Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 41 страниц)

4

Панская изба по внутреннему своему убранству точно повторяла народную традицию – непокрытый стол, лавки, вытянувшиеся вдоль стен, деревянная, размером чуть ли не в четверть избы высокая кровать с горой подушек и подушечек, огромная же печь с многочисленными отделениями – лежанками, припечками, хованками для соли (чтоб всегда сухонькая была), печурками под сушку варежек и носков (отчего запах сырой овечьей шерсти, перемешанный с запахом лечебных трав, хранившихся тут же, стойко держался в доме круглый год). Но было кое-что и панское – резной буфетец с потемневшими стёклами, небольшой, убранный рушниками и украшенный резьбой иконостас со светящейся лампадкой, подвешенная вдоль стен по-над окнами полица, служившая для хранения мисок, кубков, кринок, меж которых неожиданно затесались запорожская сулея и пара кувшинов восточной чеканки, свидетельствующих о том, что хозяин дома – человек бывалый.

К обеду пан Потёмкин вышел из-за ширмочки, что называется, при полном параде – в мундире, усы навострены пиками. Стоя вдоль лавки, покорно дожидались хозяина домашние – жена, две девчонки лет по семь-восемь, пухлогубые и глазастые, чуть поодаль вошедшие со двора работнички, по правую руку от хозяйского места топтался, поглядывая на стол, крючконосый – точь-в-точь глава семейства, лобастый малыш с казавшейся непомерно большой из-за шапки кудрявых волос головой.

В доме было холодно, поэтому все утеплились – кто шубейкой-кацавейкой, кто вязаной кофтой. Непокрытыми были только головы, да детвора топталась босоножь – в хате обуви не полагалось.

Александр Васильевич Потёмкин встал в центр семейства, важно поклонился в красный угол:

– Возблагодарим Господа нашего за милость, кою явил, дав нам живот и пищу и всякие блага от щедрот своих. – И забубнил быстро и невнятно: – Отче наш, иже еси на набесех...

Все, торопливо крестясь, бормотали слова молитвы, оттого хата наполнилась разноголосьем. Творя крестное знамение, Потёмкин из-под локтя глянул на сына. Тот стоил, глядя на икону исподлобья, не подавая голоса, хотя и шевелил губами.

– Аминь, – возгласил Александр Васильевич и, садясь, опустил ладонь на голову сына, пытаясь ухватить упругую чёрную копну. – Молчишь всё, лентяюка, урод безгласный, приблудина, только и знаешь «хочу», «нет», «дай»...

Тихо и жалобно возразила жена:

– Опять шпыняете. Господь вас накажет за это, Александр Васильевич. Гляньте в зеркало – только усы приделать – полное подобие ваше Гришенька...

– Молчать, дура! – гаркнул привычно Потёмкин. Пригладив такие же непослушные, как у сына, только седые волосы, оглядел стол и удовлетворённо провёл ладонью по усам – слава Богу, есть хлеб и есть к хлебу: посреди стола исходила паром большая миска с борщом, высилась горячая гора картошки, грудка солёных огурцов, из малой мисочки выглядывали слепые головы селёдки – еда, как и положено, постная. Вот уж наступит велик день... Впрочем, для хозяина сделано исключение: прямо перед ним громоздится на блюде добрый кус ветчины – грех не столь уж большой, авось до смерти отмолится.

Домочадцы сидели молча, ожидая разрешения к началу трапезы. Александр Васильевич неспешно взялся за нож, потянул к себе круглую буханку хлеба с блестящей коркой и вдруг замер. Недобро блеснув глазами, отложил нож в сторону, поднялся.

– Арапник!

Дарья Васильевна взметнулась над лавкой, торопливо пробежала глазами по столу: в чём недогляд?

– Ар-рапник!!! – уже не своим голосом взревел Потёмкин.

Жена тоненько завыла и пошла к двери за ремённой плетью, тугое плетёное тело которой змеилось вдоль наличника. Взяв орудие пытки, женщина вернулась к столу, продолжая еле слышно голосить. Спросила жалобно и тихо:

– За что, сударь мой?..

Он, ни слова не говоря, вытянул жену плёткой вдоль спины. Она смолчала: ещё удар – заголосили девчонки. Третий удар был хлёстким, с подтягом. Она вскрикнула и, прервав плач, повторила:

– За что, сударь, за что?

