Текст книги "С Корниловским конным"

Автор книги: Федор Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 44 страниц)

– Глянь, ребята!.. Да вить эта наш подъесаул Елисеев лежит, – слышу я голос казака и в группе проходящих узнаю казаков своего 1-го Кавказского полка по Турции. И такие простые слова родных казаков-кавказцев как-то тепло прошли по всему моему существу. И еще тогда я понял, что значит – «боевые соратники».

Четыре санитара поднимают носилки и несут к прибывшему амбулансу. Ночью прибываем в госпиталь, что недалеко от здания Мариинского института, и помещают в большую общую палату, вперемежку – и казаков, и офицеров. В госпитале тесно и не совсем чисто. Низкий потолок, почему и полутьма. Новая перевязка. Лечение – покой.

Бабиев уведомляет свою матушку, и она немедленно же пришла навестить адъютанта «своего Коли», как она сказала. Милая приятная дама. Навестила она и еще раза три, и от нее я узнавал «новости в полку».

Нога моя поправляется, но от самого колена и до ступни – вся она черно-красного цвета, а почему – я не знаю. Мне прописано ежедневно принимать горячие соленые ванны и электрическую гальванизацию ноги. Но эти «специальные ванны» находятся в другом госпитале, на Почтовой улице, возле городского сада. И я, на костылях, должен ходить туда. Но я должен быть здоров, почему и «шкандыбаю» ежедневно. К тому же сама «гальванизация» ноги, ощущение ее – приятны. Но в колени левой ноги силы нет. И я лечусь, лечусь...

«Если я хожу на костылях на гальванизацию ноги, то почему я не могу пройти и дальше в город? По Красной улице... хотя бы до Екатерининской? Может быть, встречу кого из друзей?» – думаю я.

И я уже там. Стою у телеграфного столба, чтобы кто-либо случайно не свалил меня на землю. И мне так подсчас-тило: встретил здесь подъесаула Якова Васюкова, милейшего человека и друга по военному училищу и Василия Гамалия*. Последнего вижу впервые после 1911г., когда он окончил училище и вышел хорунжим в 1-й Уманский бригадира Головатого полк, в Карс.

От него я узнал, что он является командиром 2-го Кабардинского конного полка Кабардинской бригады и прибыл в

Екатеринодар от ротмистра Заурбека Серебрякова*, восставшего против красных и отошедшего со своей бригадой в Баталпашинский отдел, присоединившись к отряду полковника Шкуро. Гамалий прибыл, чтобы доложить Кубанской Раде о прибывших кабардинцах, прося материальной помощи на содержание бригады. Вслед за ним прибыл и Заурбек. Он приглашает меня в гости в войсковое офицерское собрание (т. е. в войсковую гостиницу для офицеров) и втроем, с Заурбеком – устроить «байрам».

Я у них. Какая прелесть! Гамалий – «кубанский запорожец», живая старина, казачья поэзия, дивная чистейшая речь черноморских казаков и их музыкальные песни. И малороссийская колбаса, порезанная крупными кусками, под большой стакан водки. Ширь, размах. Буйный во хмелю, добрый по-хорошему и жестокий по-плохому. Это – Гамалий. И тут же – изящный как серна, легкий, поворотливый, остроумный и находчивый Заурбек. Изящный даже и в еде, изящный и в кутеже, никогда не теряющий себя и своего – ни личного, ни горского, ни офицерского достоинства, жгучий брюнет, с ястребиным носом – кабардинец Серебряков-Доутоков, – с черными густыми усами «а ля Вильгельм», признаком личной гордости.

В училище он «первый корнетист» и капельмейстер юнкерского хора трубачей. Он православный и поет в партии баритонов в юнкерском хоре, и в церкви, и на концертах. Отлично танцует лезгинку и декламирует армянские анекдоты с соответствующим акцентом. Он и литератор и вообще совершенно культурный человек. Гамалий и Заурбек – два противоположных полюса, но – такая у них дружба еще с училища, хотя Заурбек младше годом Гамалия по выпуску из училища.

