Текст книги "С Корниловским конным"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 44 страниц)

Конная атака корниловцев. Путаница

Оставив всех офицеров при полку, взошел вновь на кур-ганчик, но уже один.

У Бабиева было хорошее боевое чутье и порыв. Он и команды произносил всегда порывисто. Желая родному полку боевой славы, он бросал его чаще, чем другие полки дивизии, всегда, везде и всюду. Его девиз был – «Корниловцы должны быть только впереди». Пластуны одним махом сбили красных. Последние повернули назад.

– КОРНИЛОВЦЫ – В АТАКУ-У! – быстро повернувшись лицом в мою сторону, крикнул Бабиев. И больше ни слова. Брошено твердо и определенно.

Миг... один лишь миг. И густой резервной колонной, с развивающимися конскими хвостами на значках – полк, как стоял, так и рванулся с места, умиляя сердце пылкого Бабиева. А миновав его – 1 -я и 2-я сотни, карьером бросились вперед, размыкаясь на ходу в двухшереножный развернутый строй.

Я не любил боевого строя «лавы». В гражданской войне он был беспомощный при густых и многочисленных пехотных цепях красных. Кроме того, в лавах казаки выходили из-под слов команды своих офицеров и конного удара этим строем нанести не могли. Я совершенно запретил им пользоваться. Вахмистрам сотен – строго-настрого приказал в конных атаках быть всегда на своих местах, т. е. – позади строя сотен и, если нужно, пользоваться плетью...

В данном случае, выбросив две сотни вперед двухшере-ножным рассыпанным строем, я держал «в кулаке» остальные четыре сотни и пулеметную команду, с которыми мог в любой момент отразить всякую неожиданную неприятность.

Не допустив красных до Маныча, полк захватил полностью весь Красноярский стрелковый полк, численностью до 500 штыков, и два ручных пулемета. Шедшие вслед за корниловцами, «уступом позади», 1-й Кавказский и 2-й Полтавский – захватили еще четырех пулемета и одно полевое орудие. Конница красных с тачанками (видимо, с пулеметами) – хлынула на север. Без задержки двигаясь через полувысохший топкий Маныч, – мы увидели вправо от себя еще одну пехотную группу красных, спешно отходивших на север по возвышенности. Командир правофланговой 1-й сотни есаул Твердый, по собственной инициативе, бросил вправо один взвод казаков. Из рассыпного строя своих казаков быстро выдвинулся вперед хорунжий Голованенко. На своей высокой длинноногой донской кобылице, оставив далеко позади себя своих, он заметно приближался к колонне красных, густою «кишкой» отходивших на север.

«Пог-гиб офицер» – волновался я. И как это неразумно – бросив казаков, на своей резвой кобылице – одному скакать в атаку против двухсот красных солдат. Ведь один лишь выстрел и... полетит храбрая голова хорунжего. Но произошло иное: красные остановились и... побросали винтовки на землю. Тут же подскакали отставшие казаки, и вся рота сапер, только вчера прибывшая из Царицына для наводки нового моста через Маныч, – стала также добычей Корниловского полка.

Этот участок фронта красных был пленен полностью. И насколько была стремительна атака, можно судить по тому, что полки не понесли абсолютно никаких потерь.

Фронт перед нами оголился. Корниловцы и кавказцы, под командой бригадного командира полковника Венкова*, – были брошены на север к селу Кормовому, в преследование конной группы красных. Генерал Бабиев с 1-м Таманским и 2-м Полтавским полками задержался где-то позади. У самого села Кормовое, по поперечному бугру – полки встретили сопротивление и остановлены Венковым. С единственным своим конным вестовым, составлявшим его «штаб бригады», – он скакал впереди полков на упрощенной, но сильной строевой лошади, изредка мрачно покрикивая полкам: «Вперед!.. Вперед!»

Мы были в далекой голой степи и почувствовали себя и уставшими и как бы беспомощными. Широким наметом полки прошли около двенадцати верст, и двигаться дальше, не зная боевой обстановки, скакать, было небезопасно.

