Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 41 страниц)

7

Её императорское величество пребывала в любимой позе, лёжа на кровати и глядя в потолок. Возле пристроились дамы. Две держали кошечек, одну из которых Елизавета ласкала ленивым движением руки. Ещё две, примостившись подалее, гладили императрицыны ноги – страсть как любила. Наготове была и чтица с книгой в руках. У изголовья примостилась, вся в чёрном, не то сказительница, не то ворожея, она, округлив глаза и вся напрягшись, говорила жутковатым полушёпотом:

– И сказал тот солдат: знаю я заговор от причинной болезни. Осени себя крестом трижды и повторяй за мной: благослови, Спас Пречистая Богородица, Егитирия Казанская, един Бог Иисус Христос, Николай Чудотворец, благослови раба, научи меня, Господи, на добрые дела. Лежит дорога, через ту дорогу лежит колода, по той колоде идёт сам сатана...

Елизавета напряглась, вслушиваясь.

– Несёт кулёк песку да ушат воды, – голос шептуньи становился всё более таинственным, – песком ружьё заряжает, водой песок замывает...

– Хватит, хватит, – остановила Елизавета, – страшно больно. Ты б сказочку каку веселеньку...

В спальню ворвался разгневанный Пётр и бухнулся на колени перед императрицыным ложем, поцеловал тётушкину ручку, заголосил:

– Ваше Императорское Величество, ищу защиты и спасения, ради того осмелился ворваться без доклада. Дело не терпит отлагательства... Чрезвычайно... опасно...

Придворных дам будто вихрем выдуло из спальни – вышколены были.

– Ой, никак пожар? – насмешливо пропела Елизавета.

– Хуже, тётушка, хуже: бунт! – выкрикнув страшное слово, Пётр округлил глаза и впился глазами в императрицу, ожидая реакции.

– Слава Богу, хоть бунт, а то скучища такая... – Елизавета зевнула. – Убили кого? Пожгли? Или орали только?

Пётр уловил, что его встревоженность не принимают всерьёз, и оттого волновался ещё больше, стал кидать слова, задыхаясь и давясь собственным голосом:

– Да, тётушка!.. Имею доложить... Непослушание... Оскорбили...

Елизавета, неожиданно для обычной лености и вальяжности, рывком поднялась с подушек, гневно крикнула:

– Великий князь, встаньте с колен! Непристойно это! А что до бунта – правильно сделал караульный офицер, не след гвардии моей салютовать потешным флагам, пусть хоть иноземным.

– Меня оскорбили!

– Свою честь обороняйте сам, а гвардией помыкать не позволю, она защита императорской короны, а ты, Петруша, наследник... только наследник – запомни это своей дурацкой башкой! И уйми своих голштинцев, лазят везде, гадят, ровно свиньи, где хотят, галдят ночами. Позволила живые игрушки, так же и отобрать могу... Неладно хозяйствуешь. Да и с женой не понять что. Говорят, вчера на потешном параде сомлела?

– Так, тётушка, головокружение.

– А я думала, может, внук о себе знать даёт.

– Нет, тётушка. – Пётр опустил глаза.

– Или нелюба?

– Почему же, – неопределённо ответил племянник, – наоборот, тётушка.

– Что ты заладил: тётушка, тётушка, – оборвала его Елизавета. – Ступай. Ввечеру будь к ужину да за ней пошли. Ужо сама всё выспрошу...

– Слушаюсь, – неохотно ответил Пётр.

– То-то... Подпоручика Пассека велю для порядка на гауптвахту и чтобы в караул к вам больше не ставить – прямодушен и к политесу неспособен... Но и ты смотри у меня, ежели ещё что на шхуну твоих голштинцев, и марш домой. Иди... Куда это все разбежались? Чулков!

Пётр, откланявшись, выскользнул, а вошедшему Чулкову Елизавета приказала:

– Вели подать кофею.

– Слушаюсь.

– Погоди-ка, Васенька, скажи как на духу: что про великого князя с женой бают? Уж кой год женаты, а деток Бог не даёт.