В Екатеринодар он прибыл, чтобы представиться генералу Деникину, доложить о восстании и просить зачислить его бригаду на полное иждивение. Заурбек чуть запоздал. Войдя к нам – его первые слова были к Гамалию:

– А ты знаешь, Васыль, что мне сказал генерал Деникин?

Флегматичный черноморский казак, каковым был Гамалий, лениво ответил: «а почем я знаю»...

– А Ваши кабардинцы пойдут на Москву? Первые слова были генерала Деникина на мой доклад, – возбужденно говорит Заурбек. – Только тогда я могу дать помощь Вашей бригаде, – продолжает слова Деникина Заурбек, – если они пойдут на Москву вместе с Добрармией. И не подал мне руки... потому что – я ведь только ротмистр... да еще какой-то там Дикой дивизии... – печально, обидчиво продолжает наш гордый Заурбек. И чтобы рассеять свое огорчение и разочарование – он сегодня может и хочет пить.

– Васыль!.. Федя! – наливайте же! – кричит он.

Кабардинцы Серебрякова «пошли на Москву», но не дошли до нее. В июле 1919 г., в районе Царицына, командуя Кабардинской конной дивизией в чине полковника, – в конной атаке трагически погиб наш замечательный во всех отношениях Заурбек Серебряков, имея от роду около 30 лет. Терское войско сделало ему торжественные похороны, как национальному герою.

Генерал Врангель. Потери Корниловского полка

Изредка я стал появляться в войсковом офицерском собрании, пообедать. Как-то, выходя из залы, в коридоре 2-го этажа при спуске к лестнице, вижу генерала Врангеля в папахе и серой черкеске. По записной книжке он перечислял какому-то генералу в штатском костюме количество трофеев, захваченных его казаками. Имея костыль под правой мышкой, левой рукой отдал ему честь. Врангель знал меня лично и, коротким поклоном головы, с улыбкой ответил мне на приветствие.

«От нечего делать», опираясь на один уже костыль, тихо иду по Красной улице. Вдруг кто-то длинной рукой охватывает меня за талию. Оборачиваюсь и вижу генерала Врангеля.

– Как здоровье, подъесаул? – очень ласково спрашивает он и добавляет немедленно же: – У Вас очень красивый покрой черкески... где Вы ее шили? Я очень люблю казачью форму и все присматриваюсь, на ком и как сидит черкеска, чтобы одеваться соответственно. Я еще очень мало понимаю в черкеске.

Не касаясь политики, надо сказать, что генерал Врангель был человек не злой, общительный. Он очень любил кубанских казаков как воинов и смотрел на них похвально только с этой стороны, мало зная их станичную жизнь, их семейственность, их психологию как земледельцев. Он очень любил полки своей 1-й Конной дивизии и, не хвалясь – Корниловский полк, под командованием молодецкого, храброго, всегда веселого и воински отчетливого полковника Бабиева – радовал его душу больше, чем другие полки. Ценность каждой строевой части, да и всякого дела, зависит исключительно от личности, которая это дело возглавляет.

Возможно, что это случайность, но наш полк нес очень большие потери в офицерском составе. Супруга генерала Врангеля являлась главой санитарной дивизийной летучки и потом – корпусной. По роду службы она регистрировала всех, и офицеров, и казаков, прошедших на перевязках ее пункт. Врангель как начальник дивизии, естественно – проверял не только что количество раненых, но, не сомневаюсь, как всякий серьезный начальник – он интересовался и числом, и фамилиями раненых офицеров по полкам. Баронесса Врангель сама лично делала перевязки после двух моих ранений, расспрашивая, что надо. Последнее тяжелое ранение, да еще в таком успешном ночном набеге в тыл красных, где погиб и доблестный Мурзаев, не могло быть неизвестно генералу Врангелю. Вот почему он так и любезен, и откровенен был со мной здесь, в Екатеринода-ре, в глубоком и веселом тылу, где можно почувствовать себя просто человеком со своим, хотя и подчиненным, но боевым соратником по победному движению.

