Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 41 страниц)

4

Плыл над зеркальной водой с верховьев Днепра пласт тумана, молчаливый, тёплый, словно парное молоко, розовый, подсвеченный встающим солнцем, растекался он над бесшумными струями реки. На высокой горе, у подножия которой притаился скромный городок Канев, стояли две девочки в белых одеждах, ясные, будто свечечки, и пели нечто сладостное и задумчивое. А над прикрытым зеленью распадком горы, где спрятался город, поднимались ровными столбами дымы – готовили молодицы кто картошку на солоники, кто борщ и кашу впрок, на обед, а у кого ожидались ранние гости, там и яичница шкварчала и пузырилась, лопаясь и всё же сохраняя жёлтые глаза, обведённые белым кружевом.

Под тихим восточным берегом, поросшим травой и низким кустарником, ракитами, опустившими в воду седые волосы, сидел на быстрине рыбак, перебирая сеть. Борта лодки-плоскодонки слились с поверхностью реки, и кажется, что он устроился прямо на твёрдом зеркале вод. На другом берегу, покрытом ковром разнотравья, пустил хлопец коров по косогору, а сам сел повыше, под тёплые лучи солнышка, что-то подлаживая в берестяной дуде – узкой и длинной, едва ли не в рост пастуха. Сдвинул папаху набок, прислушался. Кричит рыбаку:

– Иване, а Иване...

– Га?

– Чуешь?

– Писню дивок?

– Та ни...

– Ащо?

– Плывуть... царица Екатерица.

– Откуль?

– Та с Киеву. Тикай с дороги, бо галеры там и човны, мабыть сто... И вси на быстрине. Сомнуть. Ну, чуешь?

Далёким громом пророкотал залп пушек, ещё, ещё... Иван наклоняет ухо к воде:

– Чую.

– Що?

– Музыки грають. – И торопливо выбирает сеть.

Наплывает волна тумана, Иван больше ничего не видит, кроме розовой, сияющей пелены, да близкие тёмные стволы дерев будто вырастают, увеличиваются в размерах и безмолвно проплывают над головой. Музыка звучит всё громче.

А пастух поднимается в рост и видит над пеленой тумана, прижимающегося к воде – он истончается, согретый солнцем, – цепь мачт, украшенных флагами, их становится всё больше, они скучиваются, всё громче звучит музыка. Тогда и пастух вздымает к небу свою дуду и выдувает длинный и звучный напев, грустный и призывный, каким собирает он каждое утро стадо. Красули и бурёнки недоумённо поднимают головы и, решив, что пора на водопой, сходят к воде.

Гулкий удар пушек, ещё, ещё... На холмах над Каневом встают конники.

Царица Екатерина прибыла.

5

Галера в тумане кажется призраком. Серебряная морось, просвеченная солнцем, слепит, окантовывает сверкающей каймой такелаж, узоры палубных надстроек, оседает влагой на палубе. Суда, невысокие и широкие, напоминают скорее паром или плот, но не корабль, ибо создавались лишь для сплава царского путешествия вниз по Днепру. Главное внимание было уделено не судоходным качествам, а комфорту. Служебные и гостевые помещения напоминают дома; гребни кровель, карнизы, равно как и палубное ограждение, отделаны резьбой. Внутреннее убранство салонов, спален и кают соответствует царскому уровню – шелка, бархат, позолота, изящная мебель, резьба, завитушки.

На носу, поёживаясь от сырости, стараются музыканты, управляемые капельмейстером. Вернее сказать, это гудочники, каждый из них, подчиняясь ритму, велению мелодии и указующему персту дирижёра, тянет свою ноту, а в целом звучит довольно благозвучное и слаженное произведение. Кормчий, находящийся на крыше палубной надстройки, движениями огромного водила правит судно по стремнине. По бортам – матросы с вёслами, чтобы предусмотреть всякие неожиданности, которые не исключены на воде.

С обоих бортов галеры – охрана на тяжёлых «дубах», украшенных зеленью, цветами и лентами. В нужных случаях «дубы» уходили вперёд и буксировали малоподвижные галеры. Всего основных судов было семь – для императрицы, для Потёмкина, остальные – для почётных гостей и знати. Меж галерами сновали «чайки», челны.

