Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 41 страниц)

14

Вывеска над парадным особняка с зарешеченными окнами гласила, что здесь живёт банкир двора ея императорского величества барон Сутерленд. Золочёный герб подтверждал законность текста. Генерал-полицмейстер Петербурга Никита Иванович Рылеев отстегнул полость, прикрывавшую ноги, чтоб не мёрзли, поскрёб пальцем мех – не истёрся ли? – и бодро соскочил на снег. Поднялся на крыльцо, дёрнул морковку звонка. В зарешеченном окошечке показались усы.

– Чеко изволите? – Судя по выговору, швейцар был тоже не Иванов.

– Отворяй, не видишь – кто?

– Фаше превосхотительство, – ласково пропели усы, и дверь открылась.

Рылеев вступил в переднюю.

– Хозяин дома? Зови... Нет, раздеваться не буду, я на секунд. – Он отстранил швейцара.

Тот побежал внутрь дома. Рылеев выглянул на улицу: сопровождающие адъютанты сидели на конях, околоточный прохаживался по дороге. Кучер прямой, как гвоздь, держал вожжи в руках, отставив локти, готовый лететь куда угодно, был бы приказ. Рылеев, довольный, улыбнулся.

– Страствуйте, страствуйте, Никита Иванович, – пропел Сутерленд елейным голоском. Был он уже изрядно стар, одет в меховую кацавейку поверх клетчатой рубашки, чёрные нарукавники, чёрная бархатная шапочка на темени, на лбу очки – банкир как банкир. – Почто опижаете? Распевайтесь, попьём чайку, пунш сделаем, согреемся. Морос!

Но Никита Иванович, расправив усы и не отвечая на любезности, приступил к официальной части визита:

– Вы ли являетесь Сутерленд Ричард Иванович?

– Помилуйте, Никита Ифанович...

– Отвечать официально.

За спиной показалась жена Сутерленда, кругленькая и румяная, как колобок, старушка. Банкир, спиной почувствовав её наличие, кинул через плечо:

– Минни, сто рублей и кафтан. – Обернувшись к Рылееву, ответил: – Та, я есть Сутерленд Ричарт Ифанович.

Никита Иванович снова разгладил усы.

– Господин Сутерленд, я с прискорбием должен исполнить приказ императрицы... строгость коего... непомерна.

– Меня хотят выслать?

– Если бы...

– В крепость сажают?

Никита Иванович уныло махнул рукой.

– Из крепости, бывает, и выходят... Понимаете... – Рылеев отвёл глаза.

Сутерленд скинул кацавейку и натянул кафтан.

– Кнут? – с готовностью предположил он и, вроде бы поправляя обшлаг рукава, сунул в карман полицмейстера сотню.

– Кнут не ангел, души не вынет.

Сутерленд схватил жену за плечо:

– Минни, тысячу рублей... Казнь?

– Ежели бы... Вели вынести водки. – Голос Рылеева охрип.

Из-за спины Сутерленда высунулась долговязая фрау, имея наготове заказ полицмейстера.

Он выпил, махом опрокинув в рот, и, давясь, задыхаясь, проговорил:

– Велено сделать из вас чучелу.

– Вы с ума сошли! – Купюры скользнули в карман Рылеева, Сутерленд изумлённо раскрыл рот и, уже почти не таясь, приказал: – Ещё тысячу...

– И сто не поможет, – отмахнулся Рылеев, косясь меж тем на карман, куда проследовала очередная тысяча. – Я позволил себе не дабы возразить, но лишь удостовериться, и то навлёк гнев непомерный... Пятнадцать минут на сборы и прощание... – Минни сунула в карман шинели кисет – явно золотые монеты. – Ладно, пришлю за вами завтра в этот же час. Но уж будьте любезны...

Выйдя на крыльцо, Рылеев снял папаху и вытер лоб, потом тщательно протёр платком изнутри. Плюхнулся в санки, крикнул:

– Пшёл... домой!

В вестибюле трясущийся Сутерленд оседал в руках Минни и долговязой фрау. Его колотило так, что подмётки стучали по дубовому полу. Собравшись с силами, проговорил:

– Одеть... санки... к Потёмкину... Минни, сто тысяч... – Пока натягивали пальто, он бормотал: – Сто... тысяча, тысяча... десять тысяч... сто тысяч... Сколько стоит жизнь? Собачья жизнь банкира...