Перечислю здесь потери полка в офицерском составе за время с 8 по 22 ноября 1918 г., т. е. только после того, как я вернулся в полк после первого ранения и – до третьего. Бои же начались только 10 ноября, под селом Константи-новским.

Убиты: 1. Сотник Поляков – 12 ноября у хутора Соленого; 2. Хорунжий (фамилию не помню) – 15 ноября у села Константиновского.

Ранены: 1. Подъесаул Елисеев – 10 ноября у села Кон-стантиновского; 2. Прапорщик Тюнин – 10 ноября у села Константиновского; 3. Хорунжий Литвиненко – 10 ноября у села Константиновского; 4. Сотник Демяник – 12 ноября у хутора Соленого; 5. Сотник Зеленский – 12 ноября у хутора Соленого; 6. Подъесаул Лопатин – 15 ноября у села Константиновского; 7. Подъесаул Елисеев – 22 ноября у села Спицевка.

Все убиты и ранены в течение 12 дней в районе этих памятных сел Ставропольской губернии. В записках, которые мной делались в 1941 г., у меня отмечено, что убитых офицеров было двое, а раненых – 14. Фамилии же запомнились только те, которые здесь поместил.

Праздник Оренбургского казачьего училища

В сентябре месяце 1917 г., после Корниловского выступления, я был зачислен на должность сменного офицера Оренбургского казачьего училища. Большевистский переворот помешал мне быть там. Меня как офицера интересовало стать строевым воспитателем и готовить молодых людей е образованием к тому, к чему сам шел по своему глубокому убеждению.

Находясь в Екатеринодаре, я узнал, что формируется Кубанское военное училище, вернее – бывшая Екатеринодар-ская школа прапорщиков будет переименована в военное училище. Это меня прельщало. Где-то на Сенном базаре, в непрезентабельном помещении, я нашел канцелярию училища и представился полковнику Ермоленко, являвшегося тогда главой этого переформирования. Доложив о том, что я уже зачислен кандидатом в Оренбургское училище, но так как мы отрезаны от Оренбурга и имеем теперь свои войсковые интересы, – хотел бы быть сменным офицером в своем Кубанском военном училище. Ермоленко и училищный казначей есаул Вербицкий, отнесясь сочувственно к моему желанию, все же как-то не особенно тепло сказали: «Подайте об этом рапорт с приложением соответствующих документов и... ждите ответ». Я подал и ждал. Узнав об этом —

Бабиев очень косо посмотрел на меня, о чем скажется своевременно, и чем это закончилось.

Приближалось 20 декабря – день нашего училищного праздника. В одном из грузинских шашлычных-погребков собралось свыше 20 человек воспитанников. Что я воспринял на этом празднестве, так это то, что у многих интерес, духовный интерес, был уже не к училищу, а к своему войску, к настоящим событиям, а не былым. И интерес был уже чисто офицерский, но не юнкерский. Имело некоторое значение и передвижение в офицерских чинах. На этом легком, веселом, но без кутежа, ужине – были главными:

выпуска 1911 г., по старшинству баллов и, как все это переменилось – подъесаул Соколов Василий, есаул Мальцев Павел, войсковой старшина Гамалий Василий и подъесаулы – Помазанов, Скрябин Феодор, Стояновский Константин;

выпуска 1912г. – есаул Поссвин Фрол, подъесаулы – Васюков Яков и Беляевский Василий;

выпуска 1913 г. – подъесаулы Ряднина Алексей и Елисеев Феодор. Приятными гостями были терские казаки – ротмистр Заурбек Серебряков и подъесаул Белоусов. Было несколько сотников и хорунжих, ускоренных курсов военного времени и среди них адъютант Кубанского запасного полка в Екатеринодаре, сотник Джалюк.

Странно было наблюдать, что с этими молодыми офицерами мы как-то не находили общего языка для разговора. Все мы, старшие, знали друг друга по училищу, все были между собой на «ты», всем нам были ясно понятны «все уголки юнкерской души», и. все мы были проникнуты «горением» за свое училище, как и яркими воспоминаниями о нем. Трехлетний курс наук и воспитания, воинского, психологического воспитания – каков должен быть офицер, конечно, сильно разнился от шестимесячных курсов. И, как курьез – в нашем училище, юнкера младшего класса, будь он со средним образованием или поступил в училище из полка, урядником – в отпуск пускали только через четыре месяца, вот перед этим самым училищным праздником. Мотив был один: «они еще не умеют отдавать воинскую честь как следует – по-юнкерски».