Скорее чутьём, чем зрением, кормчий угадал место причаливания и притёр судно к деревянному брусу пристани.

– Гей, хлопцы, заводи концы за кнехты, не зевай! – Топот ног, крики, покряхтывания.

Кормовые, кормовые, а то развернёт!

В салоне Екатерины оканчивали завтрак. За столом кроме неё сидели Потёмкин, Сегюр – французский посланник, Фитц-Герберт – английский посол, Кобенцль – германский, Мамонов.

– Я предлагаю, господа, для прогулки обозреть щедрость сих мест, увидеть благорасположение народа, – предложил Потёмкин.

– Что ваша светлость полагает увидеть в таком тумане? Любая лачуга покажется дворцом, – съязвил Фитц-Герберт, указав за окно.

– Мой дорогой английский друг, – возразил граф Сегюр, украсив неизменной насмешливой миной тонкое лицо, – я бывал в туманном Альбионе, увы, там нищета видна не хуже, чем на солнечной площади Константинополя.

– Туман, скрывая мелочи, выявляет главное, – как обычно невпопад изрёк Кобенцль.

– А я так думаю, что если господин Потёмкин повелит, то и солнце будет. – Екатерина встала, поднялись и другие.

– Обещаю и солнце, и лачуги, и мелочи. Прошу на берег.

Гудошники подняли неистовый гомон.

На причале сияло солнце, что дало повод к весёлым аплодисментам. Возле колясок выстроился взвод сияющих кирасами рыцарей.

– А это зачем? – Екатерина указала на кавалеристов.

– Для охранения, Ваше Величество, – отсалютовал офицер.

– Российской императрице на своей земле бояться некого, – ответила она громко и отчётливо.

Кирасиры развернулись в ленточку вдоль дороги, а Екатерина обернулась к группе празднично одетых горожан, которые стояли близ триумфальной арки. Вперёд выступили сивоусый старец и две молодки с хлебом-солью. Старик низко поклонился.

– От щирой души нашей, – проговорил он неторопливо и достойно, – примить хлеб-силь, ваша великость.

Екатерина ответила поклоном, что вызвало торжественный и восхищенный гул. Послы переглянулись и тоже поклонились. Отщипнув кусочек каравая, Екатерина обмакнула его в соль, положила в рот, неторопливо стала жевать. Послы протянули руки следом. Потёмкин принял от Екатерины каравай, завернул в полотенце, передал прислуге.

Запел хор, расположившийся по склону горы над соломенными стрехами.

Коляски ехали среди безбрежного моря пшеницы, молодой и отливающей неизъяснимо красивым зелено-голубым колером. Шелковистая гладь покорно кланялась набегающему ветерку. На одном из поворотов, точнее перекрёстков, встретился обоз. Пара мощных коняг тянула повозку, нагруженную домашним скарбом и крестьянским инвентарём. Груду вещей венчал чугунный котёл. Правил конями старик с трубкой в зубах, рядом примостилась старуха. Сзади шагала группа босоногих людей – взрослые, подростки, дети. Головы покрыты непривычными для этих мест шляпами. У каждого на плече висели связанные башмаки. Поодаль виднелась ещё одна повозка, ещё...

Екатерина сразу признала:

– О, дойче! – Сошла с коляски, приблизилась к возу, спросила по-немецки: – Кто вы, добрые люди, и куда держите путь?

Старик внимательно оглядел её, не спеша вынул трубку изо рта, сплюнул на дорогу и ответил:

– По приглашению русской царицы мы переезжаем на плодородные земли Тавриды. А многие наши уже поселились в глубине России над Волгой.

– Откуда едете?

– Из-под самого Нюрнберга.

– Что двинуло вас в путь, земляки?

– Нищета и надежда, – немногословно объяснил старый немец. – А ты кто и как попала сюда, дочь моя?

– Я русская царица Екатерина, а это мои спутники.

Он оглядел простой, как обычно, наряд Екатерины – сарафан серого полотна, отделанную кружевами блузку, скрученную косу с небольшим кокошником и укоризненно заметил:

– Ещё никто не обманул старого Фогеля, болтушка ты этакая. Русская царица носит золотое платье, и её возят в золотой карете. На тебе же хоть и приличное платье, возможно, ты знатного рода, но не лги. Может быть, тебе удастся встретить русскую царицу. Передай ей привет от земляка Иоганна Фридриха Петера Кристофера Фогеля. Она подарила мне землю и даже дала денег на дорогу... – Он причмокнул и тронул коней, приподняв шляпу, раскланялся скромно и достойно. – Посторонись, чтобы тебя не переехало колесом.