На восток от нас, у села Приютного, и на север, у села Кормового, по степи видны были – гурты ли скота, или группы войск – мы не смогли точно рассмотреть при весеннем мареве играющего солнца. Оно, в своей весенней прихоти – изображало даже и озера (мираж). Потом все это исчезало, и перед нами была вновь молодая степь, раскинутая так далеко, насколько хватало человеческих глаз.

Впереди нас маячили наши наблюдательные лавы, а полки, спешившись, отдыхали, ожидая дальнейших распоряжений. Полковник Венков, недавно прибывший в дивизию, был нелюдим. Со своим вестовым он спешился вдали от полков. Мы же, молодежь бригады, сидя кружком на молодой травке, болтали, как всегда, о разном. Как-то так вышло, что я сидел спиной к противнику. Против меня сидел есаул Храмов, сверстник по Оренбургскому училищу и однополчанин по полку мирного времени. Рядом – наш старший брат Андрей, сотник-кавказец, и другие кавказцы и корниловцы. Изредка, с визгом, пролетали пули над нашими головами, но на них как-то никто не обращал внимания. Потом они участились. Было уже неприятно сидеть спиной к ним. Так и думалось: вот одна из них ударит обязательно в затылок... или в спину. Но менять место – было стыдно. К тому же – мы только что одержали дивную победу; нам весело и приятно; в особенности быть вместе с родными кавказцами.

«Джик-джик!» – несется над головами. Есаул Храмов после непрерывной скачки – вспотел. Он сидит без папахи и, как мы Все, по-азиатски поджав под себя ноги. И мне очень приятно быть с ним и говорить, говорить. Вдруг, с очень близкого расстояния пронеслось «джик!» и Храмов, коротко «ахнув», – упал лицом вперед, схватившись руками за голову. Мы к нему, думаем – убит! Но он тихо поднялся сам и смотрит на нас безумными глазами, словно очень много выпил и чешет голову. Пуля угодила ему ровно выше лба и четко прорезала борозду его черных волос до самой макушки, скользнув по черепу. Врач туг же спиртом промыл царапину, перевязал голову и отправил в тыл молодецкого Ваню Храмова. На палец ниже – пуля угодила бы прямо в лоб. И был бы конец доблестному кубанскому офицеру. Столько странностей бывает в боях.

j Вдруг – всю нашу бригаду спешно отзывают назад, к

полтавцам и таманцам, к резерву генерала Бабйева. Широкими аллюрами полковник Венков ведет полки на юг. В дороге ; узнаем: красные целой пехотной дивизией перешли Маныч,

| опять оттеснили 1-й Черноморский полк полковника Малы-I шенко к югу, за село Кистинское и Макинские хутора, и угро

жают селу Дивному, где остались наши канцелярии, обозы и разные «хвосты полков». Оказалось, что захваченный только что Черноярский пехотный полк – был их левой колонной, с демонстративным наступлением на село Дивное. Главные же силы были брошены через греблю на село Кистинское.

Огорченный событиями и ужаленный в самое чувствительное место – пылкий Бабиев немедленно бросается со всеми четырьмя своими полками и двумя батареями по их свежим следам, на Кистинское с севера. Корниловцы и кавказцы, на уставших лошадях, едва поспевают за свежими полками Таманским и Полтавским, оставляя позади себя «хвосты» отсталых казаков, свои пулеметы и даже свою батарею. Облако пыли от двухтысячной массы конницы – скрывало и наши хвосты, и нас от наблюдения красными.

Солнце уже клонилось к закату, когда полки доходили до района гребли с севера, где были встречены жестоким артиллерийским огнем четырех орудий с южного (нашего) берега Маныча и пулеметным – у начала гребли на северном берегу. С севера, к Манычу – шел пологий скат, и полки видны были красным как на ладони. Перед полками сто-, яло узкое дефиле-гребля около одной версты длиной, защищаемое артиллерийским, пулеметным и пехотным огнем и, естественно, – конница не могла взять его. Фактически – полки, целая дивизия казачьей конницы – была в * тылу у красных, но в то же самое время красные угрожали всему нашему тылу и самой базе на Ставрополь. Полки , крутились на пологом склоне в сторону красных, беспомощно, посотенно, укрываясь в разных скважинах. Но и там находил их адский огонь красных. По форватеру балки, спускающейся к красным, – один, без вестового, шагом кружился Бабиев, бросая строгие острые взгляды на полки,

' которые стояли молча, не зная, что делать. Командиры пол-

ков – Кавказского Орфенов, Полтавского Преображенский (оба не казаки) и Таманского Гречишкин – были старыми офицерами, лет под 45 и видные ростом. Все они были летами гораздо старше Бабиева, и только я был молод.