Да они, офицеры ускоренного курса военного времени, и не были проникуты тем горением за свое училище, которым были проникнуты мы. Для них это был только короткий эпизод в военном училище, тогда как для нас – период времени, золотой период времени нашей лучшей жизни.

Вензель на погонах. Мои братья

Лечение мое естественное: нога должна сама выздороветь в поврежденных коленных связках, а так – я могу лечиться и дома. Подходят и Рождественские Святки, и своим присутствием надо порадовать всю женскую половину семьи. Тем более что старший брат Андрей, сотник 1-го Кавказского полка, на фронте, на Маныче, а младший Георгий, хорунжий – после очень тяжелого ранения в июле месяце – до сих пор лежит в госпитале, в Ставрополе.

Я в станице. Радости в семье нет конца. Прибыла и следующая радость: приказом Главнокомандующего Добровольческой армией генерала Деникина все представленные к следующим чинам офицеры нашего полка произведены, в том числе и я, в есаулы – за боевые отличия. Приказ вышел 24 декабря. Это были «первые производства», почему так и ценны.

У меня психологически тяжелая работа: на всех черкесках надо спороть «все четыре звездочки» самого красивого погона чина подъесаула. Хотя и лестно было стать есаулом в 26 лет от роду, но, откровененно говоря, – так было жаль расставаться «с четырьмя звездочками», в таких лишениях, походах и боях заслуженных на Турецком фронте, с которыми щеголял два года и четыре месяца. Четыре золотых звездочки на серебряном погоне окружали также золотые, вензельной прописи, инициалы старого и родного 1-го Кавказского полка – 1К. Но... я теперь в новом полку, в Корниловском, имеющем на погонах «свои инициалы». Следовательно, надо быть последовательным! И я снимаю 1К. Снял и разочаровался: получился совершенно «лысый, погон», словно у военного чиновника или у врача.

...Выздоровел и прибыл в станицу наш младший брат Георгий. В июле месяце, командуя взводом, при наступлении – брат был тяжело ранен в бок, под мышку. Пуля задела брюшину и остановилась там. Ранение было признано смертельным, но крепкий организм брата выдержал. Это все же оставило свой след: в плохую погоду, в сильный встречный ветер – ему тяжело было дышать. Мне как старшему брату – он говорит:

– Федя! Я офицер 2-го Черноморского полка Великой войны. Я служил в кавалерии... нас совершенно неправильно мобилизовали и отправили в солдатский полк, да еще пехотный. Я не хочу туда возвращаться и хочу служить в полках своего войска. Кстати – и мой строевой конь еще цел, с которым был в Персии. Помоги мне, Федя! – закончил он как-то печально.

Я был вполне с ним согласен. Я уже знаю хорошо подлую канцелярскую рутину и буквоедство. Идет жестокая война. Фронт должен быть сильнее всяких тыловых хитросплетений. И я проявляю инициативу – пишу письмо Бабиеву о брате, с полным изложением его военной службы с 1915 г. Конным вестовым посылаю в наш Корниловский полк, в полной уверенности, что молодецкий и душевный полковник Бабиев немедленно же зачислит его к себе, так как на фронте, ввиду постоянных потерь – каждый офицер дорог. И через неделю – получаю от Георгия письмо, что он уже «корниловец», чему очень рад. Офицеры полка ему понравились; но добавляет – «только вот Бабиев очень строгий и приказал мне быть похожим на тебя». Прочитав, я был очень рад за Жоржа и посмеялся над аттестацией им Бабиева и его пожеланиями.

Проходит неделя – и вдруг прибывает с Маныча старший брат, раненный в ногу. Он семейный, предпочел лечиться в станице и ходить на перевязку в местную войсковую больницу. Я уже почти выздоровел и охотно передал ему свой костыль.