Члены многочисленного семейства, проходя мимо, также приподнимали шляпы, приветствуя незнакомку.

6

В салоне галеры «Днепр», резиденции Екатерины, ожидали прибытия именитых гостей, точнее – коронованных. Граф Румянцев – губернатор Киевский, Потёмкин и Безбородко толковали о чём-то. Послы образовали свою тройку и, люди молодые, играли в чёт-нечет на пальцах. Суворов в простом камзоле, но с георгиевскими знаками отличия, нетерпеливо бегал возле стола, мешая слугам. В дверь вошёл де Линь – австрийский генерал и разведчик, позднее атташированный при русской армии. Суворов остановился, чуть не натолкнувшись на него. Вскинув подбородок – увы, это ему приходилось делать постоянно при встречах с людьми высокого роста, – грозно нахмурясь, спросил:

– Отечество?

– Австрийская империя, – ответил де Линь.

– Ваше звание?

– Солдат.

– Чин?

– Генерал.

– Имя?

– Де Линь.

– Хорошо.

Суворов, одобрив, хотел бежать далее, но Де Линь удержал:

– А вы какой нации?

– Русский.

– Ваше звание?

– Солдат.

– Чин?

– Генерал.

– Имя?

– Александр Суворов.

– Тоже хорошо.

Оба рассмеялись и, обнявшись, отошли, ибо были давно знакомы.

– Бежим подале, батюшка, – сказал Суворов. – Счас коронованные особы пойдут. Стопчут.

– Мой шеф инкогнито, как граф Фалькенштейн. Так что войдёт тишайше, особенно как узнает, что здесь сам Суворов.

– Уважает?

– Восхищен!

– То-то... – Суворов взбил хохолок надо лбом.

Но кесарь решил инкогнито отбросить. Лев Нарышкин, отворив дверь, возгласил:

– Его Императорское Величество монарх австрийский, кесарь Римской империи Иосиф Второй!

Иосиф, молодой, статный, подтянутый, ступив за порог, всем отдал поклон общий.

Нарышкин снова возвестил:

– Его Величество король польский Станислав... Первый!

Станислав, уже немолодой, но молодящийся, разодетый и увешанный регалиями, впорхнул в салон, изящно раскланялся, ища глазами Екатерину. Она вошла последней.

– Её императорское величество государыня российская Екатерина Вторая!

На сей раз добрый немецкий бауэр Фогель признал бы в ней царицу, хотя одета она была не в золотое платье, а лишь в своё излюбленное – малинового цвета, но драгоценности нацепить не постеснялась да и корону малую приладила поверх лба. За плечом высился фаворит Мамонов. Понятовский протянул было к ней обе руки, но она дала ладонь Иосифу и сказала:

– Коль тут есть первые, мы, вторые, станем держаться вместе, не так ли?

– Согласен.

Призыв Екатерины к союзу и ответ заставили Безбородко и Потёмкина переглянуться. Послы насторожились.

Справа от Екатерины сел Мамонов, за ним попытался втиснуться Станислав, но Потёмкин решительно уместил своё тело рядом с Мамоновым, таща за собой и Безбородко. Понятовскому пришлось сесть на стороне Иосифа, вслед за де Линём, имея по левую руку Суворова. Внесли шампанское.

Иосиф сказал:

– Ужин сей, как известно, не официальный и не церемониальный. Посему я решил пренебречь этикетом и забежать вперёд хозяев. Но это, думаю, извинительно, ибо среди нас сидит дама, которая по исторической несправедливости именуется второй, и это надобно исправить немедля: я предлагаю тост за здоровье императрицы российской Екатерины ВЕЛИКОЙ. Виват!

– Виват!

Грохнули пушки за окном троекратно. И тотчас же по склону каневской горы побежал огненный ручей, окружая созданный цветным огнём вензель «Е-П». В небе распустились цветы фейерверка.