Кружась между полками, вдруг он зло выкрикнул: «Полковник Елисеев! Соберите свой полк!» Я не удивился: на ком-то он должен был сорвать свою злость. Ну, конечно, на своем друге и на самом младшем подчиненном в должности командира полка. Откозырнув ему, дескать – «Слушаюсь!» – я шагом проехал перед своими сотнями в бал очках и вновь стал на прежнем месте. Посмотрев в мою сторону – он ничего не сказал. Да и нечего было говорить, так как если собрать полк в густую массу, то это будет лучшая цель для красной артиллерии.

Шрапнельный огонь красных, выпускаемый сразу из четырех орудий, удачно рвался над полками. И полки буквально не находили места, где бы укрыться от него. После разрыва снарядов над сотнями – они самостоятельно искали место для нового укрытия. И словно ужаленная в голову змея – они изворачивались в своем строе, стараясь еще как-то и где-то укрыться. Было ясно, что наше пребывание здесь и в таком положении – совершенно бесполезно. Но... кто мог доложить, внушить это гордому Бабиеву?

– Полковник Орфенов! Атакуйте греблю! – вдруг приказывает он командиру 1 -го Кавказского полка.

И 45-летний гусар-полковник, в кителе, в пенсне, на английском легком седле, одетый очень легко, совершенно не по-походному, а словно выехавший на конную прогулку, храбрый и любимый казаками своего полка – он приложил руку к козырьку фуражки и произнес:

– Слушаюсь, Ваше превосходительство! – и нерешительно выдвинул две сотни вперед. Под уклон – сотни рассыпались, идя крупной рысью, – но по ним сразу же зас-кворчали пулеметы красных. Они заерзали по неровной местности, замялись и скрылись в буераках. Боевой приказ остался невыполненным.

На наше счастье – солнце зашло за небосклон, и стало темнеть. Возвращаясь глубоким обходом назад, кругом, между многочисленными манычскими рукавами – мы совершенно не знали, что будет завтра. До села Дивного, нашей базы, было верст 40-45. И мне казалось, что из-за усталости лошадей сегодня мы не дойдем до него. К тому же целый день и эту ночь – никто не ел и не пил – как люди, так и лошади.

Проводник крестьянин, на неоседланной лошади, шел впереди штаба дивизии. Корниловский полк шел головным. От Бабиева меня отделяла лишь группа казаков-ординарцев человек в тридцать. Меж извилин Маныча, в непроглядной темноте, мы начали блуждать. Бабиев нервничал и был очень злой. И только к полуночи мы достигли Астраханского моста. Мы теперь знали, что через двенадцать верст будем в нашем Дивном, где найдем главное – отдых. Есть уже и не хотелось. Далеко за полночь – молча, грузно, усталые – полки вошли в село. В этот день корниловцы и кавказцы – на широких аллюрах – сделали не менее 75 верст. В этот день и белые, и красные были друг у друга в тылу.

. На следующий день, 14 апреля, вновь поход. Полки выстроились на той же сельской площади и ждали Бабиева. 2-й Полтавский полк выступил раньше на Макинские хутора как разведывательная часть.

На площади мы видим вчерашний, нашим полком плененный, Черноярский пехотный полк и роту сапер, которые, большими группами, лениво грелись на весеннем солнышке на завалинках и под заборами, подозрительно рассматривая казачьи конные полки. Но вот из-за угла показался Бабиев, как всегда тонно по-кавказски одетый, на своем горячем веселом нарядном хвостатом коне Калмыке – гордый и властный и, безусловно, любимый большинством нас за боевую доблесть. Позади ординарцев всегда велась под седлом его высокая вороная кобылица – спокойная, которую он брал после боя, взамен уставшего Калмыка.