Дочери ревели вовсю. Отсчитав пять ударов, Потёмкин протянул плётку жене:

– Целуй. В другой раз десять влеплю, да погорячей.

– За что, Александр Васильевич?

– Графинчик где и... салфет? Я что, не хозяин в доме?!

– Так ведь пост великий, сударь мой.

– Кому Великий пост, а кому и Масленица... Подать сейчас же! А без салфета я что, по-твоему, как мужик, буду горстью утираться?!

Жена метнулась к буфету. Садясь, Потёмкин машинально глянул перед собой и зашёлся в ярости – куска ветчины, который так аппетитно выглядел, на столе не было. Не было на месте и сына, а край буханки – будто истерзан.

– Гринька!!! – крик заставил домашних зажмуриться от ужаса. – Гриц!! Немтырь чёртов, утроба ненаедная!

Громко стукнула дверь в сенях, под окном прошелестели торопливые шаги. Майор, путаясь в ногах от бессильной злости, бросился к двери, сорвал плётку и как был, в мундире, без шапки, метнулся во двор. Там быстро и ловко, будто обезьяна, взбирался на дуб Гришка.

– А ну слазь, немтура проклятая, выблядок! – заметался под могучим деревом Потёмкин-старший. – Слазь, кому говорю!

Гришка, не обращая на отца никакого внимания, устроился поудобнее на широкой ветке и, вытащив из-за пазухи ветчину и кусок хлеба, начал быстро и сосредоточенно жевать.

– Запорю стервеца... – доносилось снизу, – шкуру спущу... Вот сейчас дробины принесу и достану тебя, сучонка...

Гришка опасливо посмотрел вниз и полез выше, голые ноги его краснели, как лапы у аиста.

– Думаешь, не достану? – надрывался отец, потом вдруг сменил тон: – Слазь, ну, слазь, Гришенька, околеешь на ветру... Ишь, стервец, слышит всё, понимает, только, вишь, разговаривать не желает... – Снова свирепея, гаркнул: – Слазь, стервец, кому сказано!

И вдруг сверху донёсся отчётливо и внятно мальчишеский басок:

– И когда ты уймёшься, кобелина сивый? Совсем извёл ревностью жёнку, неча было молодую брать...

Изумлённый Потёмкин, будто боясь спугнуть наитие, зашептал:

– Слышь, мать, слышь? А, подлец этакий, а я-то думал, уродина какая, уже за доктором собрался, а он, вишь, всё знает, всё болтает.

– Шпыняет её, шпыняет, – ворчат Гришка, сидя на ветке, – а сам половину девок на деревне обрюхатил.

– Дарья, слышишь?

– Да уж слышу, слышу, лучше бы мне уши позакладывало... Такой позор от дитяти...

– Всё с твоего голоса, с твоего наговора!..

– Жрать здоровы, – неслось с дуба, – а работать так вас нету, волк твою мать поял! Хочешь кусочек ветчины?

– А сквернословить от кого научился, не от тебя ли? – сквиталась подбежавшая Дарья Васильевна. – Яблочко от яблоньки, видать, далеко не укатится...

А Гришка вдруг запел голосом чистым и звонким, со слезой, как поют старцы на ярмарках:

– Хо-о-дил я, бродил по чужо-о-й стороне, все страсти невмолчно кипе-е-ели...

Александр Васильевич оторопело замер, по щеке скатилась слеза.

– Ах ты, шибеник, паршивец, сукин сын... Это ж какой голосок ангельский... Ну, теперь держись у меня – в ученье зазорного, в ученье... Гришечка, сыночек, спускайся ко мне, цукерочку дам... заедку царскую...

Но Гришка, устроившись поудобнее, подобрал голые пятки под зад и, охватив руками шершавое тело дуба, глядя на золотую полоску вечерней зари, полыхавшую огнём, самозабвенно пел.