У Андрея была дивная гнедая кабардинская кобылица, на которой он провел всю войну на Турецком фронте. Умная, прыткая, но очень строгая. Чистить ее надо было с осторожностью. Она была, словно нетронутая девица* т. е. если ее, даже ласково, погладить ладонью в нежных местах – она очень быстро и ловко может лягнуть задней ногой. Под седлом же – огонь, но полное послушание «поводу».

Благородное животное и умерло благородно. Брат был командиром сотни 1-го Кавказского полка. Под огнем красных лава его сотни замялась и остановилась. Чтобы ободрить казаков – шагом он идет вдоль фронта. Красные сильно обстреливают. Дальше он говорит: «Слышу, что-то «цокнуло» впереди меня. И вдруг моя Ольга (кличка кобылицы) тихо склонилась на передние ноги и потом – легла. Я быстро соскочил с седла, а она и голову положила на землю... и уже не дышала: пуля попала прямо в висок, около уха».

У казаков строевой конь считался как бы членом семьи. В особенности если он хороший. Его берегли и смотрели за ним, как за дитятей. Несчастье с конем больно отражалось на всех членах семьи. В данном случае, когда брат рассказывал, как погибла «его Ольга», – почти все женщины семьи плакали. В особенности жена брата. Она стоит рядом с ним, утирая слезы.

Проходит вторая неделя. Я уже собираюсь на фронт, но мать вновь плачет:

– Долго ли до греха... могут ведь и убить, сыночек. Смотри, сколько станичных офицеров сидят дома... никто их не тревожит, а ты... – и не договорила, горьше заплакала.

Но вот еще новость: Георгия привозят тяжело раненным. Он даже не мог ходить. Для успокоения семьи •– решил задержаться.

– Наш полк наступал. Впереди, лавой, шла 5-я сотня, в которой я был младшим офицером. И когда поднялись на перекат у села Малые Ягурты, то внизу, шагах в пятистах, увидели скопище красной конницы. Сотня немедленно повернула назад. Красные, всей массой, бросились в атаку. Когда вся эта масса красной конницы показалась на бугре, – повернул назад и полк. Все покатилось вниз... Вдруг мой «Мальчик» (кличка коня) «зашкандыбал» на трех ногах и потом стал останавливаться. Я его толкаю обнаженной шашкой, но он совсем остановился. Оказалось, пулей перебита у него задняя нога. Я соскочил с седла и бегу вслед за казаками, но они быстро обогнали меня и скакали дальше. Какой-то казак повернул назад, подскакал ко мне и кричит: «Господин хорунжий! Скорее садитесь позади седла!» И только что вскочил на круп его коня, – как пуля ударила меня прямо в ягодицу. Но я крепко схватился за казака, и мы успели ускакать, – рассказывает наш добряк, крупный и беспечный казачина и... сам улыбается, словно все это была шутка.

Это было у него второе «слепое» ранение, т. е. пули остались в теле. С ними он и погиб в Таврии, в своем Корниловском конном полку дивизии Бабиева, на пятом ранении. 24-летний есаул, любимец полка, «Жорж», как его все звали за его добрый уживчивый характер, который был кумиром девиц – казак-красавец со смеющимися глазами.

^J Жорж был положен в местную Войсковую больницу. Потом, выздоровев, – старший брат передал Георгию мой костыль, ставший как бы семейным. Уже и в те времена многие наши станичные молодые офицеры из недоучившейся молодежи «крутили» от фронта. Станица это видела. В особенности станичный атаман Стукалов, умнейший казак, который как-то выразился в правлении так: «Елисеевых офицеров можно видеть в станице только «на костылях».

ТЕТРАДЬ ДЕВЯТАЯ

Разность понимания. Наш тыл

В Екатеринодаре, когда я был в госпитале, меня навещал мой друг по военному училищу и сверстник, Алексей Ряднина. Поступив охотником-вольноопределяющимся 1-го разряда в один из Кубанских пластунских батальонов, там он окончил учебную команду, стал старшим урядником. В 1910 г., вместе со мной, выдержал экзамен в Оренбургское казачье училище. Он отлично учился и шел первым. Оба мы окончили училище взводными портупей-юнкерами, и он, среди юнкеров-кубанцев, «первым» выбирал вакансию и вышел хорунжим в 1-й Екатеринодарский кошевого атамана Чепеги полк, стоянка которого в самом Екатерииодаре считалась наилучшей.

