Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 41 страниц)

12

Одетая в светлые панталоны и белые чулки, она напоминала скорее юношу – стройного, лёгкого, немножко угловатого. Только тяжёлая копна волос под треуголкой выдавала её женственность. Фехтовала она осторожно, экономно расходуя силы.

– Мадам, я нападаю, – вкрадчиво и почтительно сообщил фейхтмейстер, человек сравнительно молодой, одетый с изяществом, аккуратные букли его парика кокетливо свисали на воротник камзола.

Будучи деликатным в обращении, нападал он, однако, напористо, активно. Екатерина, отступая, парировала удары короткими росчерками клинка, легко переступая обутыми в туфельки без каблуков ногами.

В кресле у стены строго восседала обер-гофмейстерина великой княжны, а по сути надзирательница, Чоглокова, приставленная Елизаветой. Двадцатишестилетняя фрейлина вовсе не выглядела молодой – державная обязанность и врождённое занудство, вечно написанные на лице, превращали её в нечто перезрелое и иссохшее. К тому же она явно не одобряла фехтовальной затеи своей подопечной. Она непрестанно бросала взгляды на Екатерину, недовольно поджимая губы, и вязальные спицы, которыми она орудовала с ловкостью, мелькали всё быстрее, так же неодобрительно позвякивая.

– Мадам... – снова предупредил фейхтмейстер, и шпага в его руке завертелась юлой.

Екатерина хладнокровно и даже равнодушно парировала удары и вдруг, вскрикнув, сделала молниеносный выпад, и парик наставника оказался на кончике её шпаги. Глядя на сконфуженное и, пожалуй, слегка испуганное лицо своего учителя, она засмеялась:

– Пардон, месье...

Тот растерянно хлопал глазами.

– Вы... изрядно фехтуете... Я недооценил.

– Я дочь прусского фельдмаршала, месье, и к тому же задира. Мне немало доставалось от мальчишек, и я привыкла защищать себя сама.

Чоглокова, потеряв терпение, отложила вязание:

– Ваше высочество, подойдите ко мне. – Екатерина шагнула к надзирательнице и не без озорства изобразила полупоклон. Фрейлина снова поджала губы. – Вы ведёте себя как простолюдинка – гогочете, кричите.

– Виновата, мадам. – Принцесса опять дёрнула коленкой и повернулась к фейхтмейстеру, намереваясь продолжить урок, но Чоглокова её остановила:

– Пора заканчивать. Нас ожидает архимандрит Симон для того, чтобы учить закону православному.

– Гут. Пусть войдёт.

– Но вы не одеты, как подобает.

– Перед духовным отцом я могу предстать в любом платье и даже без оного.

Лицо Чоглоковой пошло красными пятнами.

– Воля ваша, но о непослушании я доложу императрице. Уверена, вам это так не сойдёт, как и затея с фехтованием.

Екатерина её не слушала, повторяя своё:

– Я успею дважды переменить туалет до торжественной обедни.

Тон, которым были сказаны эти слова, дальнейшее обсуждение исключал. Чоглокова удивлённо воззрилась на подопечную, которая только что продемонстрировала ей, что есть предел, за который другим переступать не положено. Надзирательница фыркнула и направилась к двери.

Екатерина озорно подмигнула фейхтмейстеру и, подойдя к креслам, освободила волосы, сбросив треуголку, – они упругой волной скатились на плечи.

Чоглокова, пропускающая в покой епископа, укоризненно покачала головой: и это, мол, доложено будет, нет бы встретить священника смиренно и скромно...

Архимандрит Полоцкий Симон, приставленный к великой княжне для подготовки к обряду крещения, был ростом невелик, присадист, крепок, как боровичок, неописуемо волосат и рыж. Но глаз имел острый, взгляд пронзительный, полный энергии. Осенив Екатерину крестным знамением и протянув для поцелуя руку, он заговорил:

– В прошлый раз ты усомнилась, дочь моя, в справедливости Божьей кары по отношению к язычникам, так?