5

– А теперь, майн либер Питер, давайте совершим путешествие из Петербурга в столицу древней Римской империи... – Учитель, тощий немец в чёрном парике с буклями, чёрном же фраке и серых панталонах, расхаживавший по классу, остановился, скрипнув башмаками, и поправил очки. Потом, искоса и быстро взглянув на наследника, продолжал: – Мы не будем двигаться по дороге, а отправимся в путь на волшебном фаэтоне, который способен преодолевать реки, горы, леса и болота как бы... – немец сделал неопределённое движение рукой, – по воздуху.

У Румбера, стоявшего возле двери и исполнявшего обязанности дядьки, – верзилы в форме драгунского офицера, удивлённо полезли вверх брови, отчего его устрашающая поза – сложенные на груди руки и расставленные циркулем ноги – приобрела совсем другое значение. Лишь ведро с прутьями для порки, находившееся возле ног, напоминало о его нелёгкой профессии.

Учитель наклонился, смахнул с серого чулка невидимую пылинку и, выпрямившись, теперь уже в упор уставился на своего ученика:

– Прошу, ваше императорское высочество, назвать, через какие реки, горы и государства понесёт нас сей чудный экипаж, как зовутся столицы тех государств и народы, населяющие их. – И добавил с некоторой тоской в голосе: – Прошу вас подумать и соблаговолить показать их на ландкарте.

Пётр, вялой рукой взявши указку, подошёл к бронзовому глобусу, крутанул его, задумчиво глядя на мелькание линий и бликов. Слегка оживившись, крутанул ещё. Замер, уставясь в мятущееся золотое пятно и слегка покачиваясь с пятки на носок и обратно.

– Герр Питер, к карте... – совсем безнадёжно вякнул немец.

Скользнув тусклым взором по испещрённому линиями и цветными пятнами полотну карты, висевшему на стене рядом с многочисленными гравюрами и картинами (преимущественно батальной тематики), наследник престола российского уставился в высокое окно. Двое солдат расчищали лопатами снежную заметь, третий подгонял остатки снега метлой, шаркая по мостовой. Взмах налево, взмах направо, взмах туда, взмах сюда, налево... направо... туда... сюда...

...Сын дщери Петра Великого и герцога Голштинского, его высочество великий князь Пётр Фёдорович, наследник русского престола, рано стал сиротой и воспитывался под сенью прусского двора Фридриха II в резиденции епископа Эйтинского. Воспитателями Карла Петра Ульриха, герцога Голштинского (так его тогда называли) были камергер Брюммер, ловкий и умный царедворец, исполнявший впоследствии обязанности посла при сватовстве принцессы Фике, и драгунский офицер Румбер. И тот и другой остались при наследнике и в России.

Прусскому духу, известному всей Европе и привитому с таким старанием наставниками, остался верен русский наследник и после приезда в Россию, и после принятия православной веры. Любимой игрой Петра была игра в солдатики – оловянные, деревянные, картонные, крахмальные. Даже после восшествия его на престол для игр в солдатики был отведён специальный покой, в котором на узких столах выстраивалось игрушечное войско, оснащённое специальными устройствами для воспроизведения стрельбы.

Уже давно подмечено, что династические браки нередко оставляли после себя отпрысков, мягко говоря, неполноценных. То ли сказывалось многократное кровосмешение, то ли природа отдыхала на детях творцов истории, но факт остаётся фактом – Карл Пётр Ульрих, ставший после крещения Петром Фёдоровичем, был, как говаривал о своём воспитаннике камергер, а теперь гофмаршал великокняжеского двора Брюммер, «немношко идиот». В периоды особого расположения он нежно говорил своему подопечному, обладавшему недюжинным упрямством: «Я вас так велю сечь, что собаки вашу кровь лизать будут. Я был бы рад, если бы вы подохли сейчас же». На что принц, испытывавший к наставнику подобные же чувства, неизменно отвечал: «Если ты ещё раз посмеешь меня ударить, я проколю тебя шпагой». Но на этом заявлении и заканчивалось его сходство с сильными мира сего, ибо наследник отличался не только тщедушием и малым ростом, но и незрелым умом, совершенствование которого остановилось в детстве на уровне удовлетворения инстинктов и примитивного общения с людьми. Тем не менее это не мешало ему пить неумеренно вино, в особенности пиво, и безудержно табачничать, что усугубляло его неспособность к воспроизводству рода.