Чулков, улыбнувшись, переспросил:

– Как на духу? Не ведаю, кто чего болтает, а думаю так: не имеет Пётр Фёдорович мужского куражу.

– А с Лизкой Воронцовой как же?

– Она ему не женским угождением мила, а так... потешки да обжимания.

– Не к добру эти потешки, – вздохнула Елизавета и, откинувшись на подушки, подняла взор к потолку...

8

Екатерина стояла у окна и, откинув штору, смотрела в парк. В колдовском свете белой ночи всё казалось прозрачным и призрачным, размытым и трепетным. Кущи парковой сирени были окинуты нежным розовым туманом цветения.

Примостившись меж кустов, трое голштинцев жарили сало, насадив его кусочки на кончики шпаг, запах жареного проникал во дворец. Солдаты прикладывались к фляжкам и вели не то разговор, не то перебранку, гортанные голоса рвали очарование ночи.

Екатерина прикрыла створку окна, но от этого не стало тише, во дворце, как всегда, шумели: кто-то орал, зовя кого-то, кто-то пытался осилить итальянскую арию, кто-то мчался по коридору, грохоча сапогами. Но особенно раздражал заливистый женский смех. Она закрыла ладонями уши, смежила веки и стояла, покачиваясь. Слёзы текли по её лицу тонкими непрерывными струйками. Было оно бледным – может, белая ночь кинула на него колдовской свет? – синева залегла под глазами, щёки втянулись.

Она вздрогнула от лёгкого стука в шибку и испуганно отпрянула – за окном маячил силуэт Сергея Салтыкова. Лёгким движением ладони Екатерина смахнула слёзы, и, когда вновь вернулась к свету, лицо её было вовсе не то – растерянное и беспомощное, а гневное, надменное. Но это нимало не смутило Салтыкова, он, улыбаясь, распахнул окно и явил свой портрет, уже не отгороженный стеклом.

– С доброй ночью, ваше высочество. – Веселье и озорство в глазах, улыбка от уха до уха.

– Убирайтесь вон, – сухо отрезала Екатерина.

– Молю, одно слово.

– Я позову людей. Это неслыханная наглость.

– Вы думаете, вам поверят, что мой визит случаен? – Этот красивый нахал хорошо знал дворцовые нравы.

– Если вы хотите мне добра, уйдите. – Екатерина смягчила гнев.

– Я не волен над сердцем. Я люблю вас.

– Граф... это переходит все границы. – Екатерина решительно потянула на себя створку окна.

Салтыков оттолкнулся от подоконника и скрылся внизу. Екатерина сжала кулачки и притиснулась к ним подбородком. В глазах её был страх: риск для Салтыкова невелик, окно находится в полуэтаже, но что будет, если угодит в лапы стражников? Начнут допытываться, где был, почему бежит? И точно, один из голштинцев вскочил и, указывая рукой в сторону дворца, что-то закричал. Раздались окрики, послышались свистки в разных концах. Кто-то, грохоча сапогами, пробежал там, где только что был Салтыков.

Екатерина не могла видеть приоткрывшуюся за её спиной дверь и внимательный глаз Чоглоковой.

Она задёрнула штору и отвернулась от окна, на полу белел квадратик бумаги. Присев, быстро подняла, оглянулась кругом: вроде бы тихо. Подойдя к свече, прочитала: «Ваше императорское высочество, понимаю, что рискую смертельно, и всё же не могу сдержать себя. Моё бедное сердце разрывается от любви и жалости к Вам, нелюбимой мужем и такой одинокой в дворцовом Вавилоне. Бросаю жизнь и честь к вашим ногам, и будь что будет... Молю: дайте свидание.

Целую следы Ваших ног, преданный навеки. С.».

Екатерина поднесла бумагу к пламени свечи и с улыбкой смотрела, как огонь съедает её. Отдёрнув пальцы от огня, подула на них и обернулась, ища, обо что вытереть. Скрипнула дверь. На пороге спальни стояла Чоглокова, одетая в халат поверх ночной сорочки, в чепце. Выражения лица не разобрать, тем более что она прижимала к себе кошку и ласкала её. Екатерина спросила резко и недовольно:

– Что вам угодно?

