Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 41 страниц)

17

– Козырь трефа. – Дежурный офицер Григорий Орлов щёлкнул колодой.

– Твой ход, Василий Иванович, – прошепелявила, внимательно разглядывая свои карты, старушка Шаргородская – камер-фрау, тоже отбывающая дежурство во дворце. – Василий Иванович! Заснул, что ли?

Шкурин, задумчиво глядевший в окно, за которым сгущались быстрые осенние сумерки, вздрогнул.

– А? – И, вспомнив, сгрёб карты со стола. – Затихли чего-то голштинцы, а? – спросил он у Орлова.

– Пакость какую-нибудь готовят, – беспечно отозвался Григорий. – Ходи давай.

Шкурин брезгливо посмотрел в свои карты – и ходить-то не с чего. Вдруг на его счастье зазвонил колокольчик. Бросив карты, он проворно кинулся в спальню Екатерины. Орлов мигом вскочил и стал, где положено, – у двери, взяв палаш на плечо. Шаргородскую как ветром сдуло – юркнула с свою комнатушку.

Скрипнула дверь, на пороге появился Шкурин. Смерил Орлова взглядом, улыбка чуть тронула губы.

– Вас просют, – кивнул Григорию.

Тот, ничуть не удивившись, поправил мундир и взвеселил чуб. Скрипнув вычищенными сапогами, вошёл к великой княгине.

Екатерина сидела у окна с книгой в руках. В сумерках лицо её казалось бледнее обычного, глаза – огромны.

– Будьте любезны, запалите шандалы, темнеет...

Орлов, чеканя шаг, подошёл к ней.

– Тсс... – Она встревоженно посмотрела на него: – Вам не кажется, что под окнами кто-то ходит?

Григорий, откровенно любуясь её плечами и грудью, просвечивающими в розоватом закатном свете сквозь кружева пеньюара, не сразу ответил:

– Чему тут казаться... Алехан ходит.

– Кто такой Алехан?

– Брательник мой младший, гвардеец тож, – улыбнулся Орлов и пояснил: – Приказ вышел удвоить караул, голштинцы нахальничают. Вот гетман Разумовский и направил нас для вашего сбережения. – Он слегка поклонился, с наслаждением вдыхая аромат её духов.

Екатерина лукаво улыбнулась, наклонив прелестную головку:

Вы что ж, всегда с... Алехан будете при мне?

– Нас пятеро Орлят – ещё Иван, Володька и Фёдор, дежурим в очередь. Так что будьте спокойны, кому хошь башку скрутим, – простодушно вытаращив голубые глазищи с длинными загнутыми ресницами, успокоил Орлов. – Я – Гришка.

Екатерина тихо засмеялась. Потом, окинув оценивающим взором белокурого гиганта, спросила с приязнью:

– Алехан – такой же большой и красивый?

Григорий озабоченно нахмурился.

– Не-е, он росточком чуть поболее... Да мы, Орлята, всё одной мерки! – Он сложил пятерню в кулак. – Во, гляньте, колотушка какая. Ежели что – быка наповал. И тут вот... – Григорий напряг плечо, – камень.

Екатерина, всё приветливее улыбаясь, смотрела широко раскрытыми глазами.

– Хотите потрогать? – Григорий подошёл совсем близко.

Она прикоснулась пальцами к каменному бицепсу.

– Ого!.. – Улыбка исчезла, веки опустились, язык быстро пробежал по губам.

– Так что чти свои книги спокойно, матушка. Мы в дозоре, муха не проползёт.

– А ты книжки любишь?

– Читывал, да больно буквов в них много, – играл простачка Григорий. – Цифирь попроще.

– О, дитя природы! – воскликнула по-французски восхищенная Екатерина.

– Это точно, – тут же отозвался он, – мы все дети природы по нашему батюшке... Ему за лихость Петром Великим и фамилия была дана – Орлов.

– Вы знаете по-французски? – удивилась Екатерина.

Григорий пожал небрежно плечами:

– Мерекаем малость. В кадетке натаскали.

– А что... – Екатерина замялась, не зная, как назвать орла-гвардейца.

– Григорий, Гришка, – подсказал тот каким-то особым, ставшим бархатным голосом.

– Ты... – её глаза при свете свечей ярко заблестели, – ты не сходил бы завтра со мной... утей пострелять?

– С тобой – хоть на утей, хоть на медведей. – Григорий бухнулся на колени.

– Вы, Орлята, ещё и рыцари. – Она потрепала его по щеке, и он мгновенно приник к руке горячими губами. – О! Значит, правду говорят, что ты есть дамский угодник? – наконец открыла она карты.

– Мало ли болтают, главное – тебе угодить. – Он, не сдерживаясь более, обнял ручищами её колени и прижался к ним лицом.

Стоя на коленях, он приходился ей почти лицо в лицо. Екатерина положила руки на его плечи.