– Ваше высочество, я вынужден отметить, что сегодня вы неудовлетворительно отнеслись к своим обязанностям, о чём, согласно инструкции, обязан донести её императорскому величеству и подвергнуть вас наказанию. – Пётр пожал узкими плечами, выражая полное безразличие, но учитель продолжал нотацию с раздражающей настойчивостью: – Вам предстоит быть русским царём, вы должны хорошо изучить торговые пути и державные границы, а также обладать способностью вести войска, добывая славу на ниве войны. Для этого вы должны отменно знать все сухопутные, морские и водные пути. Но, пренебрегая высокими государственными обязанностями, вы, Ваше Величество...

– Иди вон, – хрипло выдавил Пётр.

Учитель побагровел и открыл было рот, намереваясь что-то сказать, но ударили куранты, и Румбер возгласил:

– Урок окончен. – И, придавив тяжёлой ладонью тощее плечо принца, собиравшегося уйти, добавил равнодушно: – Герр Питер, извольте к экзекуции.

Не глядя на него и не говоря ни слова, будущий русский царь шагнул к скамье и спустил штаны.

Дядька Румбер пропустил через горсть пучок прутьев, вымоченных в воде, брезгливо отряхнул ладонь и, размахнувшись, начал отсчёт:

– Айн... цвай... драй...

Питер, опершись подбородком на сложенные кисти рук, снова уставился в окно. Завораживающие движения солдата, метущего дорожку: туда-сюда, туда-сюда – под свист прутьев сзади:

– Фюнф... зекс... зибен... ахт... нойн... цен!

Натянув штаны и с помощью дядьки оправив кафтанчик, благополучно выпоротое высочество неожиданно бодро направилось в игровую комнату, где на длинных столиках выстроились в ожидании оловянные солдатики. Наследник быстро прикрыл дверь перед самым носом Румбера и, подойдя к столу, с удовольствием осмотрел своих любимцев. Они стояли перед ним навытяжку, выкатив оловянные глаза, навострив свои оловянные уши, стараясь не пропустить ни одного приказа своего господина. Пётр улыбнулся и, чувствуя приятное замирание сердца, ласково пробежался пальцами по стройным рядам.

– Начинаем перестроение боевых порядков, – ворковал он. – Айн, цвай, драй... Айн, цвай, драй... – И, подражая звуку боевых барабанов, надувая щёки, забубнил: – Пум-пу-рум-пум-пум-пум-пум... Пум-пуру-пум... Пум-пурум-пум-пум...

Дверь, ведущая в комнату прислуги, тихонько отворилась. Пётр быстро и удовлетворённо глянул на угодливую рябую физиономию лакея, державшего в руках блестящий серебряный подносик. Призывно сверкнула бутыль, попав в лучик света. Пётр поднял бокал с тяжело колыхавшейся золотистой жидкостью и выпил не отрываясь.

Дёрнув кадыком, только что не охнув от чужого удовольствия, лакей расплылся в улыбке:

– Ещё?

Пётр, молча кивнув, подождал, пока наполнится бокал, залпом опорожнил его и вытер губы тыльной стороной ладони.

– Поставь и приготовь трубку.

Лакей бесшумно испарился.

А великий князь снова засуетился возле столов, дёргая за ручки механизма. Комната наполнилась грохотом выстрелов и запахом пороха. С каждым новым выстрелом глаза Петра загорались бесовским огнём, а на губах играла сладострастная улыбка.

– Эрсте плутонг... Файер!.. Цвейте плутонг... ахтунг... Файер!! – Он прыгал от столика к столику, размахивая руками, приседая и надувая щёки. – Файер!.. Пум-пуру-пум... Бум! Бум!! Бум-м-м!!!

– Ваше высочество... – вкрадчивый голос прозвучал над самым ухом.

– Что? Кто? – Пётр подпрыгнул от неожиданности.

За спиной стоял Румбер.

– Ваше высочество, депеша из Москвы от их величества императрицы... Требуют вас к себе. – И пояснил, стараясь придать голосу некоторую интимность, растягивая в улыбке непослушные губы: – Прибывает невеста ваша.

Наследник нахмурился, рука его потянулась к стоящей у стола трости.

– Полковник Румбер, вы почему вошли, не постучавшись? – угрожающе проговорил он, приподнимая трость.

– Ваше высочество...