– Встревожилась я. Слышу, за окном ор, пройду-ка, думаю, не обеспокоил ли кто мою княгинюшку.

Чоглокова говорила вроде бы и ласковые слова, но взгляд был напряжённым и острым.

– Я не спала. Вот письмо от маменьки получила да разгневалась и сожгла – опять просит денег. Где я их возьму. – Екатерина врала неумело, смущаясь.

– А когда вы его получили?

– Вчера ещё.

– Что-то я не припомню пакета из канцелярии.

– Ну уж не знаю, почему мимо вас прошло.

– Мимо меня пройти не может... Напоминаю, ваше высочество, что указом императрицы вам запрещена частная переписка. Именно поэтому не позволено держать в покоях бумагу и чернила. Переписка с маменькой должна идти также через канцелярию иностранных дел. Вам даже ручки утруждать не надо, не княжеское это дело. Скажите, там напишут, а от вас только подпись потребуется...

– Мария Симоновна, вы прекрасно знаете, что я обо всём этом осведомлена. Скажите, вам приятно мучить меня? – Екатерина говорила, удерживая слёзы.

– Мои обязанности определены указом императрицы. Выполнять государственный долг мне приятно. О нарушении доложу её величеству. Спокойной ночи, ваше императорское высочество.

Екатерина, проводив непрошенную гостью, упала на кровать и разрыдалась.

9

Чоглокова нашла Елизавету в беседке дворцового парка, окружённую дамами. Как всегда, при ней были Мавра Григорьевна Шувалова, стая кошек, карлики и карлицы. Меж фрейлинами, играющими на лужайке в салочки. – Поликсена. Увидев Чоглокову, Елизавета сказала:

– Вот тебя-то мне и надо. Кыш отсюда все!

Дамы упорхнули, остались лишь шуты и карлики. Елизавета, нахмурив брови, воззрилась на Чоглокову.

– Ваше Величество, я пришла вам доложить... – Чоглокова торопилась, ибо знала, что сейчас произойдёт, коль шуты, карлы оставлены.

– Донос выслушаю позднее, погоди. Егоша, отпусти мурлыку погулять.

– Ваше Величество, сестрица... – Чоглокова залилась слезами.

– Ничего, перетерпишь по-родственному. – Чоглокова безропотно и покорно легла на скамейку спиной кверху. – Егоша, приступай. Десять ласковых по мягкому месту, она, вишь, опять брюхата, ну да легче рожать будет...

Егоша, нахально осклабясь, задрал виноватой юбки, добираясь до кружевных панталон, тряхнул рукой и выпустил из рукава плётку. Двое карлов держали ноги и голову. Отсчитав десять «ласковых», Егоша привёл в порядок туалет гофмейстерины и отступил.

– Бегите на травку, нате-ка вам конфектов. – Дождавшись, когда карлики убегут, Елизавета приступила к Чоглоковой: – Ладно ли помнишь инструкцию, писанную канцлером?

Сглатывая слёзы, та поднапрягла память и затараторила:

– Первое – прилежание её высочества к вере; второе – наблюдение брачной поверенности между обоими императорскими высочествами; третье – надзор за каждым шагом великой княгини: не разрешать шептать ей на ухо, получать и тайно передавать письма, цедулки и деньги...

– Вот-вот, третье... Кто ночью проникал в спальню невестки?

– Никто, сестрица, никто...

– Врёшь.

– Клянусь Богом и детьми моими.

– Да ты уж плодовита... Вот Катерине Бог деток не даёт семь годов, почитай... Пункт второй плохо наблюдаешь.

С оправданий и причитаний Чоглокова перешла на деловой тон и сказала без всякого почтения:

– От наблюдений детей не бывает. Я уж глаз не свожу, а что толку? Воля ваша, сестрица, делайте со мной что хотите, да только скажу вам правду...

– Говори.

– Его императорское высочество велик по титулу, да ничтожен по достоинствам мужским. Разве я не вижу, как она старается быть и завлекательной и ласковой, а он даже попытки не делает.

Елизавета, опершись подбородком о кулак, тяжко вздохнула и произнесла:

– Вот и доктора говорят, что немощен. Может, Лизка отвлекает Петрушу?