Екатерина упрямо наклонила голову:

– Я и сегодня думаю, что все, пришедшие в мир до Рождества Христова и не знавшие откровения, невинны в преступлении закона Божьего.

– Похвально, что взыскуешь истины, но нет более тяжкого греха, чем грех сомнения.

– Святой отец, готовясь к принятию веры православной и к первому причастию, я должна не только поверить душой, но и постичь умом догматы церкви.

– Я также обращаюсь и к душе и к разуму. К чему готовишься, вступая в лоно православной церкви?

– К тому, зачем призвана сюда: чтобы стать царицей России.

Чоглокова, снова было усевшаяся со спицами, испуганно подняла глаза. И это надо доложить, мелькнуло на её лице: при живой царице мечтает о престоле. Уж нет ли заговора?

Архимандрит, напротив, с большим любопытством воззрился на девчонку и решил поощрить искренность:

– Что намерена делать для этого?

Екатерина, нимало не смущаясь, деловито перечислила:

– Первое – понравиться великому князю, ибо он станет мужем моим. Второе – понравиться её императорскому величеству, ибо она символ новой родины моей и моя единственная защита, она мать всех живущих в России. Третье – понравиться русскому народу, ибо он велик и основа всему.

Симон посмотрел на Екатерину одобрительно.

– Похвально в такие лета иметь столь ясную устремлённость, такую чистую и добрую душу. – Он перекрестил Екатерину. – И вы, принцесса, хорошо ли представляете путь, коим следовать к цели?

– Ваше преосвященство, почём сегодня на Москве воз дров?

Симон недоумённо и растерянно посмотрел на Екатерину, которая всё больше озадачивала его.

– Н-не знаю... А почто вы об этом спросили?

– На пути, выбранном мною, надо знать жизнь, а наука жизни состоит из самых простых истин. Нельзя управлять народом, не зная нужд его.

Послышался странный клёкот. Екатерина и священник разом удивлённо посмотрели на Чоглокову – она смеялась:

– Я, сколь живу, никогда не знала цену дровам ли, хлебу. А приказчики на что, а дворня? Вы, ваше высочество...

– Не называйте меня высочеством, – оборвала её Екатерина, раздосадованная тем, что надзирательница высмеяла её откровения, – пока я лишь принцесса, необъявленная невеста великого князя. Вот разве после обручения...

– Но императрица...

– Что позволено императрице, не позволено вам.

Архимандрит остановил перебранку:

– Оставьте суетные разговоры... Я восхищен вами, дочь моя. И хотя ваши мысли вбирают пока лишь книжный опыт, они достойны похвалы. Я знаком с книгами, которые питают ваш ум, будьте осторожнее в отборе потребного. Французское свободомыслие чревато для России непредсказуемыми бедами... Дай Боже свершиться великим замыслам твоим, и да охранит тебя Господь на избранном пути. – Симон в последний раз перекрестил Екатерину. – А символ веры заучила? Давай-ка повторим, крещение на следующей неделе.

13

В соседнем с Кисловскими поместье у графа Алексея Григорьевича Разумовского давали бал. Гулянье давно выплеснулось из дворца в сад, и напротив въездных ворот через дорогу (подальше от гвардейского конвоя) толпились горожане из тех, что часами могли глазеть на подобные увеселения. Ребятишки не отставали от взрослых и даже в отличие от оных находились в более выгодном положении, словно грачи усеяв деревья.

Гришка также любопытствовал, но висел на заборе – не со стороны улицы, а на меже, разделявшей усадьбы, благо здесь забор был не парадный – кованый и чугунный, а стояли вплотную саженные плахи, образующие стену.

Длинный июньский вечер ещё только наступал, небо было светлым, но под деревьями, меж которых ходили лакеи, запаливая разноцветные, скрытые в ветвях лампочки, уже сгущалась тьма. Там и сям светились беседки, белели, словно паря в воздухе, каменные истуканы. Совсем близко от Гришки, на столе, мерцали, играя искусной резьбой, прозрачные лохани, чарочки, ковшички, громоздились невиданной формы причудливые бутыли. Золотыми сполохами сияли окна усадьбы, оттуда доносилась протяжная и печальная малороссийская песня. Смолянам украинские напевы были знакомы, и Гриц, устроившись поудобнее, звонкоголосо подпевал: «Колы разлучаются двое, за руки берутся воны...»