– «Ваше императорское высочество»! Вы, герр полковник, с детства учили меня, что, входя в покой к кому-то, следует стучаться!

– Герр Питер...

– «Герр Питер» в классной комнате! – Голос наследника сорвался на визг. – А на службе я есть великий князь Российской империи! – И неожиданно спокойно закончил: – Вы допустили нарушение дисциплины, полковник Румбер, плохо исполняете свой долг, так что извольте к зкзекуции.

Секунду помешкав, дядька вздохнул:

– Орднунг ист орднунг, – и подставил спину.

Стараясь извлечь максимум удовольствия от каждого удара тростью, Пётр удовлетворённо отсчитывал:

– Айн... цвай... драй...

6

В Анненгофском дворце ждали парадного выхода императрицы. Цветистая толпа придворных заполнила парадную залу. Всё пестрело, переливалось, двигалось: туалеты дам со множеством воланов, фижм, лент, бантов на пышных юбках самых разнообразных цветов – от нежных, благородных пастельных до ярких, режущих глаз, старающихся перекричать друг друга. Нарядам вторило разноцветье париков – белых, голубых, серебристых, отливающих золотом, обильно украшенных драгоценными каменьями, цветами, выложенных затейливыми скульптурами. Зелёные и коричневые кафтаны военных поблескивали многочисленными золотыми шнурами, позументом, пуговицами, застёжками. Бряцание шпор, шорох одежды, приглушённое гудение голосов. Всё слегка двигалось в ожидании царицы, покачивались перья в причёсках и на шляпах, краснели в толпе манжеты и воротники, ослепляли белизной перчатки, сорочки с кружевной отделкой, гладкие панталоны и пенные жабо, переливались всеми цветами радуги парчовые камзолы, золочёные перевязи, ослепляли драгоценные россыпи – бриллиантовые, рубиновые, сапфировые и изумрудные – на причёсках, пальцах, шеях... Двор русской императрицы Елизаветы Петровны стремился по пышности превзойти все дворы Европы. Дщерь Петрова, получив долгожданную власть, стремилась вытравить из памяти домостроевские нравы, нарушенные Петром, но вернувшиеся в царский быт после его смерти. Дворцовая жизнь времён Елизаветы была непрерывной чередой позорищ – так называли тогда балы, маскарады и театральные представления.

Елизавета – было ей в описываемую пору 35 лет, – цветущая, пышнотелая, но на удивление статная красавица, вышла из покоев в сопровождении свиты и, милостиво кивая на обе стороны, прошла сквозь строй придворных. Ей кланялись, её взгляда искали.

Увидев невесту, доставленную наконец в Москву, царица остановилась. Шедший рядом с ней фаворит и тайно венчанный муж Алексей Григорьевич Разумовский, склонив тучное тело, спросил вполголоса:

– Что, Лизонька?..

Решительно протянув ему знаки власти – скипетр и державу, императрица приказала:

– Передай, чтоб на место поклали. Приём на сегодня окончен. – После чего бесцеремонно и придирчиво с ног до головы осмотрела немецкую принцессу.

Тоненькая и хрупкая, совершенно потерявшаяся в складках и бантах платья, та стояла ни жива ни мертва, видя только возвышающуюся над ней мощную и ослепительную русскую красавицу, – книксены получались как бы сами собой. Зато уж матушка её ни капельки не робела – моталась в поклонах направо и налево, одаряла всех высокомерной улыбкой, стремясь обратить на себя внимание, – короче, вела себя так, будто вся эта пышная церемония была затеяна ради неё, а не дочери, этой нескладёхи и замухрышки.

Когда приблизилась императрица, герцогиня попыталась первой приложиться к её руке, но Елизавета, глядя сквозь неё – а это она умела делать великолепно, – протянула ладони к юной принцессе и вовсе не по этикету расцеловала в обе щеки, прижав к себе шатнувшееся навстречу худенькое девичье тело. Привыкшая к тому, что царицыны слова всегда к месту и непререкаемы, заговорила властно, обращаясь только к невесте:

– Здравствуй, здравствуй, милая. Эк, худющая-то какая, неужто братец Фридрих на сухарях и воде тебя вскармливал, готовя к свадьбе? Считай, месяц в России, а всё не отъешься. Здоровье-то поправилось? Говорят, жар был?.. Да ничего, русский воздух здоровый, почаще на воле бывай, всю хворь повыморозит... – И вдруг спросила, сощурившись: – Не обижают тебя?..