Он первопоходник. Во Втором Кубанском походе, как специалист-техник – формировал войсковую автомобильную сотню. Теперь он в ней один из главных офице-ров-руководителей. Любя меня, зная нашу семью, – он настаивал, чтобы я устроился в тылу, в их автомобильной сотне.

– Чего ты лезешь на фронт?.. Мало воевал, что ли?.. Мало трех ранений за один месяц?.. Пожалей семью-сирот! – упрекает он.

Я слушаю своего бескорыстного друга и молча улыбаюсь. Он по природе мирный человек. Кроме того, первое военное образование и психологическое воспитание он получил в пластунском батальоне, где все должно делаться «осмотрительно», осторожно, продуманно. Я знаю, что он меня совершенно не поймет, если я стану рассказывать:

что такое Корниловский конный полк;

каков молодецкий, храбрый офицерский состав этого полка;

каковы орлы-казаки этого полка, которые, после жаркого боя, в котором потеряли, может быть, станичников, друзей, родичей или любимого командира, – с песнями могут возвращаться в свое село;

он не поймет, что собой представляет наша ударная 1-я Конная дивизия, как и не поймет – как щекотно-страшновато чувство перед боем, как оно становится почти не страшным в самом бою и как оно становится совершенно приятным в момент обозначенной удачи, как счастливы бойцы после боя, после победного боя с пленными, трофеями и другими реальными ощущениями;

он меня не поймет, что мне уже скучно в тылу, что моя душа давно витает в полку, и я досадую, – почему я не там,

со своими корниловцами, с Бабиевым «Хаджи Муратом», с которым всегда быть приятно и весело. И мое отклонение его забот – не огорчает, а удивляет его мирную душу.

– Ты як був дурный, так им и зостався! – махнув ру-, кой, говорит он, черноморский казак, что является призна-I ком его доброты. В 1920 г., перед самым оставлением Ека-теринодара – он умер от тифа, находясь все в той же Кубанской войсковой автомобильной сотне. Судьба...

Строевые офицеры всегда не любили тыла. Для авторитетности этого мнения – послушаем генерала Врангеля.

По его книге на странице 98-й, с разрешения генерала Деникина – он прибыл в Екатеринодар в первых числах декабря 1918 г. – по делам 1-го Конного корпуса, состоявшего тогда из десяти кубанских конных полков, занимавших очень широкий фронт на восток от села Петровского. Вот его исповедь: «Несмотря на присутствие в Екатерино-даре Ставки генерала Деникина – как прибывающие, так и проживающие в тылу офицеры вели себя непозволительно распущенно: пьянствовали, безобразничали и сорили деньгами. В войсковой гостинице, где мы стояли, сплошь и рядом происходил самый бесшабашный разгул. Часов в 11-12 вечера являлась ватага подвыпивших офицеров, в общий зал вводились песенники местного Кубанского гвардейского дивизиона, и на глазах публики шел кутеж. Одна из таких попоек, под председательством генерала Покровского, закончилась трагично: офицер-конвоец застрелил офицера Татарского дивизиона» (стр. 99 и 100).

Это генерал Врангель пишет, что происходило в самом центре вооруженных сил Добровольческой армии, а вот что я видел в своей станице, находясь на излечении. Я живу-ле-чусь в ней около месяца. Я вижу много праздношатающихся прапорщиков и хорунжих станичников, ставших офицерами во время войны. Почему они дома? Почему не в своих полках? – спросить неловко. Станичный атаман не имел над ними власти, а управление Кавказского отдела, находившееся в семи верстах на хуторе Романовском, молчало I также. Удивительно было и то, что и меня никто не спраши-| вал, дескать, – а не пора, ли вам, есаул, ехать на фронт?