15

Екатерина в бешенстве, так что развевались полы халата, металась по спальне, а Потёмкин, ещё не одетый, в одной сорочке, попивал кофе и оглушительно хохотал.

– Идиоты, майи гот, какие идиоты! Чему ты смеёшься?

– Радуюсь, свет мой, как сильна власть твоя, – любой приказ исполняется.

– Я этого старого осла Рылеева в Якутск загоню – то приказ о пожарах, то Сутерленд... На что болван в столичном округе? И это главный полицмейстер России!

– Не горячись, мама... При Пугаче Москва ульем гудела, а уж какой умный губернатор был – сам Салтыков. А в Петербурге – тишь да гладь, потому как у Рылеева не зашалишь. Скажи спасибо, что он цены на базаре опять прижал, – не миновать бы нового бунта.

– И так хватает... Не улеглось после Пугача, самозванка из Европы к престолу руки тянет. Запорожцам Разумовский неугоден, выборного гетмана требуют, возвысил ты их. При дворе Панин с Павлушей моим конституции выдумывают, власти сыночку захотелось. И опять ты решил уехать, – она с обидой посмотрела на Потёмкина, будто он во всём виноват.

Потёмкин притянул её, усадил на колено, приласкал.

– Успокойся, мама, тебе волнение вредно сейчас. Твою беду по волосу разведу. Прикажи имать самозванку и в Петербург доставить, а тут своя рука владыка.

Она отклонилась, неприязненно спросила:

– И что – опять дыба, плаха? Мне и так, что ни ночь, либо Петруша, либо Иванушка видятся... И этот, Пугач, повадился, да Мирович... Боже, неужто нет власти без казней?

– Зачем казнь? – Потёмкин снова привлёк Екатерину к себе. – Мы бы самозванку Богу послужить отправили. В Тобольск, скажем. Что касаемо Сечи – летом, как уйдут казачки в разбой, гнездо их порушу без единого выстрела, а к зиме всех согласных в регулярство поверстаю, кого в армию, кого на флот. Старшин полковниками сделаю. Что ещё? Павлуша? Его за границу надоть на год-два, авось дурь выветрит. А Панин – он без Павлуши, как бородавка, отойдёт, да и здоровьем, сказывают, плох.

– Мудрый. – Екатерина прошлась ладошкой по волосам Потёмкина. – Все беды развёл. Подумать, вроде и прав ты, светлая головушка моя. – Екатерина поцеловала мужа и жалобно попросила: – И всё ж не уезжай, вот рожу сыночка, тогда...

– Не могу ждать, мама. Пока зима, надо лес корабельный к Дону и Днепру вывозить, по весне флот скорым маршем строить учнём.

– Для корабля, долговечнее чтоб, до пяти лет дубы выдерживали.

– Мне сейчас не долговечные нужны, на одну кампанию, абы спалить турецкий флот до последней фелуки и очистить Чёрное море. Русским должно стать оно, и точка. Долговечных настроим опосля. Да и те из Срединного моря придут.

– И тут ты прав. – Екатерина рассерженно стукнула кулачком по своей ладони. – Но мне-то как среди идиотов этих одной прожить... Боюсь я, Гришенька, боюсь. Особенно как ночь подступает и являются призраки эти... Петруша тиран был, страх вспомнить, а придёт со скрипочкой, тихонький, маленький, жалкий...

– Возвёл бы тебя этот «жалкий», – передразнил Потёмкин, – на плаху без секундной задержки...

– Всё знаю, а сердце томит.

– Хватит об этом, – оборвал Потёмкин и встал. – Надо о деле ещё. Дозволь указом объявить, что все беглые, кои в Тавриде осели, розыску и возврату не подлежат.

Екатерину будто мгновенно подменили, встрепенулась, куда и страх подевался.

– Нет, об этом не проси! Власть моя крепка помещичьей поддержкой, стоит обидеть их – трёх дён на троне не останусь. Не проси!

Настал черёд Потёмкину выказать характер.

– Что ж, возьму на свой ответ. Через год у меня будет сто пятьдесят тыщ войска, через два – триста. Тогда и поговорим с господами помещиками. Пусть обижаются, но без Тавриды России сильной не быть!

