых случаях! Да еще со мной, с его «младшим братом», самим им названным?» Этот случай был совершенно ненормален и недопустим в воинской части.

За селом на юг, в версте расстояния – длинной линией сидел на траве весь командный состав моего полка, т. е. свыше двадцати офицеров, семи вахмистров и около тридцати взводных урядников, считая и пулеметную команду; всего свыше 50 человек. В стороне держат лошадей в поводу вестовые офицеров, вахмистров и взводных урядников – еще около 50 казаков.-Итого, из полка извлечено до одной сотни боевых шашек. Рядом стоят подвода и тачанка. Бабиев сидит не на земле, а на каком-то стуле. Он, как всегда, без своих штабных офицеров.

Скачу и думаю, – как же ему доложить, представиться? И что будут чувствовать мои офицеры, главным образом, храбрые командиры сотен, когда я сойду с седла? Все они люди умные, но как офицеры военного времени – тонкостей военной этики не совсем понимают. Как-то, еще в селе Киевском, они попросили меня рассказать, объяснить им – как в мирное время жили офицеры? Какие были их права, взаимоотношения и прочее. Многое я рассказал тогда им.

Но одного рассказа мало, если нет настоящего образования и того воинского воспитания, которые даются в военных училищах мирного времени.

Одно можно точно сказать, что – кадровые офицеры подобного шага не сделали бы, считая его совершенно недопустимым без ведома и через голову своего командира полка. Здесь же, в полку, не было и одного кадрового офицера.

Воинский устав внутренней службы говорит, что «все воинские чины, в присутствии старшего начальника – не командуют и не отдают честь при приближении своего непосредственного начальника, если он младший в чине присутствующего». Но, когда я подскакал к биваку, – все они встали на ноги и взяли руки под козырек. Бабиев сидел ко мне боком, чуть склонившись вперед. Он был грустен и не посмотрел на меня. Против него, на бурке с напитками и явствами, сидела молоденькая сестра милосердия, которую я вижу впервые.

Глянув строго на всех своих подчиненных, подхожу к Бабиеву, взял под козырек и представляюсь-докладываю, стараясь ясно и точно выразить ему свою мысль, не задевая ни его личную гордость, ни его начальственное надо мной положение:

– Ваше превосходительство... не опасно ли, что Вы обезоружили весь Корниловский полк, пригласив сюда всех офицеров, вахмистров и взводных урядников?

– Я за все отвечаю, – спокойно говорит он, оставаясь сидеть. Этим он показал мне, что ведет со мной частную беседу, не больше. И добавляет уже совсем по-дружески: – Вон видишь?.. Прибыл из Святого Креста бочоночек вина... вот я и хочу распить его с корниловцами за молодецкую атаку под Кормовым. А теперь, Джембулат, садись рядом с сестрой милосердия. А то она почему-то очень грустная.

Все это было сказано им так просто, что мне нечем было и реагировать. Да и бесплодно. Кроме того, он просит меня рассадить офицеров вперемежку с урядниками. Это – для большего единения и неофициальности веселия. И так как все это было сидя на бурках, и офицеры отлично знали сво-

их молодецких урядников, да и большинство из них сами стали офицерами из урядников – то это нисколько не нарушало прочно создавшегося взаимоотношения в полку офицеров с казаками.

Я отлично знал и понимал, что Бабиев, вне Корниловского полка, не мог найти полного духовного удовлетворения своей широкой мятущейся душе. Здесь, в кутеже, он мог позволить многие вольности, чего он не мог сделать в других полках, как и мог откровенничать в разговорах, словно в родной семье. К тому же здесь он мог петь песни и танцевать лезгинку, чего в другом полку было бы почти недопустимо.

Веселие было хотя и не так веселым, но непринужденным. Бабиев почему-то грустен, но хотел забыться в песнях. Потом он вспомнил «о скачках» в Дивном. Я считал этот вопрос забытым, но его не забыл он. Бабиев хочет скакать, хоть завтра, но обязательно «на пари».

– На какое? – спрашиваю, шутя, его.

– Я отдам тебе своего Калмыка, если он придет вторым... но от тебя ничего не требую, – сказал он, так как и не представляет, что моя кобылица опередит его коня. Не придавая всему этому никакого значения, считая все это шуткой – мы весело заключили пари скакать завтра же...

Бабиев входит в азарт веселья, чего раньше я в нем не видел. Его «волнует близостью» сестра милосердия... Она краснеет и не знает, как реагировать своему высокому начальнику? А когда Бабиев понесся в лезгинке, она быстро говорит, прося дать ей казаков, чтобы они сопроводили ее в штаб дивизии на тачанке, стоявшей здесь.

Я знаю, что этого сделать «открыто» совершенно невозможно. Я еще знаю, что совершенно невозможно «кому бы то ни было» прекратить и это веселье, если только его не захочет прекратить сам Бабиев. Уже вечерело. Наступала темнота. Вообще – надо было кончать этот байрам. И когда Бабиев бросился вновь в лезгинку, мои казаки подали тачанку, сестра быстро вскочила в нее, но... Бабиев, увидев это, как и понял, что все делалось по моему приказанию. Резко, приказом, остановил моих казаков с тачанкой, потребовал своего коня, вскочил в седло и с немногими ординардамп сопровождал сестру в свой штаб дивизии. Мы же, все оставшиеся, немедленно двинулись к себе в полк. Все это, вместе взятое, оставило очень нехороший осадок в душе.