По полкам, стоявших «покоем», пронеслись слова команды. Полки замерли. Бабиев был еще далеко и подъезжал к полкам шагом. Строевая тишина говорила всем, что приближается какой-то большой начальник. Красноармейцы начали переглядываться между собой, словно не зная, что же им делать? А потом, вначале нехотя, поднялись на ноги. Бабиев, едучи молча, – слегка повел на них глазами... и, выдержав, когда они приняли воинскую стойку и вид, он бросил задористо в массу:

– Здорово, солдаты!

И эта масса красных солдат в несколько сот человек – вдруг гаркнула в страхе:

– Здравия желаем, Ваше превосходительство!

Многие из нас улыбнулись, насколько позволял строй,

этому ответу вчерашних врагов. Желая, видимо, ободрить пленников, естественно, боявшихся за свою судьбу, – Бабиев уже весело крикнул им:

– Што?.. Жарко вчера было?

И осклабившиеся лица красных солдат, русских солдат, уже весело, по-простому, ответили хором:

– Так точно... жарко было...

Лед был сразу же сломан. Теперь – только давай им винтовки, поставь над ними хороших офицеров и веди этих красных солдат – против красных же. И они пошли бы... Бабиев очень хорошо разбирался в душе каждого воина. И после этих слов – он с места бросился в намет и бодро, весело поздоровался со своими тремя полками, с каждым в отдельности. Красные солдаты молча созерцали эту картину казачьего строя.

Полки выступили из села весело, с песнями. Мимо корниловцев, головным полком, вытягивается 1-й Кавказский полк. Я стою в непосредственной близости от него и пропускаю сотни кавказцев по фронту резервной колонны своего полка. Кавказцы затянули свою веселую игривую полковую песню:

Та удовинька молода – пусти ночку ночевать...

Гей! Гей! и хо-хо! пусти ночку ночевать...

Я смотрю на свой родной дедовский полк и приятно улыбаюсь, слушал эту, так знакомую мне, песню.

– Здравия желаю!.. Здравия желаю, господин полковник! – слышу из строя кавказцев голоса казаков, обращенных ко мне, и узнаю многих урядников, с которыми был в

мирное время в Закаспийской области и с которыми исколесил почти пол-Турции в войне 1914-1917 гг.

Каждая сотня поет свою песню. Впереди одной из них, управляя песенниками, идет подхорунжий Митрофанов*. Лицо его особенно весело и, не прерывая песни, – он радостно смотрит в мою сторону, отдавая воинскую честь. Вот проходит мимо меня командир сотни хорунжий Лебе-динцев. За кавказцами вытянулись корниловцы. Эти два полка составляли бригаду в 3-й Кубанской казачьей дивизии генерала Бабиева. Внешний вид их был почти одинаков. И кавказцы, как и корниловцы, – почти все были в небольших папахах. Во главе нашего полка идет 2-я сотня есаула Друшлякова, сплошь состоявшая из калниболотцев и незамаевцев – отличных песельников. «Чорноморци» не могут удержаться, чтобы не подпустить некоторую «пикантность» в своей песне, глядя на рдеющую женскую часть села, провожающую казаков и толпящуюся на тротуарах. Песенниками управляет молодец и «козарлюга на всэ» вахмистр Палий.

У сусида у Ивана, хата била, жинка гарна,

Завсигда встае ранэнько, прыбэрэця чэпурнэнько,

А як ляже, прыголубэ – то извисно, шо там будэ...

Песня заканчивается совсем неприличными словами. Мне как холостому и радостно, и весело, но неловко за последние слова песни перед дамочками и девицами, радостно и восторженно провожавшими казачьи полки в новый неведомый бой. Одновременно я удивляюсь и восхищаюсь казачьей душой: такая жестокая война... что ни бой – то смерть! А вчера?.. Как все мы измотались! И вот, сегодня – поют... Поют, словно ничего и не случилось.