Вдруг снизу послышался сердитый окрик:

– Чего орёшь?

Гришка пренебрежительно оглядел стоящего внизу мальчишку. Он, пожалуй, был старше и одет нарядней – панич, видать, был важный, да что с того, Гришке было наплевать, попробуй достань на заборе.

– Не ору – пою. Ты орёшь.

– Поёт он... В хате кончают, а ты зачал песню. Слазь с нашего заплота.

– Он не ваш.

– Напущу собак, тогда узнаешь. Они этот заплот как соколы перелетают.

– Плевал я на твоих собак. – И Гришка показал, как это делается.

– Ха, смелый нашёлся. Они знаешь, какие? Во! – Подняв руку на уровень плеча, мальчик немного подумал и поднял выше.

– А меня никакой пёс не трогает, – беззаботно махнул рукой Гриц.

– Брешешь ты всё.

– Кобель рябой брешет. У меня – глаз. Гляну на собаку, и она ластится, не трогает. Зови своих страшных.

– А ты вниз спустишься?

Гришка спрыгнул. Малец удивлённо и не без восхищения глянул на него.

– Зови.

– Слышь, не надо, – засомневался вдруг тот, но Гриц упрямо мотнул головой. – Трезор, сюда, фюить! – Легко перемахнув куст, перед Грицем очутился громадный кобелина – мальчишка не врал, а если и преувеличивал, то разве что самую малость. – Трезор, узы!

Пёс присел на полусогнутые лапы и зарокотал утробно и низко. Но Гришка шагнул навстречу и, заглядывая в жёлтые глаза страхолюдного зверя, тихонько, по-щенячьи, заскулил. Пёс унял рык, смешно развесил до этого настороженные уши и, наклонив голову, удивлённо посмотрел в глаза вовсе не похожего на щенка мальчика. Гришка улыбнулся и чмокнул губами. Вильнув раз и другой хвостом, кобель приблизился, обнюхал незнакомца и, примирительно тявкнув, пошёл прочь.

– Ну-у... – удивлённо протянул соседский панич. – Ты, часом, не ведун какой?

– He-а. Гриц я. Потёмкин. А ты?

– Я Тимохвей Розум.

– Разумовский?

– Не, Розум. Отец мой Разумовский, а как я есть зазорный сын, прижитый от невенчанной, то меня нарекли Розум.

– Приблудный, значит, – чему-то обрадовался Гришка.

– Хошь, приблудным считай. А чему радуешься?

– Так и я приблудный, так батька говорил, а вот фамилия Потёмкин, как и у него.

– Твоя мать тоже невенчанная?

– Скажешь ещё... даже два раза венчанная, и по-католицки, и по-православному. Потому, может, и звал меня батька приблудным.

– Нет, она, видать, тебя с кем-то нагуляла при отце-то законном...

– Ты ври, да не завирайся. У меня мать знаешь, какова строга? Ого!.. Вот батька, этот был охоч до девок.

– А и мой тоже. Да ну их к чёрту... Пойдём, сад покажу, а как стемнеет, будем конфекты красть, их скоро на тот вон стол принесут. Ты ел царские конфекты?

– Нет. Только красть грешно.

Розум презрительно свистнул.

– Подумаешь! Все крадут – и слуги, и гости... У чужих красть – это, конечно, грех, а у своих – разве воровство?.. Ну, поймают, доложат батьке, а у того одно слово: десять благородных. Ну, вложит десяток раз кучер плёткой, зато конфекты, знаешь, какие вкусные... И агромадные – во! – Розум – видать, большой мастер приврать – развёл руки аж на аршин.