– Спасибо, Ваше Величество, спасибо, господа. Прошу садиться. Поскольку женщине, хоть и великой, неуместно править беседу, мы поручаем этот труд хозяину здешних мест князю Потёмкину.

Румянцев бесцеремонно спросил:

– Я уже не губернатор Киевский?

– Киевская губерния, щедрым гостеприимством коей мы уже пользовались, здесь оканчивается. Мы вверяем себя в руки губернатора Таврического, светлейшего князя Потёмкина. Примите поздравления, князь.

– Виват!

– Виват!

– Виват!

Залп. Фейерверк.

– Похоже, мы попали на семейные торжества, – пробурчал Фитц-Герберт Сегюру. – Три фаворита за столом.

– Невпопад, мой друг. Есть незримая фаворитка, самая главная.

– Кто?

– Россия.

– Предлагаю тост за австрийскую корону и августейшего кесаря Иосифа, – провозгласил Потёмкин.

– Виват!

Залп. Залп. Залп. Фейерверк.

– А мне сдаётся, – вступил в разговор Кобенцль, – тут нынче свадьба России с Австрией.

– Не спешите, господа, – хохотнул Безбородко. – То ли ещё увидите.

Послы прикусили языки.

С королём польским произошла неловкость. Когда Потёмкин возгласил: «За здоровье короля польского Станислава», – и все выпили, отгремели салюты и просияли фейерверки, Понятовский поднялся и разъяснил бестактно и не к месту:

– Я хотел бы присутствовать здесь не в качестве суверена другой страны, а как старый и добрый друг Екатерины Великой Станислав Понятовский.

Мамонов со звоном бросил ложку в тарелку, встал и вышел. Потёмкин удивлённо воззрился на Понятовского. Над столом пронёсся шёпот. Екатерина поднялась:

– Господа, я дурно спала эту ночь и хотела бы уйти на покой... Веселитесь без меня.

Хмель, видимо, вовсе ударил крулю в голову – а может, и страсть, не будем судить поспешно. – Понятовский тоже встал.

– Позвольте проводить вас... – Он беспомощно зашарил по скамье, пытаясь найти шляпу. – Вот только шляпу найду.

Екатерина насмешливо крикнула:

– Шляпу пану Станиславу!

Нарышкин сунул свою.

Взяв её, Понятовский попытался отшутиться:

– Когда-то вы подарили мне шляпу получше.

– Вы имеете в виду престол, пан Станислав? – вполголоса сказала она. – Но на нём сидят, а шляпу носят на голове. Григорий Александрович, вверяю вам судьбу гостей.

– Можете надеяться, – ответил Потёмкин, стоя на шляпе Понятовского – её, оказывается, давно гоняли ногами под столом. – А теперь, господа, – поднял бокал Потёмкин, – я предлагаю тост за великого воина, фельдмаршала России, графа Румянцева...

– Виват!

Салют. Залп. На палубе Понятовский умоляюще сложил руки.

– Като, умоляю о свидании. Нам есть о чём поговорить.

– Вы и так сказали достаточно, Ваше Величество, перестаньте разыгрывать влюблённого, ни вы, ни я уже не молоды. И не шлите дурацкие письма, не делайте меня посмешищем. Да и о себе подумайте. Шляхта бунтует, а король маргаритки нюхает да предаётся мечтам... Вам письма могут стоить не только короны – головы. Дождётесь янычар в Варшаве – Радзивилл сидит под дверьми у султана турецкого, призывая турок наказать Варшаву и Москву. Спокойной ночи, и возвращайтесь домой.

– Ваше Величество...

Екатерина глянула остро и неприязненно.

Залп. Фейерверк.

Из полутьмы выступил Мамонов и, ни слова не говоря, взял Екатерину под руку, повёл за собой.

У сходен дежурный гвардеец подал его величеству руку. Понятовский скинул шляпу и швырнул во тьму. Во второй половине надстройки на белой шторе появился силуэт Екатерины, она распускала волосы. Её закрыла мужская тень.

Из салона вышел Потёмкин. Оглядевшись, подошёл к окну Екатерины, в этот миг там, внутри, погас свет. Потёмкин поднял было руку, желая постучать, но передумал и тихо ушёл прочь. Вернулся в салон.

7

Луна купалась в быстрых струях Днепра.