– Гриш, не уезжай. – Она снова приласкалась.

– Не проси, мать, не моя воля. – Он протянул руку к камзолу.

16

– С места в карьер... и нарысью... марш-марш! – гулкий голос взлетел под крышу манежа, и всадник, вздыбивший лошадь, сорвался с места, но что-то его не удовлетворило, и он занял исходное положение. – С места в карьер и нарысью марш-марш! – скомандовал снова сам себе и дал ход коню.

На этот раз манёвр удался, всадник, обойдя манеж, вернулся к старту. Здесь его ждал Потёмкин. Всадник пулей слетел с седла, подбежал к барьеру, ведя кобылицу в поводу.

– Здравия желаю, ваша светлость. – При внешней лихости и подвижности в словах он был нетороплив.

– Здравствуй, Мамонов. Манёвр для атаки отрабатываешь?

– Как учили. Готовлюсь к отъезду.

Потёмкин облокотился о барьер, помолчал, глядя в сторону.

– Тебе, Александр Матвеевич, придётся погодить... Оставляю тут.

– Чем провинился? – В голосе молодого конногвардейца была неподдельная обида.

– Ты кобылку освободи, пускай побегает, и ступай ко мне, – ушёл от прямого ответа Потёмкин. – Ишь, нетерпеливая... Огонь!

– Молонья!

Мамонов перемахнул барьер.

– Присядем, дружок. – Потёмкин положил руку на плечо Мамонова, и стало видно, что они одного роста, хотя рядом с отяжелевшим Потёмкиным Мамонов казался юношески лёгким. – Тебе сколь годов?

– Двадцать восьмой. – Не привыкший к княжьей близости, Мамонов покосился на руку, сжимавшую плечо, перевёл взгляд на лицо.

– Самый генеральский возраст, – пробормотал Потёмкин, всё так же глядя в никуда. Наконец, вздохнув, решился: – Я представлю тебя, Сашка, императрице ввечеру, поужинаем вместе.

Мамонов изумлённо уставился на Потёмкина и, наконец, поймал его взгляд.

– Чего таращишься? Случай тебе выпадает, Сашка, быть при ней в моё отсутствие... И денно... и нощно... – Потёмкин охрип, дрожащими пальцами расстегнул ворот мундира. – Возведён будешь в чин генерал-адъютанта. Задача твоя – беречь... и любить императрицу. Как зеницу ока. Моего, единственного, ока. Потеряю – ослепну, не жить мне. – Потёмкин опустил голову, замолчал.

– Талантом, стало, призван быть, – усмехнулся Мамонов.

Эта усмешка взорвала Потёмкина, он дал выход душившей его ярости.

– Талантом, талантом. – Треснул изящной палочкой о барьер, она разлетелась в щепы. – Дурацкое слово! Не талантом – хранителем жизни и достоинства императрицы! Судьбу её и свою собственную в твои руки отдаю... и душу собственную! Ежели что – убью. Предателей боюсь, жадюг и лихоимцев!

– Кричишь-то зря, Григорий Александрович. Я слова своего не сказал.

– Скажешь! Глянет оком колдовским, курва, скажешь! – Выпалив это, Потёмкин сник, заговорил проникновенно: – Не серчай, Сашка, потому и кричу, что верю тебе, кровью боёв повязаны... Думаешь, мне легко нелепу эту сотворять – любовника искать взамен себя. Уезжаю надолго, не можно одну её оставить, духом в одиночестве падает, и тогда любая тля к ней липнет... Пусть бы – не изменой женской тревожусь, все мы не ангелы. Боюсь, подберётся какой властолюбец – Бирон ли, Миних какой, – разграбят Россию, порушат всё. Бей в харю любого! – Взгорячился Потёмкин вновь. – Не поможет – Шешковскому дай знать, у того способов много. Меня извещать будешь эстафетой, прямой или через управителя – Тимоху Розума знаешь ли? – Кобылка, мягко ступая копытами, подошла, призывно заржала, ткнула мордой Мамонова. – Сдай лошадку конюхам да приводи себя в порядок, вроде как жениха представлять тебя буду. – Потёмкин сел, опустив голову на ладони, лицо налилось темнотой. – Только не ревнуй, дружок, эта ночь ещё моя... – И не то взрыднул, не то поперхнулся.