За селом я вызываю вахмистра Палия, которого хорошо знал, и спрашиваю:

– Как это ты затянул такую скабрезную песню? Ведь неловко же перед дамами и девицами!

– Та воны всэ равно нэ розумиють нашои мовы! – весело отвечает он и улыбается лукаво. Улыбаюсь и я и отпускаю его в строй.

Смерть есаула Васильева

2-й Полтавский полк застал в Макинских хуторах только один эскадрон конницы красных. Как у Преображенского получилась стычка с ним – мне неизвестно, но мы увидели трупы порубленных красных солдат и около полуэскадрона – было захвачено полтавцами в плен. Их лошади были худы и в чесотке. Красные отступали, и дивизия легко заняла село Кистинское, в которое с юга пришел и 1-й Черноморский полк полковника Малышенко. И то, что вчера было так недостижимо, – сегодня легко удалось сделать, т. е. восстановить свой фронт.

К обеду полки вернулись в Дивное. Распустив сотни по квартирам – мы, почти все офицеры полка, верхами полетели навестить тяжелораненого есаула Васильева. Он лежал в школе. Уходивший от него наш полковой врач Александров сообщил, что состояние его безнадежное. Это нас убило. Мы тихо вошли к нему. Как он переменился! Лицо стало бесконечно худым и изможденным страданиями. Глаза глубоко ввалились, пожелтели, но смотрели ясно и сухо. Я подумал, что он в полузабытьи. А если его глаза ясны, то, значит, он галлюцинирует.

Васильев был человек-реалист. Он не был излишне разговорчив, но когда он и молчал даже – его мысль всегда работала. И я знаю, что если бы мы шумно и весело вошли к нему – он был бы счастлив и хоть на минуту был бы отвлечен – и от тяжкой физической боли, и от жестокой мысли, что он умирает. Я тогда совсем выпустил из головы, что человек, раненный в живот, умирает в полном сознании. И если бы я этого не забыл, вернее, если бы доктор не оглушил нас своим жутким сообщением, – наша последняя встреча с ним была бы более приятна и нам, и ему. А мы вошли понуро и... молчим. Словно умирает не он, а мы.

Он уже не стонал. Он смирно лежал, не шевелясь, и только нудно дышал. Возле него стоял его денщик Иван Беседин, казак станицы Дмитриевской – мрачный, мрачный. Васильев бросает на меня несколько испытывающих взглядов и вдруг, совершенно здраво, ясно и довольно громко, говорит:

– Ну, что Федор Иванович?

«Может, завтра, в чистом поле нас на ружьях понесут?..

И в могилу нас зароют, – память вечную споют?!»

Это он продекламировал ту песню, которой я научил офицеров полка, которая очень нравилась им и которую мы всегда пели только «за вином». И в веселье мы старались именно веселиться, зная, что подобный конец может ждать каждого из нас и... каждый день. Васильев особенно полюбил эту песню, и вот теперь он как бы фиксирует это, а может быть, и упрекает меня, что я предрек его гибель.

– Что Вы, дорогой Яков Клементьевич?.. Все пройдет... Вы выздоровеете, – сознательно лгу я, чтобы его успокоить. А он как-то особенно зло посмотрел на меня и, сжав губы, – процедил:

– Н-не-ет... я знаю, что это конец...

От этих слов всем нам стало жутко. Мы разговаривали, словно с покойником. Есаул Клерже и сотник Литвиненко, его очень близкие друзья еще по 2-му Полтавскому полку, стали его успокаивать:

– Что ты, Яков?.. Успокойся, дорогой... все буде хорошо.

Но он только так же зло посмотрел на них и отвернулся. Простояв еще минут пять, все мы тихо, молча, на цыпочках – вышли. Больше живым мы его не застали.

Прискакав в штаб полка, решили пообедать вместе... Но не прошло и получаса времени, как прискакал его денщик казак Беседин и неестественным голосом, сдерживая рыдания, произнес:

– Господин полковник... Есаул Васильев умерли...