– Лизку трогать не надо, матушка. Мужики-то, вон и мой кобель, говорят: ежели об Лизку пень потереть – и у него сучок вырастет. Авось разовьёт его императорское величество. Она-то, сказывают, тоже от него к другим бегает. Раззадорит, а дальше пшик... Вот она и добирает на стороне.

– А не станет так, что яичко снесёт, а на нашего Петушка спишут?..

– А я, сестрица, предупредила Лизку, что, мол, ежели замахнётся на что, мигом в прядильню али в монастырь, ты уж прости, но я ради крепости престола.

– Ну и мудра ты, сестрица... Так кто вчерась под окнами шастал?

– Под окнами? Так бы и спросила. Граф Салтыков.

– Это который?

– Серёжка.

– Серёжка? Мужик видный, за таким любая побежит. – Елизавета задумалась, потом добавила: – И род старинный.

Мария Симоновна пытливо всмотрелась в лицо державной сестрицы и пожевала губами, явно собираясь с духом, помедлив, решилась:

– Сестрица, может, дать послабление некоторое Екатерине, а то ведь зачахнет под надзором моим. Скажем, пусть бы на охоту ездила, она страсть как к этому делу привержена... Ну, там, игры с фрейлинами... Ещё верхи носится, как казак.

– Ох, мудра ты, Симоновна, ох, мудра, – рассмеялась Елизавета.

– Так ведь наследник нужен...

– Ещё чего придумала. – Елизавета оглянулась. – Про такое вслух не говорят... Иди, с Богом. Да уж не будь так строга к воспитаннице своей.

– Поняла, матушка, поняла, – обрадованно закивала головой Чоглокова.

– Иди, иди, понятливая... Скажи там кому, чтоб к обеду кликнули канцлера Алексея Петровича Бестужева.

10

Его императорское высочество воспылал страстью к дрессировке собак. Для этого были отведены два покоя рядом со спальней Петра. Дверь между ними выломали, проем разделали пошире. Пётр стоял у стены и кидал палку через проем.

– Апорт!

Собака более или менее проворно бежала, возвращала палку хозяину. Он бросал её снова и кричал по-немецки:

– Нох айн маль! Ещё раз!

Собака, ждавшая привычного «апорт», с недоумением смотрела на дрессировщика.

– Нох айн маль!

Безрезультатно. Кнут раз за разом опоясывал тело собаки, она кричала, стонала, вопила, но великий князь был неумолим. Устав бить непокорного пса, он отводил его к своре, брал другого и выводил на исходную позицию. Всё повторялось: «апорт», «нох айн маль», порка. Кнут безжалостно рвал тела гончих, шпицев, терьеров. Остальные, взятые на сворки и привязанные к крючьям, вбитым в стены прямо через штофные обои, ждали своей очереди и скулили, метались, рвались.

Екатерина, откинувшись от книги, вслушалась в собачий визг. Он вроде бы утих. Начала читать, визг повторился ещё громче. Она закрыла ладонями уши и начала говорить текст вслух:

– ...Необходимы вельможи, но вовсе не трудом своим снабжаются они. Необходимы прежде всего земледельцы: от их трудов хлеб, а от него начала всех благ – хлеб на литургии в бескровную жертву приносится Богу и в тело Христово обращается... – Собачий визг не умолкал. Екатерина возвышает голос, повторяя: – В бескровную жертву приносится Богу и в тело Христово... О майн гот, я изнемогаю... и в тело Христово…

Пронзительный и исступлённый, полный отчаяния и беспомощности визг проникает сквозь ладони. Екатерина дёргает сонетку, входит Василий Шкурин.

– Василий Григорьевич, что за шум?

– Их императорское высочество изволят заниматься дрессировкой псов.

– Где?

– У себя-с в апартаментах.

Она, разозлённая, влетела в покои князя, когда он предавал экзекуции болонку: взяв её за хвостик и задние лапки, порол арапником. Та уже не визжала, а исходила жалобной и тонкой мольбой.

– Ваше высочество, герр Питер...