Екатерина, прикладывая платок к глазам, стояла на лестнице, Потёмкин уходил по вестибюлю к двери.

– Погоди! – крикнула она вслед и сбежала к нему. – Чуть не запамятовала. – И нацепила князю на шею свой портретец на золотой цепочке.

Потёмкин приложил его к губам, обнял и поцеловал Екатерину. Резко повернулся, она шагнула было вслед, но он приказал:

– Не ходи, там стужа лютая. Тебе беречься надо.

Екатерина оглянулась – за спиной стоял Мамонов. Он накинул на её плечи меховой плащ, она рванулась к дверям, но увидела только снежную пыль за исчезающей в тумане каретой.

– Зябко, – сказала она, передёрнув плечами. Мамонов осторожно и мягко охватил её за спиной.

– Идёмте в дом.

Она, подняв лицо, улыбнулась ему благодарно.

Глава вторая
ТРИУМФАТОР

1

Толпа чиновников стояла полукругом, нацелившись в центр. В фокусе всех взглядов, непримиримых, хмурых, злых. – Екатерина. Одна против всех. Лишь несколько сбоку и сзади виднелась напряжённая, готовая к немедленному действию фигура Мамонова; в сторонке у окна, уперев взгляд в парк и вслушиваясь в перепалку, стоял Безбородко. Притенённый колонной, обозревая живописный плафон и внешне безучастный к происходящему, топтался в отдалении Шешковский. Застыли у дверей голубые кавалергарды. Екатерина бросала гневно и напряжённо:

– Доколе буду слушать наветы да измышления? Посланные тащут каждый своё и невразумительное, только беспокойство лишнее рождают.

– Так ведь, государыня, что ни депеша от светлейшего, готовь мильон, – выступил вперёд и заговорил певучим голоском новый генерал-прокурор Вяземский, старичок тихий и благообразный. – И куды только деваются... А взять-то откуда?

– То твоя забота, генерал-прокурор, я ведь соображаю, что прежде чем дать, то сыскать надобно.

– Прости, коль обидел, матушка. – Вяземский, сверкнув лысиной, поклонился. – О державном пекусь.

– А я о своём, что ли? – не унималась императрица. – Еду! Зовёт меня князь давно, а я всё не решаюсь. Подумайте, господа сенаторы, ежели деньги враспыл пошли, какой резон светлейшему приглашать меня? Значит, есть чем похвалиться! Решено: еду.

Подвижничество Потёмкина в Тавриде было клеветой облеплено, как тухлое мясо мухами. Союзников в Петербурге, считай, не имел – ни когда настойчиво просил Екатерину посетить Южную Пальмиру (употребим этот образ потёмкинской мечты), ни когда два года готовил поездку. Впрок, зная, что своего добьётся – строил почтовые станции, заготавливал табуны лошадей для перепряжки в пути. Возводились усадьбы, достойные принять именитых гостей, ровнялись дороги, благоустраивались города и сёла по ходу следования, перестраивалась и передислоцировалась к югу армия, которой предстояло охранять царицу в пути, а затем стать мощным щитом на юге России. Заметим: ни одного бросового дела, всё шло на цивилизацию, благоустройство, развитие края. И до сих пор бежит через Белоруссию и Украину Екатерининский шлях, и нет-нет да встретишь добротную каменицу екатерининской версты в западных краях...

Поезд императрицы, отправившийся из Петербурга в Крым, состоял из 14 карет и 124 саней с сорока запасными, на каждой станции перепрягались и пересёдлывались 560 лошадей. Ночные переезды освещались кострами и смоляными бочками через 30 саженей по всему пути.

После Киева, где была длительная остановка, – ожидали, пока сойдёт лёд с Днепра и стечёт шалое половодье, – с 22 апреля продолжили путешествие по воде. По свидетельству французского посланника Сегюра, сопровождавшего Екатерину вместе с германским послом Кобенцлем и английским Фитц-Гербертом, флотилия насчитывала 80 судов с тремя тысячами матросов, одетых в специально пошитую форму. В головной линии двигались семь галер – больших, нарядных, отделанных бархатами, шелками, золочением. В них каждый почётный гость имел отдельный кабинет и спальню, на каждой галере играл свой оркестр. Поход сопровождался громом пушек, по берегам следовали отряды казаков, все строения, видимые с воды – и какой же русский не любит показухи, – были изукрашены цветами и триумфальными арками. Под городами выстраивались полки.