Гришка, сомневаясь, оглядел парк, который начал оживать. Господа прогуливались парами и группами, иные искали уединения в беседке. По центральной аллее шла небольшая кучка людей в ярких одеждах. Розум толкнул Гришку в бок:

– Царица! Её величество Лизавета, первая, видишь, в голубом, и сияние золотое на лбу, а с ней рядом, пузатый, – батька мой Алексей Григорьевич... За ними наследник, великий князь Пётр, с невестой... Только какой он Пётр – немец немцем и по-русски мало-мало талдычит...

– А те все – тоже немцы?

– Разные... фрейлины там, камергеры...

Заиграл оркестр, высокий и сладкий голос запел что-то нежное, переливчатое. Гришка прислушался.

– Не по-нашему будто поют.

– Итальянцы. Идём за конфектами.

Мальчишки шмыгнули в куст неподалёку от стола, к которому один за другим подходили лакеи, забирали подносы с бокалами и бутылками и снова уходили в полутьму аллей. Один из них на секунду придержал шаг, быстро огляделся, неуловимым и хорошо отработанным движением сгрёб что-то с вазы и сунул за пазуху.

– Вишь, шарапает как, – блеснул в полутьме глазами Тимошка, – а ты говоришь – грех... Пожди, я счас. – Он ужом скользнул в траву меж кустами – ни одна былиночка не шевельнулась – и так же бесшумно явился назад. – Держи. Бежим!

Гришка зажал в ладони конфету, и в это время что-то грохнуло, сад осветился красным пламенем. Гришка присел от ужаса и заорал:

– Гнев Божий! Я ж говорил!..

Розум схватил его за ворот и поволок за собой.

– Дурак! Фейерверк это, потешный огонь... – Бежим!

Они устроились в беседке, притенённой старыми липами, вдали от аллей и принялись разбирать конфеты. Они были действительно царские – в пол-ладони, и, главное, их было много. Розум вытаскивал одну за другой из-за пазухи, выкладывал на столик. А кругом грохотало, трещало, шипело, то гасло, то вспыхивало чудное разноцветное зарево. Потянуло вонючим дымом.

Совсем рядом послышался топот, и в беседку вдруг вскочили двое. Тимошка мгновенно прикрыл конфеты локтями, неодобрительно посмотрел на Грица: накликал беду! Но вбежавшим было явно не до конфет.

– Герр Питер, – проговорил тоненький девичий голос, – ну, герр Питер...

– Тсс, Катья... – шёпотом попросил её спутник.

Они, не замечая мальчишек, присели на корточки, спрягавшись в тени за барьерчиком. Розум с Гришкой тоже замерли, не зная, что делать.

Снова раздался топот. Мимо беседки пробежали двое, выкрикивая:

– Герр Питер! Герр Питер! Ваше высочество, где вы?

Только сидящие в беседке облегчённо вздохнули, как голоса начали приближаться. Наконец, подойдя вплотную к беседке, двое остановились. По саду разлился с треском зеленоватый свет и ярко осветил лица мальчишек. Увидев их, его высочество великий князь – а это был именно он – прижал палец к губам.

В беседку просунулась чья-то усатая физиономия. Розум с готовностью вскочил, загородив собой вход.

– Мальтшик, – неожиданным тенором проговорила физиономия, – ты не видел здесь князь и Катерина?

– Они, ваше превосходительство, во-он туда побежали, – лихо соврал Тимофей.

Усач огорчённо посопел и исчез. Все напряжённо прислушались к удаляющимся шагам. Наконец Катерина, прыснув, расхохоталась, загоготал и великий князь. Они подошли к столу, и Пётр, хлопая по плечу Тимофея, похвалил:

– Молодец, мальтшик! Ты спасал свой будущий император! Я шалую тебе звание капрала!.. – Глазки его нехорошо блеснули. – Раз ты капрал, будем становить строй. – Тимошка с готовностью стал рядом с принцем, они были почти одного роста. – Какая имеешь фамилия?

– Розум.

– Капрал Росум, – поправил Пётр. – Ты, капрал Росум, станешь первым, ты, Катья, за капрал, а ты... Как тебья совут?

Ошарашенный Гришка сипло отозвался:

– Гриц...

– Ты, солдат Хриц, за солдат Катья... Ахтунг! Штелл геш-танд!.. – затоковал принц. – Марш! Айн, цвай... Айн, цвай...