Но он не слушал и говорил своё:

– Вы посмотрите, Като. – Поставив собачку на пол, кинул палку. – Апорт!

Псинка кинулась вдогонку и приволокла палку.

– Видели? А теперь. – Он кинул палку и приказал: – Нох айн маль! – Собачка перебирала лапками и недоумённо поглядывала на хозяина: чего он хочет? – А? Видите? Эти русские собаки не хотят понимать немецкий язык, не хотят учиться! – Пётр взмахнул арапником, Екатерина, пытаясь поднять с полу пёсика, получила удар по руке.

– Вы изверг! – крикнула Екатерина и, адресуясь сама к себе, сказала: – Ещё одна идиотская затея.

– Я не хотел по руке... Пардон, ваше высочество.

Екатерина гладила дрожащую собачку, прижав к груди, а та, прильнув к ней, норовила лизнуть в ухо, щёку, нос.

– О майн гот, какая нежность!.. Как зовут этого пёсика?

– Сутерленд, – рассмеялся Пётр. – Господин Сутерленд.

– Но Сутерленд – придворный банкир.

– Он подарил мне пса, вот и зову его Сутерлендом. Паршивый, непокорный Сутерленд, чёрт с ним, пусть будет ваш. – Его императорское высочество поднял палку. – Вурм, ком цу мир. Вурм! Проклятые собаки не хотят знать по-немецки! Вурм!

11

Екатерина ждала, когда подведут коня. Одета была в простое – сарафаном – платье любимого ею белого цвета, поверх лёгкий кафтанец, расшитый и отороченный золотым шнуром. Кокетливая маленькая шапочка прикрывала верх простой причёски. Словом, была великая княгиня свежа и хороша.

Мальчишка-паж, стоявший чуть сзади, держал ягдташ, верный слуга Василий Шкурин нёс сумку с огневым припасом и два ружья. Кутаясь в шаль, истуканом стояла на пороге Чоглокова.

Наконец конюхи подвели осёдланных коней – белую кобылу, изящную, тонконогую, с умными карими глазами, и гнедого жеребца, высокого, с узкой породистой мордой и чёрной гривой.

– Подержи, – передал Шкурин ружья пажу, а сам подошёл к кобылке и встал на колено. – Извольте, ваша светлость Екатерина Алексеевна. – Он бережно принял ногу великой княгини и глянул с обожанием снизу вверх: – Она!

Екатерина легко вскочила в седло, устроилась по-казачьи, цепко охватив ногами бока лошади и подав чуть назад стремена. Шкурин лихо прыгнул в седло, не касаясь стремени, крикнул:

– Давай ружья!

Мальчишка подал ружья, подошёл к своей лошадке, которую подвёл конюх.

Екатерина, взгорячив кобылу, тронула ходкой рысью и помчалась по дороге, нимало не заботясь о спутниках. Шкурин затрусил не спеша, его догнал паж.

– Василий Иванович, куда мы нынче – на тетеревей или утей?

– Не угадал, – усмехнулся Шкурин. Паж удивлённо посмотрел на него. Василий Иванович пояснил: – На куличков. У них сейчас самые игрища. Как встанет солнышко, так и зачнут.

Уже скрылись всадники, а Чоглокова всё стояла на крыльце. Из-за угла на караковом жеребчике вывернулся сияющий Сергей Салтыков.

– Куда? – осторожно спросил он.

– На Куликову поляну.

– Спасибо! – Он рванул с места, бросив Чоглоковой молнией сверкнувшее ожерелье.

Ловко поймав сокровище, она перекрестила вслед:

– С Богом!

Екатерина и не заметила, на каком повороте дороги к ней пристроился неожиданный спутник. Увидела лишь, когда он пустил своего коня вперёд. Она вздрогнула, обнаружив у своего колена конскую морду с шалым глазом. Салтыков гикнул, дал шпоры и пустил своего жеребца вперёд. Кобылка послушно двинулась следом. Напрасно Екатерина натягивала поводья, пытаясь сдержать её, отвернуть в сторону. Миновав заросли кустарника, они на бешеном скаку влетели в берёзовую рощу, промчались мимо одиноко стоящих деревьев, пересекли поляну. Сергей помалу начал сдерживать коня и, наконец поравнявшись, поехал рядом с Екатериной. Она, возбуждённая скачкой и разгневанная дерзким налётом, крикнула:

– Граф, что это значит?