– Йа, йа, данке шён, данке шён...

Принцесса ни слова не поняла из того, что говорила ей императрица, и совершенно не представляла, как себя держать. Она непрестанно кланялась, беспомощно озиралась, стесняясь этой беспомощности, но видела вокруг только доброжелательные улыбки и ответные поклоны – вышколенный двор сразу сделал нужные выводы из царицыных поцелуев.

Елизавета положила полную руку на плечи Фике, успокоила, снисходительно улыбаясь:

– Да не дёргайся ты, будто пятки поджаривают! Знаю, не смыслишь по-нашему и не разумеешь слов моих, да знаю и ретивость твою в постижении русской речи, доносят, что и ночами долбишь слова... – Она ласково посмотрела на Фике. – Похвально, милая, значит, хочешь быть любезной нам и нашему народу, понимаешь, что не на день, а навек к нам приехала... А то ведь иные и на Руси урождённые языком предков брезгуют и по-российски ни в пень колоду...

– Йа, йа, – согласно закивала принцесса, – пень-колота...

Елизавета рассмеялась от души, а мамаша невесты решила, что самый момент и ей проявить себя. Оттерев дочку локтем, залебезила:

– О, йа, йа!.. Аллее ист гут, шене, шене гут...

Императрица смерила её ледяным взглядом.

– А ты, сударыня, гостья наша дорогая, вперёд особо не лезь, не тебя сватают, то и ножками не дрыгай... Э, погоди, погоди, а что это камешки в твоих ушах будто знакомые? Я, помнится, не тебе их посылала. Шустрая ты, мать, эка шустрая! Алексей Григорьевич, – обратилась она к Разумовскому, – непристойно матери невесты царской быть при ней вроде бы в приживалках. Найдите герцогине какой-нито замок, домишко поприличней, где б она могла сама себе хозяйкой быть, а нянек да мамок своих принцессе дадим! – Снова повернулась к Фике с лучезарной улыбкой: – Вытолкнул вас братец Фридрих, ровно нищих, ну да он известный скопидом – кость огложет и всё смотрит, выкинуть или на завтра оставить. Не горюй, – ласково дотронулась до подбородка принцессы. – Россия всех оденет, накормит и одарит... Как думаешь, пойдут к глазкам твоим эти камушки? – Она вытащила из своего уха серёжку изумрудную и вдела в невестино. – Ишь как личико заиграло! Бери и вторую... Да и грудку бы чем прикрыть, а то худовата, мослы наружу... – Сняв колье, Елизавета нацепила его на тоненькую шейку вконец оробевшей девочки. – Теперь лучше глядишься... – Снова недобрый взгляд в сторону герцогини. – Только ты уж, герцогинюшка, смотри, чтоб я на тебе дарёного не заметила, – вырву с ушами... А ты, Фике, ступай, учись жить своим домом, поправляйся. Придёт пора, смотрины тебе сделаем по всей форме и закону, праздник устроим. Дадим дыму, что чертям станет тошно! А? Дадим дыму?

Быстро сообразив, что её патриотическое рвение в изучении русского языка нравится, умница Фике лукаво улыбнулась и поддакнула:

– Йа, йа... Татим тыму... данке шён.

Елизавета вовсе растрогалась, обняла немочку, поцеловала:

– Люба ты мне... Молодец девка! Эй, кто-нибудь, покажите её высочеству покои! Те, что поближе к моим...

Принцесса, непрерывно кланяясь, попятилась. Герцогиня двинулась было следом, но её довольно решительно отрезала от дочери ливрейная стена.

А где-то в толпе качнулись друг к другу два парика – белый и золотистый:

– Ещё не помолвлены, а уже высочество... Не по закону, а?

– «По закону»... А величеством Лизка стала по закону?

– Тсс... Языка лишишься.

– Это верно, это у нас быстро. Вон Лопухина... болтнула – и язычка нет.

– Так ты ж не скажешь, как она: что красивее царицы.

– Шш...

И парики разошлись, растворились в тёмных углах...