J

К концу января я был уже здоров. Полк тянул меня безумно. А семья и раненые братья, смотря мне в глаза, молча говорили-просили: «поживи еще с нами, Федя...» И я жил. И мог жить долго в станице, если бы захотел. Но мы ведь кадровые офицеры! Мы воспитаны на принципах чести! Мы не можем свернуть с этого пути! И я решил резко оторваться от станицы и от семьи и вернуться в полк. Вызвав с лошадьми обоих своих вестовых из их станиц, приготовился в дорогу.

На фронт. В стане Бабиева

Погрузившись с лошадьми на «Гетмановском разъезде» – через сутки мы были на конечной железнодорожной станции Петровское Ставропольской губернии, т. е. в том центральном селе, за которое так долго дрался весь 1-й Конный корпус генерала Врангеля в ноябре прошлого года.

По привычке – ищу старую квартиру штаба полка, нахожу и располагаюсь в ней. В селе нахожу «обрывки» своего полкового обоза и там же встречаю друга, есаула Иосифа Лопатина. В есаулы он произведен одновременно со мной. Он очень рад встрече, но в полк не торопится. «Почему, Филиппыч?» – спрашиваю его. «Да ну его к черту!.. Еще убьют!.. – шутит, смеется он и добавляет: – Я жду вызова в войсковой учебный конный дивизион, куда подал рапорт, так чего же торопиться?»

Я рассказал ему, что также подал рапорт о зачислении меня сменным офицером во вновь открывающееся Кубанское военное училище. Мой поступок он одобрил, но спросил, есть ли протекция?

Этот вопрос меня удивил и я ему высказался, что для зачисления сменным офицером протекция не нужна, а нужно иметь отличное прохождение военной службы, стаж, полученные награды, пролитую кровь в боях. К тому же я уже был зачислен кандидатом на эту должность в Оренбургское училище. Выслушав все это, по-дружески, совершенно спокойно он ответил: «Эх, Федор Иванович, не знаешь ты

тыла и разных закулисных ходов... надо быть, жить в Ека-теринодаре, иметь «заручку», а ты уехал на фронт. Трудно тебе ждать положительного результата», – предрек он мне.

От него я узнал, что наш полк находится на Маныче, в селе Дивном. Бабиев уже генерал и начальник дивизии, а кто командует полком, – он не знает.

По грязной ужасной дороге, верхом на лошадях мы двигаемся в Дивное. На дороге, под грязью, еще осталась ледяная затверделая кора, и идти лошадям по ней скользко. Свернув с дороги, сразу же вязнешь в паханом поле. Навстречу лениво и тяжело тянутся разрозненные подводы с больными казаками. Появилась какая-то болезнь под названием «испанка». Она немилосердно косит людей, выводя их из строя.

В два перехода мы были в селе Дивном. С дороги прямо заехали в штаб дивизии, чтобы представиться генералу Ба-биеву. В просторном богатом крестьянском дворе стоит мажара, и к ней привязано шесть молодых кобылиц-неуков, рыжей масти. Меня это заинтересовало.

– Чьи это? – спрашиваю казака.

– Та гэнэрала Бабиева! – отвечает он и добавляет: – Цэ шо отбылы за Манычем табун доньскых коний.

Об отбитом табуне у красных, собственности какого-то донского коннозаводчика, я слышал. О нем в газетах писалось, что – «Бабиев прислал войску как подарок от Корниловского полка», предварительно взяв себе несколько кобылиц и раздав некоторым офицерам полка, почему у меня мелькнула тут же мысль, что Бабиев подарит и мне «одну из своих».

По деревянной лестнице большого дома поднимаемся во 2-й этаж и входим прямо в столовую, без предупреждения, где неожиданно видим Бабиева и еще какого-то молодого полковника. Бабиев в черкеске, в папахе, при офицерском Георгиевском кресте 4-й степени и... в погонах генерала. Все это было для меня неожиданно и ново, как было неожиданно и для Бабиева наше появление.

– Ваше превосходительство, есаул Елисеев представляюсь, прибыв по выздоровлению от ранения, – рапор-

15 Елисеев Ф. И.