– Похищение! – крикнул он в ответ, рассмеявшись, и остановил коня.

Послушно, бок о бок, стала и кобыла, привыкшая, видимо, к строю.

– Вы не уважаете меня, – заявила Екатерина.

– Я вас люблю больше, чем жизнь.

– Тогда убейте себя, – насмешливо предложила она.

– Не могу... Но готов погибнуть от вашей руки. – Он достал из седельной сумки пистолет. – Возьмите.

– И возьму. – Она упрямо тряхнула волосами. – Имейте в виду: я дочь фельдмаршала и стреляю без промаха. – Она перекинула ногу через шею коня, сев амазонкой.

– Тем лучше для меня. – Сергей настойчиво предлагал пистолет, держа его за ствол.

– Не верите? – Она взяла оружие. – Видите сойку?

– Где?

– Вон. – И она выстрелила прямо над головой Салтыкова.

Птица камнем шлёпнулась наземь в двух шагах от каракового жеребчика. Салтыков одним движением слетел с седла, охватил руками её колени.

– Я вами восхищен!

Екатерина ещё делала вид, что сопротивляется:

– Граф, этот переходит всякие границы...

– Любовь безрассудна. – У него на всё был готов ответ в лучших традициях нежной игры.

– Скольких вы обольстили?

– Я любил и люблю вас все эти годы. Какая мука – быть подле и видеть, что вы принадлежите другому. – Салтыков прижался щекой к её ноге.

Екатерина вдруг почувствовала, как судорогой свело живот.

– О, если б так, – отозвалась она, и слёзы покатились нежданно-негаданно, голос сорвался.

– Вы плачете, Екатерина Алексеевна! – взволнованно воскликнул Салтыков. – Ради Бога, ради всех святых...

В этот момент кобылка резко рванулась вперёд, и Екатерина, потеряв равновесие, оказалась на руках Сергея. Чтобы удержаться, она закинула руку с пистолетом за шею мужчины, и он вдруг прижался губами к её губам. Пистолет, глухо стукнув, упал в траву. Сергей понёс Екатерину на поросшую цветами лужайку, бережно опустил на траву. Она оттолкнула его и засмеялась:

– Экий вы неловкий, прямо на корягу...

Он снова подхватил её на руки и – теперь уже совершенно счастливый – припал к её губам.

...Раскинувшись на ароматной траве, Екатерина смотрела в звенящее птичьими голосами небо и слушала слова любви и биение собственного сердца и ловила каждое ощущение своего вновь рождающегося тела. Она почувствовала вдруг такую лёгкость и свободу, которую ещё никогда не ощущала. Ласковые губы и руки Сергея отвели и сиюминутную боль прощания с женской неполноценностью, и боль сердца, измученного годами ожидания мужской ласки... И светила надежда на рождение наследника, который бы утвердил её право на российский трон. Она не просто отдавалась, а выполняла державную задачу. Удовольствия пришли потом.

Она подъехала, а точнее сказать – подкралась к шалашу без шума: охота любит тишину. Знакомой тропкой пробралась сквозь поросль тальника, шмыгнула внутрь, где уже примостились, замерев, Шкурин и паж.

– В самую пору, – шепнул Шкурин. – Глянь, петушатся, зараз учнут бой...

Петушки-турухтаны начали схватку. Екатерина залюбовалась поединком, осторожным и яростным, расчётливым и беспощадным. Теперь для каждого из бойцов не существовало в этом мире ничего, кроме соперника и той, ради которой он готов был умереть.

Шкурин шепнул:

– Стреляйте, самая пора...

Но она лишь отрицательно помотала головой. В глазах, всё ещё подернутых любовным туманом, была лишь доброта и ласка.

А турухтаны то ходили кругами, присматриваясь друг к другу, примериваясь, то вдруг сцеплялись, чтобы потом опять разбежаться и снова сойтись...