Утром следующего дня ко мне прибыл из штаба дивизии хорунжий Ишутин и предупредил, что он получил от генерала Бабиева приказание «расставить на выгоне «вехи» на две версты по дистанции, так как у него будут скачки со мной».

Ишутин наш старый корниловец. Он начальник саперной команды штаба дивизии и обер-офицер для поручений у генерала Бабиева. Со мной он очень откровенен. Хотя мы посмеялись с ним над затеей Бабиева, но в душе это меня возмутило: как может так поступать начальник дивизии в боевом походе?

Но вызов я решил принять. Скакать же не пришлось. Неожиданно получено было распоряжение генерала Улагая – дивизии выступить немедленно в село Ремонтное, что в 35 верстах севернее нас.

Казак Курочкин. Случай с калмыками

Полки выступили. Кругом простиралась широкая ровная степь. Полки шли «вольно», не соблюдая между собой особых дистанций. Свернув с дороги и построив полк в линию взводных колонн, вызвав всех офицеров к себе, – позволил казакам идти «вольно», курить и мурлыкать песни, кто хочет. Я чувствовал, что на душе у всех было хорошо, легко и приятно. После каждого боя полк еще более крепчал своей полковой спайкой. И горделивое достоинство заполняло, казалось, душу всех чинов полка. И даже то, что генерал Бабиев навесил черный конский хвост на свой флаг штаба дивизии, т. е. перенял его от нашего полка, говорило о том, что это наше нововведение – оригинально и интересно.

Бабиев хотел сшить для себя флаг «георгиевского полотна», как имеющий орден Святого Георгия, но начальник штаба внушил ему, что этого права он не имеет.

«А почему георгиевский флаг имел генерал Юденич?» – попечаловался он мне по-дружески еще в Дивном, ругая начальника своего штаба. Я не стал говорить ему, что – «он не есть Юденич».

В Сарыкамыше я видел, как над зданием командующего Кавказской армией, где жил генерал от инфантерии Юденич, развевался большого размера флаг цвета георгиевской ленты. Его, конечно, видел и сотник Коля Бабиев и теперь, став генералом, – хотел иметь и себе такой же...

В Ремонтное полки прибыли вечером, но ни по пути, ни в селе – противника не обнаружили. В селе нашли только нескольких оставленных раненых и отсталых красных солдат. Противник уходил от нас куда-то в степи. Все это показывало, что под Кормовым была полностью ликвидирована их пехотная группа. Это сделал Корниловский полк своей «золотой атакой».

На второй день дневка. У нас в полку удивлялись, что, ликвидировав красных под Кормовым, – мы двигаемся вперед медленно, делая даже дневки, когда надо было гнать противника без задержки, не давая ему отдыха. Как писал раньше, полки не имели сводок ни о своих соседних частях, ни о противнике. Мы думали, что станица Великокняжеская уже давно в наших руках! Мы думали, что если корпус Улагая перешел Маныч, полностью разбил красных и прошел «за Манычем» около ста верст, – то это же совершили и главные силы, сосредоточенные у станции Торговой! Но, оказалось, там только готовятся к операции.

Я стою на парадном крыльце дома, смотрящего прямо в привольную травяную равнину. Надо мной реет полковой флаг. К крыльцу подъехала какая-то «беда» (тележка) на двух колесах из-под плуга. В нее была впряжена лошаденка. С этой «беды» слез какой-то мужичонка в картузе и странном костюме, подходит ко мне и произносит:

– Здравия желаю, господин полковник!

Сказал, а сам так радостно улыбается и словно хочет заплакать.

– Здравствуй... – отвечаю ему. – Ты кто же такой? – добавляю.

– Да казак 1-й сотни Вашего полка!.. Наш разъезд красные захватили у села Кистинского... Урядника зарубили, а

нас увели в плен... Ну вот я у них и служу в обозе... и все высматриваю – неужели не придут наши? А потом услыхал от жителей, что идут казаки... Я и поехал сюда, в Ремонтную, как будто на мельницу. И вот – ну, слава тебе Господи – вырвался, наконец! Видите, господин полковник, какой «картуз» я себе приобрел?.. Чтобы под них подделаться... Да и анучи накрутил мужичьи, кацапские... – так просто и бесхитростно рассказывал казак свою печальную эпопею, претерпев более полутора месяца в плену у красных.

Я с любопытсвом слушаю и смотрю на него и действительно – в его костюме, в его образе – ничего не было казачьего. Настоящий и очень простой захудалый мужичишка. Но разговор, речь, выражения – наши, казачьи.

– Какой же ты станицы, братец? – спрашиваю его, а сам прямо-таки хочу обнять и расцеловать этого молодца-казака, не растерявшегося в плену, у людей-зверей.

– Да Тихорецкой!.. Казак Курочкин, господин полковник! – отвечает он и совсем не по-воински.

– Семейный? – спрашиваю, а сам так любовно смотрю на него и думаю – какую бы ему оказать свою «началь-ницкую милость»?

– Ну, а как же!.. И жена, и дети есть!.. Да и родители! – отвечает.