У меня славилось что-то в горле. Я хочу сказать и – не могу. И, напрягаясь, едва выдавил адъютанту есаулу Малы-хину: «Пошлите за офицерами». Скачем опять в школу. Нам хочется как можно скорее повидать его и убедиться – так ли это? Умер ли он? Не ошибка ли это? Мы молча поднимаемся по крутым порожкам коридора и входим. Со сложенными руками на груди, все в той же потертой в походах и боях гимнастерке с навесными погонами есаула, лежит он. Изможденное от страданий лицо. Глаза плотно закрыты, глубоко впавшие, но черты так знакомого лица остались те же. Стоим и смотрим и не знаем, чем и как еще можно выразить свое горе. Но слез нет. Организм словно скован. Молча целуем его и уходим.

В этот же день вместо Васильева заведующим обозом в Лабинскую – назначил есаула Лебедева, где у него отец, мать и жена. И приказал ему: «Сегодня же выехать! И никакие «тревоги полка» не должны его касаться».

– Усих нас пэрэбьють по очереди, – мрачно говорит Литвиненко.

– Почему Вы так думаете? – спрашиваю его.

– Э-эх! Господин полковник! Столько погибло в полку офицеров на моих глазах... и нет ни смены, ни замены никому... значит, жди своей очереди... ось як наш Якив, – закончил он.

В Крыму в 1920 г., в чине полковника и командуя Корниловским полком, – Литвиненко так же был ранен в живот и умер по пути в Константинополь. Жуткая и неуловимая судьба.

Снабдив казака Беседина всевозможными льготными документами, я написал горькое письмо молодой вдовушке Васильева, местной казачке-учительнице, с которой был знаком, вложил приказ по полку о неожиданной гибели ее мужа и – все до единой ниточки из его вещей – отправил в его станицу. И печальный транспорт с гробом друга на линейке, с его двумя верховыми лошадьми – двинулся из села. И я представил весь ужас жены, отца-атамана, матери, братьев и сестер – когда они увидят этот транспорт... Постояв еще за околицей села несколько минут, пока транспорт скрылся с наших глаз, – мы, все офицеры полка, молча, шагом вернулись домой.

Скоро казак Иван Беседин сообщил мне, что на шестые сутки, по неизвестной причине – околела дивная кобылица есаула Васильева, которую, с оружием в руках, в героической личной схватке с красным командиром-кавалерис-том – достал Васильев.

Мы в этом увидели что-то таинственное, но определенно связанное со смертью ее хозяина.

ТЕТРАДЬ ТРИНАДЦАТАЯ Полковник Венков

В апреле 1919 г. в 3-ю Кубанскую казачью дивизию генерала Бабиева, в село Дивное, на должность комндира 1-й бригады (корниловцы и кавказцы), прибыл полковник Венков Василий Кузьмич. Впервые мы увидели его в бою 3 апреля. Он нам мало понравился и лишь потому, что был необщительный, сух, замкнут, настойчив и смелый в бою, сухо смелый. Для того чтобы знать, почему он был таковым – надо знать – кто он?

В январе и феврале месяцах 1915 г. 1-й Кавказский и 1-й Лабинский полки, на Турецком фронте в Алашкертской долине, занимали маленькое село Челканы, в котором почти все лошади стояли под открытым небом. Ввиду близости противника на Клыч-Гядукском перевале и сильных холодов – казачьи лошади редко когда расседлывались. За полтора месяца боевой совместной работы и такой скученности полков силой свыше 1500 шашек – все очень подружились между собой, в особенности офицеры. Стояли сильнейшие холода. Все занесено глубоким снегом. Подвоза фуража и довольствия казакам – почти никакого. От всего этого было очень скучно. А потому, в долгие нудные вечера «при свечах», – в нашу офицерскую «хану» (нору)