– Погоди, ваше высочество, конфекты возьму, – нарушил прусскую идиллию Тимошка.

– Капрал Росум, не забывать дисциплина! Стоять на место! – Вдруг Пётр запнулся: – Это конфект? Даст ист зер гут! Путём телать солдацки абенд, ушин то есть... Немей зи платц! Восмите место к столу... – Хлопнул по спине Тимофея. – Вы кароши солдат, Росум... Надо сказать адъютант, чтобы писать приказ.

Екатерина, чувствующая себя неловко, торопливо сказала:

– Я запомню, ваше императорское высочество... Прошу вас, идёмте к пруду, там водная потеха будет.

Она повернулась к выходу, но стоявший в проёме Гриц, улыбаясь, проговорил, подражая Петру:

– Нет-нет, путём телать солдацки абенд, ушин то есть...

Она изумлённо вгляделась в него – перед ней был вылитый Пётр, и даже голос тот же. Прыснула, не удержавшись от смеха.

Пётр продолжал распоряжаться:

– Отставить вотная потеха. Я буду сам телать потеха. – И принялся вдруг кривляться и строить рожи, что в мерцающем свете фейерверка выглядело довольно-таки устрашающе.

Но мальчишки покатились со смеху, и поощряемый Пётр разошёлся вовсю. Екатерина не смеялась, стояла молча, опустив глаза. Лишь один раз вскинула ресницы, бросив острый взгляд на своего наречённого. Гриц заметил, что углы её губ опустились и от этого узкое лицо ещё более заострилось. Мелькнул кончик языка, облизнувшего губы, веки опустились снова, прикрыв, как пеленой, глаза.

– Ящерка... чисто ящерка, – прошептал удивлённый Гришка.

– Вас ист дас... Что есть ящерка? – негромко спросила стоявшая совсем близко Екатерина.

– Зверушка такая, – ответил он и, не без лукавства, уточнил: – На манер гадючки, только с лапками. Мяконькая такая, быстрая...

– А за хвост ухватишь, – некстати встрял в разговор капрал Розум, – она его – хоп! – и отбросит. Потом другой вырастает... Разумеешь?

Екатерина закивала:

– Разумеешь... гадючка, ящерка, так? Йа?

– Йа, йа, – подтвердил Тимошка.

За спиной Грица на пороге беседки внезапно выросли трое адъютантов.

– Вас ждут, ваше императорское высочество. Матушка Елизавета Петровна гневаться изволят.

Великий князь тяжко вздохнул, как ребёнок, у которого отняли любимую игрушку, но всё же направился к выходу. Остановившись, залопотал что-то по-немецки, указывая на Тимошку. Адъютант отвечал:

– Яволь... яволь, экселенц.

Как только именитые гости удалились, Тимофей с хохотом повалился на скамью.

– Перепугали, я думал, лупцу дадут, а вышло наоборот... Ты по-немецки знаешь?

– Слабо.

– Герр Питер адъютанту приказал, чтоб завтра меня капралом объявили... Во попал Тимоха в царску милость... Батька ошалеет, узнав. Сам великий князь!..

– Об его морду яйца бить хорошо, – вдруг заявил Гриц.

Тимофей, ещё пуще засмеявшись, спросил:

– Почто так?

– Нос топорком. – Гришка, перекосив рот, закривлялся, задёргался: – «Путём телать солдацки абенд»...

Розум испуганно оглянулся:

– Вернулись, что ли?

– Это я, – засмеялся Гриц.

14

Перед торжественным выходом императрицы на прогулку двор, как всегда, собрался в трёх залах. В императорском зале расположились послы и представители высшей знати. Кавалергардский заняли чины генеральских уровней, военные и штатские. В третьем, караульном, зале – полковники и неслужилые представители дворянских семей, мужья с жёнами и без оных, оные без мужей, а также многочисленные недоросли.