Потёмкин, устало волоча ноги, вошёл в свой салон и остолбенел: на софе, подобрав под себя ноги, уютно свернувшись, сидело некое кудрявое существо и перелистывало страницы книги, разглядывая картинки. Увидев Потёмкина, вскочила, подбежала лёгкими шагами, кинулась на шею.

– Дядечка Гришечка, здравствуй! – И поцеловала в губы.

Потёмкин ошалело смотрел на неё, соображая: кто? Высвободив губы от очередного поцелуя, пробормотал:

– Постой... постой... никак Варька? Варютка!

– Варютка, Варютка, – подтвердила она.

– Ах ты, добрая душа, вспоминаю, где видел... Не только хлебушком странника приветила, но и сала не пожалела.

– Какого странника? – наморщила она лоб.

– Да не важно... Откуда ты взялась?

– С поездом царицыным. Санька, отъезжая в Варшаву, велела быть при тебе, заботиться и любить.

– И любить? – игриво спросил Потёмкин. – Это как же?

– Ой, не знаешь, как любят... Сколько раз махался, не счесть, пожалуй...

– Цыц, дурочка, не дай бог, услышат, донесут царице, голову открутит.

– Она тоже велела заботиться и любить... Он, говорит, единственный для меня на всём свете.

– Единственный... – горько улыбнулся Потёмкин.

– Правду бают, что она жена твоя?

– Царственная супруга, – с печалью выговорил Потёмкин.

– Жена, супруга – какая разница? Почто же она волочится за этим дылдой Мамоновым?

– А это уж не твоего ума дело. – Он легонько щёлкнул её по носу.

– Вот дурища, – с пренебрежением сказала Варютка. – Мне б такого мужа, я б его в платочек завернула и тут всегда носила. – Она показала около сердца, взяла руку Потёмкина и приложила к этому месту.

– Так любишь?

– Санечка сказывала, сколь нежен ты и добр... А меня любить станешь? – Она впилась ясными и чистыми глазами в его чёрный лик, отвела со лба прядь и поцеловала мёртвый глаз.

Этот миг решил всё. Её сочувствие ударило по сердцу, оживило его. Он обнял племянницу вовсе не с родственной нежностью.

– Варька, Варютка... жавороночек мой...

– Гришенька, великан мой добрый...

Екатерина, окинув голову и плечи плащом, прошла на потёмкинскую галеру, приблизилась к каюте. За дверью ворохнулся женский смех. Она повернулась и медленно шагнула во тьму.

Дежурный офицер стоял как изваяние.

8

В большой палатке-шатре собралась знатная компания – императрица, Потёмкин, Безбородко, Мамонов, послы, Иосиф, Суворов, Румянцев, де Линь, другие генералы.

Барабаны играли «честь».

Суворов подошёл с указкой к карте, подвешенной на двух кольях.

– Будет представлен наступательный бой. Наша конница, пехота. Противник тож, голой рукой не возьмёшь. Заметьте: наша пехота не в каре. Каре – вздор! Пехота в четыре линии. Конница в тылу. Трубы, барабаны, сигнал, бой. Артиллерия из глубины – «бах»! Да не по одной пушечке по всей линии, а вся в одном месте. Кулак. Где – противник не знает. Бах! – ад в стане противника, дыра в обороне. Пехота размыкает ряды, кавалерия в прорыв, удар в разные стороны. Противник окружён. Пехота скорым маршем закрепляет успех. Всё. Виктория. Ура!

– Вот гений, который прикидывается дурачком, – шепнул Сегюр Кобенцлю.

– Он попирает классический прусский строй. Так нельзя победить.

Император Иосиф тоже обратил внимание:

– Нечто новое в тактике? – Он обратился к де Линю.

– Опробировано в прошлой турецкой войне, Ваше Величество.

– Отказ от прусской военной доктрины, не так ли? – Это уже к Кобенцлю.

– Полный и бессмысленный. – Кобенцль попал опять пальцем в небо.

– А русские прусских всегда бивали, господин посол, – ответил Суворов. – И нынче побьём. Прошу в поле, господа. С Богом, – махнул он трубачу, и тот заиграл атаку.

Когда генералы покидали палатку, Екатерина придержала Потёмкина.