тую ему по всем правилам воинского устава и делаю шаг в сторону.

– Ваше превосходительство, есаул Лопатин представляюсь, прибыв по выздоровлению после ранения, – повторяет также по-уставному мой Филиппыч.

Бабиев, находясь по другую сторону большого стола, – немедленно же поднялся со стула, приложил левую (здоро-вую) руку к папахе и с серьезным лицом выслушал оба рапорта. Потом опускает руку, радостно улыбается в серые глаза, подходит к нам, обнимает каждого за плечи и целует. Он любил нас обоих и знал нас давно, еще по Турецкому фронту. Потом тут же поворачивается к молодому полковнику, который находился с ним, и представляет нам его так: «вот мой начальник штаба дивизии, Генерального штаба, полковник Рябов-Решетин*, казак Астраханского войска». Последний сам подходит к нам, дружески жмет руки и ласково улыбается, словно своим друзьям и сверстникам. Он молод, летами, думаю, сверстник Бабиева, но он без усов, почему и выглядит моложе его.

Бабиев, как всегда, бодр и весел. Сейчас же он в особенности молодцеват, так как он генерал, получил заветный офицерский Георгиевский крест, в его храбрый полк вернулись старшие офицеры, его друзья и – все это ему очень приятно.

– Вы, конечно, пообедаете у меня? – говорит он. – Кстати, время обеденное, – добавляет.

Мы с удовольствием согласились.

Сидим за столом, ждем, смотрим друг на друга и говорим. Бабиев расспрашивает о тыле. Его все интересует. Он ругает Раду, что она не шлет пополнения казаков в полки. Полки стали небольшого состава, по 150-200 шашек в каждом. Я смотрю на него и изучаю его в чине генерала. Легко сказать – он в чине генерала! Ждал ли он этого и так скоро? И я не оправ¹-дываю его, что он ругает Раду. Строевые казаки в станицах находятся на учете станичного правления и управления атаманов отделов, а не Рады. А в главном – находятся на учете войскового штаба, так при чем же здесь Рада? Но эти мысли я не высказываю, они не уместны и не реальны.

Бабиев все так же стильно одет и, как всегда, предпочитает у себя в доме и за обедом быть в папахе на голове. К титулованию «ваше превосходительство», видимо, уже привык, но душа... душа еще хочет молодиться. Он старается быть солидным, но глаза... глаза ведь зеркало души! Я вижу, что ему очень приятно видеть нас обоих, с которыми есть о чем вспомнить и поговорить запросто, как с равными. Я вижу, что штабные офицеры набраны им из Корниловского полка – хорунжии Ишутин, Чибишев* и корнет Ступников. На все вопросы они отвечают ему односложно: «так точно... никак нет», при этом неизменно добавляют титулование «ваше превосходительство» и стоят перед ним в положении «смирно» – почтительно и боязливо. И даже за столом величают так же и привстают со стульев, если он обращается к кому-либо из них лично. Полковник Рябов-Решетин титулует так же, но держится совершенно спокойно, достойно. Мы же с Лопатиным говорим с ним запросто, и ему это, думаю, приятно.

Под его испытывающим взглядом – я перевожу глаза на его офицерский Георгиевский крест, которого он до этого не имел. Он понял мой взгляд и объяснил при всех, что – в Екатеринодаре, по распоряжению генерала Деникина, сформирована новая Георгиевская Дума, которая, рассмотрев старые представления, наградила его и подъесаула Кадуш-кина* орденом Св. Георгия Победоносца 4-й степени, а генерала Шатилова* орденом 3-й степени.

На Турецком фронте, на левом фланге Кавказской армии, действовавшей больше против курдов, – очень трудно было получить этот орден. По статуту он давался за взятие действовавших орудия или пулемета, за захват неприятельского знамени, но у курдов не было ни пушек, ни пулеметов, ни знамен. Не густо было этого оружия и у пехоты турок, в особенности в указанном районе. Вот почему Бабиев рад и счастлив, добившись, наконец, высшего и так желанного боевого ордена.