Военные мундиры, мундиры французские и губернские, парики и букли, напудренные разной мастью – от голубых и зелёных до розовых и фиолетовых, – терялись в пестроте и многообразии платьев дам, декольтированных и закрытых до ушей, ужатых в рюмочку на талии и безбрежных в своей пышности ниже означенной, с фижмами и фижмочками, воланами и воланчиками, лентами и ленточками, бантами и бантиками, рюшечками и сеточками, каменьями и золотыми финтифлюшками в подходящих и неподходящих местах... А уж причёски – Боже, сколько тут фантазии и изощрённости: высокие шиньоны – опять же голубые, красные, зелёные, фиолетовые, чёлки, кудерки, букли, заколки, гребешки – это всё само собой, это так, пустое, то ли дело, скажем, каравелла с мачтами полуметровой высоты, погруженная в бирюзовые волны волос, или рог изобилия, опрокинутый с высоты на макушку и низвергающий ко лбу виноградные гроздья, кисти спелой вишни, персики и яблоки, подстеленные листом винной ягоды. А как непередаваемо свежо смотрится на голове увядающей красавицы гнездо с птичьими чучелами либо клетка с живой канарейкой в нимбе из павлиньих перьев! Воистину изобретательность дам не знала предела, особенно в вечерних нарядах. Учитывая, что представление на театре длилось с полуночи до пяти-шести часов, а потом надо было идти к заутрене, смекалистые заплетали в шиньон бутылочки с бульоном, питающим стебельки роз, и они оставались свежими, несмотря на многочасовую духоту театральных и церковных залов.

К императорскому двору мог прибыть всяк высокий чином или находящийся в дворянском звании, но непременно в костюме, который бы соответствовал. Меж придворными сновали специальные обер-гофмаршалы (или рядовые гофмаршалы) и изгоняли дурноодетых. В результате подобных репрессий двор Елизаветы превзошёл своей пышностью все дворы Европы и Азии...

Но вот отворились двери царицыных покоев, вышел обер-гофмаршал с жезлом в руке, за ним – по два в ряд – пажи, камер-пажи, камер-юнкеры, камергеры и кавалеры. Перед императрицей – его сиятельство граф Алексей Григорьевич Разумовский, вчера – свинопас, ныне – обер-егермейстер, фаворит и тайно венчанный супруг Елизаветы. Она, как всегда, свежа и величественна, сияющая и сверкающая в золотом венце короны.

За императрицей вышагивал своей деревянной походкой великий князь наследник престола Пётр Фёдорович, рядом – его наречённая, которую Елизавета уже полюбила называть невесткой, хотя и не была матерью жениха. – Екатерина, получившая право зваться императорским высочеством после обручения. Молодая, изящная, одетая тщательно и со вкусом, но без излишества, она выгодно отличалась от других дам. Невысокая ростом, она держалась достойно своего звания – величественно. Следом попарно – статс-дамы, обер-, камер– и просто фрейлины, их целая стая. Меж ними те, о ком ещё речь пойдёт впереди, – полногрудая и круглолицая, с широким задом, полными плечами и круглыми голубыми глазами, подвижная Елизавета Воронцова и тоненькая, чернявая, с большими печальными глазами Полинька Пчёлкина.

Процессия неспешно следовала через залы, толпясь и давясь в дверях, втягивая в себя тех, кто согласно табели о рангах ждал своего часа и места, чтобы влиться в шлейф свиты, тянущийся за императрицей.

Вышли наконец в парк, и нога императрицы ступила на гравийную дорожку, что означало конец церемонии. Теперь всем кроме приближённых к лику царицы дозволялось гулять вольно, хотя и пристойно. Молодёжи разрешалось порезвиться.

Выйдя на парковую дорожку, Разумовский укоротил шаг. Елизавета поравнялась с ним и взяла его под руку. Великий князь, тащась по-прежнему сзади, по обыкновению, вертел головой и кривлялся, копируя идущих впереди тётку с мужем.

Внезапно Елизавета остановилась возле часового, одного из тех, что были расставлены в парке. Совсем юный, невысокий, но стройный, он стоял как изваяние, что белело рядом на невысоком подиуме. Елизавета, залюбовавшись его видом: кивер, белая перевязь, мушкет на плече, шпага – ну точно картинка в уставе! – обратилась одновременно к Разумовскому и племяннику:

– Вот образец военной выучки – невелик ростом, а смотрится богатырём, не то что твои голштинские болваны, Петруша. Как зовут тебя, молодец?