Во время встречи Екатерины с императором Австрии, Иосифом II и бывшим любовником царицы польским королём Станиславом при Каневе «мало ели, мало говорили, много пили», каждый тост за здравие особ царствующих сопровождался пушечным салютом. Ночью по склону горы по-над Днепром пустили огненный ручей из нефти, состоялся фейерверк из ста тысяч ракет. Флот был богато иллюминирован, пели хоры, звучала музыка.

Стоила ли игра свеч? Да, стоила. Это подтвердили злобствующие ненавистники Потёмкина и подымающейся России, пустившие в оборот миф о «потёмкинских деревнях». Скорее всего, это были пруссаки или французы, крайне обеспокоенные ростом влияния России на юге, им надо было во что бы то ни стало притушить блеск и истинный смысл гигантского спектакля, ошарашившего Европу. А истинный смысл был в том, что ко времени путешествия на земле российской ожил огромный край с десятками городов и сотнями сел, крепостей, застав, а население его за четыре года увеличилось с двухсот двадцати до восьмисот тысяч. По тем временам совсем немало. Мифом хотели утешить себя...

2

Дорога шла степью – ровная, широкая, с аккуратно отрытыми кюветами, обсаженная обочь молодыми топольками, стоявшими, как свечки. Земля уже почти очистилась от снега, но кое-где ещё белело в низинках. День вставал румян и по-тихому радостен, наполненный тем томлением природы, когда земля, отдаваясь ласкам проснувшегося светила, смотрела в небеса, потянутая поволокой дымки. Лёгкий морозец ещё сковывал свежую насыпь песка, смешанного с гравием, и копыта лошадей звонко цокали в тишине. Коники шли резво, и возница-солдат не понукал их, лишь изредка посвистывая, может, для того, чтобы не уснуть. Вслед за кибиткой рысило до полуроты драгун. На горке показался караул – полосатая будка и шлагбаум, не менее полосатый. В отдалении – домик для команды.

– Служивый, – нараспев позвал кучер, – подвысь бревно! – Но служивый, видно, угрелся в будке и не спешил. – Эй, спишь, тетеря!

Из кибитки донёсся недовольный голос:

– Прошка, чего стали?

– Караульного жду.

– Ждать – не переждать. Сбегай взбодри.

– Бить ноги из-за всякого. Я счас стрельну, мигом взбужу.

– Я те стрельну, патроны, чать, казённые. Ступай!

– Караульный! Драть тя некому.

– Во лодырь, господи, – зашуршало сено, из-под плетушки кибитки показалась всклокоченная голова Суворова. – Лба не перекрестил, а уж лается. Верно, самому идти. – Он резво спрыгнул, пригладил хохолок волос, кинул несколько крестов, оборотись на восток, поклонился Господу.

В это время показался караульный, но не из будки, а с другого края дороги. Он бежал, застёгиваясь на ходу, но не выпуская ружья из рук.

– Здеся я, здеся, чего раскричались... Кто таков, подорожную кажи.

– Его сиятельство генерал Суворов, – ответил Прохор, выпрямясь и подбоченясь. – Он те счас явит подорожную.

Молодой солдат-инвалид, припадая на ногу, кинулся к Суворову.

– Здравия желаю, вашсиясь!

– Здоров, братец. Чего лыбишься? Вот вздую шомполом – почто пост бросил?

– По нужде, вашсиясь... Но я глаз не спускал с караула, ежели чего, и стрелить мог.

В конвое кто-то озорно присвистнул: по балочке, прихватив ряднушку, улепётывала девка.

Суворов проговорил:

– И то нужда... Что-то лик твой знаком больно. Где ногу оставил?

– Под Туртукаем, вашсиясь!

– Что ты всё «сиясь» да «сиясь», воевали, чать, вместе... Ты... Едунов Владимирского полка?

– Так точно, Александр Васильевич!

– А где ж ясырь, что в Туртукае взял? Помнится, санитары чуть не полон картуз золотых несли.