3-й сотни подъесаула Маневского – часто собирались офицеры-лабинцы, командиры сотен. И чаще всех навещал нас командир 3-й сотни сотник Бабиев. Если же доставали «ракии», то это уже был праздник. Тогда Коля Бабиев обязательно вызывал своих сотенных песенников, и веселье было шумное. Тогда Бабиев и запевал, и управлял своими песенниками, и танцевал лезгинку. На подобных вечеринках иногда бывал один из самых старших командиров сотен лабинцев – пожилой, с седой подстриженной по-черкесски бородкой, есаул Венков. Он всегда был скромен и мало разговорчив, словно считал, что все вокруг него «зеленая молодежь». Офицеры-лабинцы были очень почтительны к нему и говорили, что в молодости Венков был исключительный наездник. И чтобы не распространяться, добавляли: «он был таков, как вот теперь наш Коля Бабиев и по наездничеству – еще жестче». В общем тогда, в 1-м Ла-бинском полку, имя есаула Венкова произносилось с большим уважением, даже всеми подъесаулами, а не только что бесшабашным сотником Бабиевым. На него Венков смотрел как на «неперебродившего» отличного офицера, и на озорство которого надо смотреть снисходительно, так как он сам был таковым в ранней офицерской молодости. Все это я знал и был удивлен, что старого седого полковника Венкова назначили бригадным командиром к молодому генералу Бабиеву. И я молча наблюдал за их взаимоотношениями в течение целого месяца боевой службы.

Полковник Венков определенно смущал генерала Баби-ева. Последний называл его всегда только по имени и отчеству – Василий Кузьмич и, отдав распоряжение, – спрашивал: «Как Вы смотрите на это, Василий Кузьмич?»

Венков же всегда был молчалив и, взяв под козырек, отвечал: «Слушаюсь, Ваше превосходительство!» и потом, став в положение «вольно», – он слушал его молча, положив обе руки на рукоять кинжала. Одет он был всегда в гимнастерку. И, выслушав все распоряжения Бабиева, смотрел на него внимательно из-под своих густых седых бровей, как будто контролируя его, но никогда не противоречил. А получив задание, спокойно откозыряв, быстро садился в седло и вел полки в дело. Тут он был уже точный исполнитель всех распоряжений Бабиева, может быть, не потому, что так надо было, а потому, чтобы ему, старому седому полковнику – не иметь замечания от того, которого, может быть, не раз цукал в 1-м Лабинском полку. И, получив распоряжения, Венков был сух и строг со своими полками, что нам и не нравилось.

К тому же – он был очень скромен. У него не было никакого штаба бригады. За ним следовал только его единственный вестовой да два ординарца от полков, которых он немедленно отпускал, когда миновала надобность. В полевой книжке сам он писал и донесения и распоряжения. Войска любят «пышность», чем особенно импонировал Бабиев, а у

Венкова этого не было. У него – сплошная скромность и замкнутость. Тщетно Бабиев предлагал ему переселиться к нему, в штаб дивизии. Он отклонил и занимал маленькую комнатку у крестьянина с одним окном на улицу. И весь его «офицерский вьюк» заключался в обыкновенных казачьих ковровых сумах на его же строевом коне.

Генерал Фостиков, однополчанин его по мирному времени, о генерале Венкове писал мне так: «Василий Кузьмич родом из села Надежка Ставропольской губернии. При переименовании станицы Надежная в село, когда была императорской властью упразднена Ставропольская казачья бригада и казаки ее переменованы в крестьян, – отец Венкова с двумя сыновьями (брат его был офицер-пластун) переселился на Кубань и зачислился в Чамлыкскую станицу Лабинского отдела».

Разное в полку

Числа 15 апреля получен приказ по Кубанскому Войску от 12 апреля, которым властью Кубанского войскового атамана генерала Филимонова были произведены в следующие чины до 30 офицеров полка. Одним и тем же приказом я был произведен в чин войскового старшины «за выслугу лет на фронте» со старшинством с 10 сентября 1918 г. и в полковники «без указания старшинства» в этом чине. Представление было сделано генералом Бабиевым, видимо, «за отличие», но он мне этого не сказал, когда представлял.