– Драгун лейб-гвардии вашего императорского величества полка Александр Суворов! – Глаза часового сияли преданностью и неожиданной весёлостью.

– Ах, молодец! – восхитилась императрица. – На-ко тебе за службу награду. – Она извлекла из складок платья золотой – большой, увесистый.

Но часовой, смотря всё так же весело и преданно, отрицательно покачал головой – едва заметно, не нарушая уставную стойку.

– Ат дурень, – сокрушённо развёл руками Разумовский, – бери, сами императрица жалуют.

– Не могу, ваше сиятельство, стоящему на посту не положено, иначе как с дозволения караульного начальника.

– Так ты и меня знаешь? – удивился Разумовский. – Ты не сын ли Василия Ивановича Суворова, полковника?

– Так точно.

– Доброго солдата вырастил твой батюшка, – милостиво резюмировала Елизавета. – Вот возьмёшь, когда сменять придут.

Двор ахнул: императрица согнулась, будто поклон отдала, и положила к ногам часового золотой. Кортеж двинулся дальше.

Суворов, не опуская глаз, еле уловимым движением ноги прикрыл монету и, шаркнув, подобрал её под каблук. И вовремя: вывернувшийся из-за кустов великий князь принялся старательно исследовать землю у ног часового – увы, монета исчезла. Князь, скорчив рожу, показал Суворову язык. Потом грозно нахмурил брови. Часовой остался неподвижен, лишь в глазах играли смешинки.

– Соступи! – не выдержал князь.

– Не положено, – был ответ.

Князь, поднатужившись, попробовал было столкнуть солдата с места, но тот положил мушкет на руку и сделал шаг назад, как бы готовясь к атаке, предусмотрительно оставив на месте ту ногу, под которой был спрятан заветный золотой.

Трудно сказать, чем окончился бы этот поединок, возможно, день первой царской милости стал бы последним в карьере великого полководца, потому что, верный присяге и уставу, он не позволил бы князю распускать руки, но наследника, к счастью, отвлекли.

– Ваше высочество, – подошла к нему Лизка Воронцова, – я за вами. Зовут в жмурки играть.

– Шмурки, шмурки... – Вмиг забыв о часовом, великий князь закрыл глаза и, раскинув руки, неуклюже затоптался на месте, стараясь поймать фрейлину, которая и не думала убегать.

Князь подошёл к ней вплотную и зашарил руками по платью. Нимало не смутившись, фрейлина подсказала:

– Не там ищете...

– А где, где? – с бессмысленной улыбкой лепетал князь.

– Дайте руку.

Она направила руку Петра туда, где глубокое декольте открывало её пышные формы.

– О-о!.. – восхищённо застонал князь, шаря по её груди, и вдруг воскликнул в голос: – О!

Он открыл глаза и, вынув руку из запретного места, обнаружил в ней крохотную бутылочку. Воронцова залилась смехом, а князь без промедления принялся вытаскивать пробку:

– Что там есть?

– Хлебное вино, – хихикнула запасливая Лизка.

– Путём пить?

– Ага. – Она быстро запустила руку в шиньон и извлекла оттуда маленький стакан.

Глаза наследника хищно блеснули.

– Колоссаль, мадемуазель Лизавета, колоссаль... Лизхен, любовь моя. – Князь чмокнул бутылочку.

Лизхен, снисходительно улыбаясь, смотрела на него. Потом, бросив быстрый взгляд на часового, который бесстрастно, как и положено часовому, смотрел перед собой, шепнула:

– У меня в схронке ещё есть, идёмте... – и, не оглядываясь, направилась к сиреневым кустам.

Князь, припадая к бутылочке, повлёкся за ней.

– Ваше высочество, repp Питер... repp Питер!.. Услышав голос Екатерины, Пётр воровато огляделся и быстро нырнул в кусты.