– Было, да сплыло...

– Эх, беспутная голова, снова на царские хлеба сел... Чу! Что это?

Ветерок принёс весёлую, с присвистом песню.

– Каторжные это.

– С чего бы радость у них?

– Как не радость – князь Потёмкин пригнал дорогу строить, кандалы снял, а как докончат работу – всем свобода.

– Не разбегаются?

– В степи, что в клетке, – скрозь видать. Да и куды бежать от воли?

– Умён князь, а?

– Куды как умён: ежели к Пасхе не построят, обратно за Байкал.

– А много вести?

– Вёрст до двухсот.

– Умён...

За бугром, как глазом достать, лента дороги разрезала степь, и на ней сновали тысячи людей, кони. Копали, возили, сажали деревья.

3

С пригорка степь над излучиной Днепра казалась грудой разворошённых углей – они местами едва теплились, места дружно и весело горели, а кое-где к темнеющему небу вздымились языки пламени, над лиманом стояло зарево. Суворов сидел рядом с Прохором на козлах и жадно глядел на это великолепие.

– Ишь раскочегарил, чёрт одноглазый, – бормотал он. – И поди сыщи его в круге адовом.

– Найдём, Александр Васильевич, где больше огня, туда и поедем.

По сторонам дороги попадались костры – люди у землянок варили еду, сидели кучками, кто-то дремал. Ближе к Днепру начались порядки домов-мазанок, в общем, город.

Естественно, строящийся Херсон пока ещё не шёл вровень со старыми губернскими городами, а являл собой скорее эмбрион, хотя, как чуть позже отмечал Сегюр, при въезде царицы здесь уже были «ровные улицы».

Пробираясь по городу-лагерю, бричка выкатила прямо к кузне – обширному навесу с несколькими горнами. Вздыхали мехи, ярилось голубое пламя, ухали молоты, тонко позванивали ручники – указчики мастеров.

– Загибай покруче, якорь куём, а не лопату, – донеслось сквозь стук.

– А ну взяли, взяли... Быстрей, в чан... И-эх!..

Раздалось пронзительное шипение, масло фыркнуло, принимая раскалённый металл. Кони, напугавшись, рванули и понесли, сбившись с дороги под гору.

– Держись, вашсиясь!.. – заорал Прохор.

Кони бились в насевших хомутах, но всё же постепенно умерили бег и вскоре выкатили на более-менее ровную площадку, освещённую громадным костром.

– Стой! Куды прёшь, раззява! – заорали на разные голоса, на дышле повис солдат.

– Понесли, вишь... Как проехать к его светлости князю Потёмкину? Суворова везу.

– Здравия желаю, Александр Васильевич! – Солдат вытянулся. – А чего к нему ехать, вот он, подрядчика материт...

Легко перепрыгивая через брёвна, доски, шабашки, его сиятельство приблизился к его светлости и попал, можно сказать, в самую крутоярь.

– Ты что ж, мать твою волк поял, привёз? – костерил Потёмкин сдернувшего картуз не то майора, не то полковника. – Мне не гробы, мне боевые корабли надо ладить, а ты сосну припёр! Ну, сколочу я из твоих досок брандеришко на одну атаку, а мне фрегаты потребны. Дуб должен был поставить и деньгу взял... Сосновый фрегат турок ятаганом проткнёт, мать твою волк поял! Верно говорю?

– Так оно... ваша светлость... как, значит...

– А ты, адмирал, чего молчишь? – накинулся он на моряка с капитанскими знаками отличия. – Тебе плевать. Или хочешь, как Алёшка Орлов, до боя половину кораблей потопить, расползутся, как хреновые лапти... Ну, Ушаков?

– Так мне и брандера надобны, Григорий Александрович.

– Выгораживаешь бестию, добрым хочешь быть? Нет уж, язви тебя в душу, коль деньги огрёб, давай товар! Или, думаешь, на одноглазого попал, он не углядит, как Россию грабят? Петров!

– Я здесь, ваша светлость.

– В подвал мерзавца, в кандалы и в Сибирь на веки вечные... Чинов и званий лишить!

Солдаты схватили бедолагу.

– Вашсиясь!.. – заорал он, но, сопровождаемый стражами, исчез в темноте.