– Мне не даёт покоя авантюристка, именующая себя дочерью Елизаветы. Покамест подолом мела паркеты в Германии и Париже, мирилась я. Бог с ней, дурочкой... Но вот доносят мне, что нынче, окружив себя мятежной польской шляхтой, льнёт к Алёхину. Орловы вовсе мне не друзья... Меж дворами Европы пущено подложное завещание Елизаветы, поляки ладят посольство к султану в поддержку самозванки.

– Напрасно, Катерина, ты грубо обошлась со Станиславом, он не врагом, союзником нам нужен. А ну как стакнётся с Францией да Пруссией?

– Пусть место знает своё, а то усы сивые, а в голове туман розовый. Надобен мне человек, чтоб к Алёхину послать в Неаполь. Писать нельзя, всё на словах, да и присмотреть бы за адмиралом...

– Есть такой человек, Италию знает, и неведом при дворах... Хотя он и тут мне надобен без меры.

– Неужто есть дело более значительное, нежели моя честь? Вели позвать.

– Да вот он. – Потёмкин указал на Маттея, стоящего поодаль.

Екатерина глянула сначала мельком на рослого усача, кудрявого и статного, потом, чуть подавшись вперёд, прищурила глаза. Вздрогнули крылья носа, поволокой затянуло глаза. Потёмкин слишком хорошо знал, что это такое... Она сказала, сбиваясь в словах:

– Ты мне его... ты пришли вечером... инструкции дам... Нет, представь сейчас же.

– Катя, Катя, когда ты угомонишься? – Потёмкин посмотрел на неё с укоризной и печалью.

– А кто это был у тебя в каюте на галере?

– Ну вот, сколь не виделись, и пошли упрёки одни...

– Не мой зачин – твой.

– Идём к Суворову, а то заметит старик, что нет тебя, обидится. А этого я вечером пришлю.

Меж холмами плыли клубы дыма, мелькали фигуры людей, мчались кони. Кто кого побивал – не разобрать. Но люди знающие понимали.

Румянцев хлопал в ладоши:

– Молодец, Суворов. Лихо! Ай, лихо!

Иосиф метался по вышке, стараясь охватить зрением поле боя. Кобенцль что-то записывал в книжку. Фитц-Герберт, держа в руке подзорную трубу, чертил в воздухе замысловатые фигуры, поясняя Сегюру. Суворов скатился по лесенке вниз, помчался к полю боя:

– Коли, бей, гони! Гони, гони!..

Иосиф также быстро спустился к Екатерине:

– Ваше Величество, мы видели лучшую в мире армию. Не для парадов – для боя. Поздравляю.

– Не меня, а вот Румянцева, Суворова, Потёмкина.

Подбежал Суворов:

– Эх, матушка, жаль всего не видела... Велите играть отбой?

Екатерина кивнула, и тотчас же запели трубы, сзывая солдат.

– Ваши экзерциции, генерал, в высшей степени похвальны. Какой награды хотите вы?

– Коль Ваше Величество самую малость видели, то и награда сей малости должна соответствовать.

– И всё же?

– Помогите деньгами, матушка.

Екатерина недовольно поморщилась, но сейчас же приняла приветливый вид.

– И много ль надо?

– Помилуй Бог, много, – озабоченно вздохнул Суворов.

– Говорите же, – с заметным раздражением потребовала она.

– За квартиру задолжал, – доверительно сказал Суворов. – Три с полтиною, хозяйка со свету сживёт.

Кто-то, не выдержав, хохотнул. Екатерина легонько стукнула Суворова по лбу веером, сняла с груди портретец собственной персоны, осыпанный бриллиантами, накинула на шею полководцу.

– Озорник...

– А за квартиру уплатите?

Они ехали в открытом экипаже полем, остальные следовали за ними. Движение застопорилось – дорогу переходило несчётное овечье стадо.

– Завтра на Севастополь? – спросил Потёмкин.

– Два дня передохнем, устала я, – ответила Екатерина. – Только ты не забудь прислать ввечеру усача своего. Я лично инструкции дам.

– А меня не посвятишь? Может быть, я сам бы...

– Григорий Александрович, а здесь, вдали от столицы, не много ли власти забрал ты? – Екатерина одной фразой поставила любовника на место губернатора, закрыв тем путь сердечной тревоге Потёмкина.