Во время празднования Святой Пасхи, в одном из своих тостов Бабиев как-то загадочно сказал, что «корниловцам нечего устраиваться в тылу!. . Они должны умереть в своем полку». Я тогда не понял, – к чему он это говорит? Но через несколько дней через штаб дивизии пришел «отказ мне» для поступления сменным офицером во вновь формируемое Кубанское военное училище – «ввиду заполнения штата». Но этот вопрос уже отпадал: о зачислении меня сменным офицером в военное учидище – я подал рапорт поздней осенью 1918 г., находясь в Екатеринодаре на излечении после третьего ранения и будучи в чине подъесаула. Теперь же, командуя

полком и имея чин полковника – естественно, этот вопрос становился беспредметным – и для меня, и для Кубанского военного училища. Но Бабиев явно был недоволен.

Давно эвакуировался по болезни один из храбрых командиров сотен хорунжий Дорошенко. Теперь эвакуировались по болезни же – командир 6-й сотни есаул Иванов, полковой адъютант есаул Малыхин, болгарин сотник Копчев, пулеметчик сотник Кононенко. В штаб корпуса откомандирован сотник Козменко. Тогда была недопустимая «вольность», а именно: офицер подавал рапорт на имя командира полка, что он «болен» и... беспрепятственно отправлялся в тыл. Бороться с этим, по этическим офицерским соображениям, было очень трудно, но это многих возмущало. Меня удивило, что полковой адъютант Малыхин, получив чин есаула «за потерянную руку» в 1-м Линейном полку Великой войны, – в июле месяце того же года имел уже чин войскового старшины и занял должность начальника Войсковой военно-ремесленной школы в Майкопе, где я с ним и встретился после его эвакуации с Маныча.

Перед самой Святой Пасхой или вскоре после нее – в полк прибыли следующие офицеры: сотники Степаненко*, Ростовцев*, Носенко* и Дубовик*. Остановлюсь на Носенко. Он доложил мне, что был ранен в полку под станицей Михайловской Лабинского отдела в августе 1918 г. Следовательно, пробыл в эвакуации восемь месяцев. Небольшого роста, скромный, тихий, будто чем-то запуганный. В седле сидел «по-пехотному» – на задней луке. Я тогда не знал, что он бывший пластун-урядник и со льготы. Бабиевское молодечество в полку, видимо, пришлось ему не по душе, так как через несколько дней он вновь эвакуировался в тыл по болезни.

Тогда в тостах, а иногда и в разговоре, некоторые из нас называли себя «корниловцами-бабиевцами», чем подчеркивали героический дух в полку, привитый Бабиевым. Конечно, этот дух был воспринят только корниловцами-фрон-товиками, но не теми, кто долго засиделся в тылу.

Я давно отдал приказ, что офицеры, возвращающиеся в полк, могут заезжать в обоз 2-го разряда в станицу Лабин-скую и получать бесплатно: красный прибор к седлу (уз-

дечку, пахвы и нагрудник), пояс с костяным набором и плеть – работы полковой шорной мастерской. Хотелось сделать офицерам подарок от полка, ввести щегольскую однообразность. Всем офицерам и казакам чинить бесплатно все обмундирование; если же есть запас гимнастерок и шаровар – выдавать казакам бесплатно. И прибывшие офицеры были «первыми ласточками» этого распоряжения. Некоторые позавидовали прибывшим, а всегда остроумный сотник Литвиненко – нашелся и здесь сказать: «Хочь бы и мэнэ пидбылы... и я бы получыв всэ цэ в обози тоди!»

Хорунжий Лебединцев

В марте или апреле месяце 1914 г. из города Мерва Закаспийской области (Туркестан), из 1-го Кавказского полка, уходил в войско на льготу большой эшелон урядников и казаков, прихода в полк 1911 г. Численность этого эшелона равна была одной четверти наличного состава.

Обыкновенно, на полковом плацу, служили молебен перед строем уходящих казаков, и командир полка переименовывал некоторых в высшие звания – в вахмистры, в старшие урядники, в младшие урядники и в приказные. Это еще более усиливало радость уходящих на льготу, после четырехлетней, с несколькими месяцами, обязательной царской службы казаков на далекой окраине обширного Русского государства. Этот день для уходящих был нервный, но торжественный.