Потёмкин вроде и не слышал крика обречённого, повернулся к высвеченному боку корабля, коему смолили днище. Узрев заступившего дорогу Суворова, обрадовался, сжал лапищами тщедушное тело генерала.

– Александр Васильевич! Заждались! Ну, слава Богу, прибыл...

– Что так строг нынче?

– Одному спустишь, сотни красть начнут, Россию растянут по ёлочке, по палочке... Думаешь, в радость душегубство? Но дело огромное, а жулье лезет, как тараканы на сахар. Ты где остановился?

– Прямо с дороги кони сюда вынесли. Они, вишь, здешнего хозяина чуют.

Потёмкин захохотал.

– О, старый льстец! Моим гостем будешь. Давай лишь на часок к богомазам забежим. Церковь Святой Троицы ставим, чтоб к приезду матушки освятить, как раз на Троицу и ждём её сюда.

Прохор, чертыхаясь и спотыкаясь о хлам, выводил лошадей на дорогу.

Они стояли посреди светящегося белизной, голубенью и позолотой храма. Роспись тоже была почти окончена, золотильщики отделывали иконостас. Но идущее от византийской традиции великолепие и пышность не могли убить наивную чистоту живописи, вобравшей в себя и несмелую тихость бледных российских рассветов нежного севера, и хрусткую прохладу домотканых льняных полотен, и росную свежесть молодых трав. Художник в полной мере постиг красу голубца, напоминающего о сини цветущих льнов, тиши берёзовых рощ, подернутых утренним туманом, кисейную прозрачность далей. Даже лики святых были потянуты прохладной дымкой, и была в них не земная плоть, а небесная одухотворённость.

Суворов, оглядев это великолепие, оживлённое сотнями свечей – богомазы затребовали чуть не дневного сияния в храме, – преклонил колена и стал класть кресты, шепча молитву.

– Не освящён пока храм, Александр Васильевич, – тихо сказал Потёмкин.

– Красота сама – святость.

– Истинно говоришь. Захотелось мне в края сии неистовые принести скромность нашей северной Руси, охладить пыл беспощадный солнца Тавриды... Матти, – позвал он соратника, прилепившегося с кистью к лику святого, – возгласим нашу любимую...

Матти прокашлялся и начал, притушив поначалу неудержимую силу баса ладонью, а потом открываясь всё более и более:

– Многая лета жене благоутробной и повелительнице нашей, матери-России, государыне Екатерине... Многая лета, многая лета, мно-о-гая ле-е-та... – И, сведя последнее возглашение с громоподобного форте до нежнейшего пианиссимо, вышел на торжественный и нежный напев «Иже херувимы», к нему присоединился звучным баритоном, неожиданным в этом хрупком человеке, Суворов, и фальцетом вполголоса Потёмкин, уступив свою партию гостю.

Лакеи внесли еду – она была проста, но обильна, светлейший, грешник великий во многом, любил чрезмерно потешить и утробу. Поэтому на скатерти появилось и мясо, и дичина, и окорок, и солёные огурчики, и капуста квашеная, и крохотные бочонки с солёными грибами, и ананасы, и яблоки. Потёмкин смешивал всё это в единой тарели, не заботясь о совместимости пищи, потому и соединялся окорок с вишнёвым вареньем и клюквой, сладкий пирог с горчицей, всё запивалось вином лёгким, заморским, а рот, жуя, непрестанно извергал слова:

– Думаешь, Александр Васильевич, с императрицей приедут сюда гости добрые? Змей клубок подколодных из боярства да лазутчики зарубежные. Одни хотят посчитать, много ли накрал Потёмкин, другие достоверно узнать: а ну как правда возведён бастион на юге России. И то и другое есть, – захохотал Потёмкин, – пусть едут! Я не страшусь. Постного хочешь, граф? Эй, осётра, белужий бок! Сельдь каспийская стояла где-тось... Да, есть что показать – и корабли, и города, и крепости... Ты, Александр Васильевич, мощен силой людской как полководец. Вот и посуди, четыре года назад тут еле обреталось – от моря Каспийского до Дуная – двести тысяч душ, а ныне одна Таврида имеет вчетверо больше. Они что, как трава выросли или ветром надуло? Ох, казна надобна, а у этих косопузых, что в Сенате, каждую копейку с кровью вырывать приходится. Нам, Васильич, перед сановниками да перед Европой надо такой парад грохнуть, чтоб ахнули. И поперхнулись...

– А я-то зачем тут? Потехи дворцовые не по мне. Я царю и Отечеству слуга, дай войско и скажи, где враг. – Суворов тут как тут: марш – бой – ура! – враг бежит... Греми, барабан, победу!

– Для боя и востребовал. Прошу устроить такую потеху, чтоб в два дня до турок докатилось и они, аки конь перед волками, в оглоблях осели... Да и англичанам, французам, пруссакам надо урок преподать.

– На прусский манер с барабанами, да флейтами, да перестроениями балетными? Уволь, батюшка, уволь. – Суворов даже тарель отодвинул.

– Не на прусский, а на русский манер, в последней войне наработанный, – с атаками лихими конными, пехотными обходами, артиллерийскими ударами и прорывами. Ты не горячись, время есть. Придумай, как взорвать уставные путы. Ещё по маленькой? Я, извини, лишь винцо лёгкое, и то помалу...

– Эх, брат Потёмкин, в прусском мундире по-русски не воевать... Тут на одни пукли, да пудренье волос, да бантики время убьёшь. Одежда наших войск и амуниция не боевой выучке служат, а угнетению духа. В солдате главное здоровье, бодрость, быстрота, сноровка. А туалет солдатский должен быть таков, что встал – и уж готов! Ударил барабан – солдат подхватился: беги, коли, руби, гони, ура! А пока шпильки да пукли накрутит, враг тут как тут – надо бы честь спасать, а ему волосы чесать... – Подпивший Суворов в речи был неудержим и поучать был ох как горазд.

– Туалет солдатский должен быть таков, что встал – и готов, – смаковал Потёмкин. – Так и запишем в приказе.

– И чтоб мах широкий, шаг вольный, – твердил своё Суворов.

– Александр Васильевич, золотой ты мой! Придумал формулу, над коей голову ломал я! Встал – и готов. Явим лазутчикам европейским армию новую, в движении раскрепощённую, без муштры и шагистики. А часть полков оставим в прежних, прусских, мундирах. То-то умора будет!.. Матти, чтоб к завтрему рисунок формы, его сиятельством одобренный. Петров, готовь указ по армии. Ты, батюшка Александр Васильевич, не сочти за труд, погляди вместе с Петровым, чтобы всё учесть. Боюсь, Румянцев разозлится, что не он, а я начал реформу. Матушка же к нему благоволит... А, ладно, возьму ревнивца на себя, упрошу, улещу. Вот сюрпризы будут и посланнику прусскому, и императору австрийскому, – радостно потирал колени Потёмкин.

– И он будет? Помилуй Бог!

– И круль польский.

– Этих-то бивали, – махнул рукой Суворов.

Скрипят возы, кони тужатся, взбираясь на пригорок, песок скатывается тонкими струйками с ободьев колёс. Невелик обоз – шесть возов, нагруженных не так чтоб высоко, но плотно, всё укутано брезентом, увязано верёвками, болтаются бирки с сургучными печатями. Не спеша рысит рота конников, взяв в плотное кольцо фуры. Сзади, как водится, табунок коней – запасные, подменные.

Близ дорога в берёзовом колке затаилась толпа мужиков – лохматые, бородатые, обросшие. Одёжка – сплошная рвань, глаза злые, голодные. В руках самодельные пики, дубины, есть и ружьишко, ножи за поясами, чаще всего верёвочными.

– Эх, бы... – Мужичонка, присевший на корточках за кустом, сдвинул барашковую шапку на затылок, обнажив белый, не тронутый загаром лоб.

– Нишкни, дурень, – одёрнул его мужик, одетый в кафтан поприличнее, фуражку с лакированным козырьком, имеющий на вооружении палаш через плечо, пистолет. – Царский обоз, казну везут на юг князю Потёмкину...

– Вот бы и пошарапать, небось не один мильен, – вздохнул мужичонка и передвинул шапку с затылка на лоб.

– Он тебя шарапнет энтой штукой – видишь? – и пойдёшь подать платить Сатане, – усмехнулся вожак.

Вслед за табунком ещё отряд драгун, и с ними пушка.