– Возвращайтесь на пост, – жарко прошептала она, вовсе не собираясь его отпускать.

На рассвете они выехали уже знакомой Екатерине дорогой. Молча ехали через лес, который осень застелила золотым листом. У шалаша Григорий стреножил коней, пройдя по мелководью, вывел из тальника лодку. Екатерина, одетая в гвардейский мундир, ждала на берегу, любуясь точными и ловкими движениями своего гвардейца.

Орлов положил ружья на дно лодки, ни слова не говоря, поднял Екатерину на руки и понёс. Она, маленькая и гибкая, прижалась к нему, охватив его шею руками.

– Не оброни, утопишь, – глядя ему в глаза, тихо сказала она.

Он, отвечая ей жадным взглядом, серьёзно отозвался: – Сам тонуть буду, а на тебя капля не падёт, царица моя...

Глава вторая
НАГОВОРЫ И ЗАГОВОРЫ

1

Обычная полутьма и затхлость императрицыной спальни. День едва пробивается в прикрытые портьерами окна, горят свечи, чадят лампады. Кошечки, подушечки, пуфики, старушечки. Одни дремлют по углам, иные кладут поклоны у икон, а третьи, самые главные – «интимный солидарный комитет», сгрудились возле Елизаветы, утопающей в подушках и перинах на постели. У каждой своя должность, никем не утверждённая, но непререкаемая и крепче официальной. Мавра Григорьевна (Егоровна) Шувалова – премьер, Анна Карловна Воронцова – советница главная, некая Елизавета Ивановна – министр иностранных дел и доверенный секретарь Елизаветы, все прошения и дела вплоть до бумаг великого канцлера проходили апробации у этой в высшей степени загадочной Елизаветы Ивановны. Комитет никем не был узаконен, но являлся реальной и могущественной силой, данностью неопровержимой, средоточием слухов, сплетен, интриг. И государственных решений.

В данный момент высший правительственный орган играл в дурачка. Ещё одна – и не последняя – данность придворной жизни. Полуграмотная, а то и вообще неграмотная знать да и образованная её часть, лишённые духовных интересов, но вынужденные круглосуточно (за малым исключением) находиться во дворце «на службе», контактировали у карточных столов, коротая время, выведывая друг у друга секреты, слухи, интригуя. Играли на деньги, бриллианты, золотые безделушки, карты были и элегантным способом вручения взяток. Фараон, рокамболь, виструаль, пикет, ля-муш, бириби и другие известные и забытые ныне игры, меж коими затесался и дурачок, простодушный и доступный всем, а также раскладывание пасьянсов были главными занятиями дам и мужчин, кои толклись в комнатушках при царицыных покоях, не видя порой божественного лика неделями, ибо, повторяю, горизонтальное положение в одиночку либо вдвоём было у Елизаветы любимым. Бывалоча, не вставали на ножки и сутками.

Как отмечал историк тех времён, в Петербурге и в Москве жилые комнаты, куда дворцовые обитатели уходили из пышных зал, поражали теснотой, убожеством обстановки, неряшеством – двери не затворялись, в окна дуло, вода текла по стенным обшивкам. У великой княгини Екатерины в спальне в печи зияли огромные щели, близ этой спальни в небольшой каморке теснились семнадцать человек прислуги; меблировка была так скудна, что зеркала, постели, столы и стулья по надобности перевозились из дворца во дворец, даже из Петербурга в Москву.

Итак, её величество вместе с «интимным солидарным комитетом» изволили перекидываться в дурачка, попутно верша государственные дела и судьбы.

– Ну и чем же, госпожа «премьер», – обращалась, продолжая разговор, самодержица к Мавре, – кончился скандал?

– Срамом, матушка, срамом. – Мавра, склонившись к императрице, округлила глаза, и от этого лицо её во всполохах свечей стало ещё страшней и безобразней. – Пётр Фёдорович вручил Понятовскому жену и сказал: «Ташши, коли хочешь, в постелю, а я с энтой пойду», – с Лизкой, значит.

– Ох, грех, грех, – запричитала Анна Карловна, запуская между тем взгляд в карты «премьера».

– Добро бы просто грех, – одёрнула её Мавра, – а то вить, почитай, государственная измена... Огородила Катерина себя гвардейцами, и Петра Фёдоровича в покои свои не допускает. Однова, захотемши к супруге его высочество, так вить чуть не взашей попёрли.

– А хочь бы и побили дурака, велик грех, – засмеялась Елизавета. – Зачем жену от себя отдалил? Бабе бабьего требуется, а он всё, Карловна, с твоей Лизкой в солдатики играет...

– Так ведь, матушка, по-детски всё это, из давней дружбы...

– Гляди, кабы с дружбы детской она тебе яичко в подоле не принесла. Он-то немочен, мой дурачок, да вокруг голштинцев толпы... Сколько их нынче в Раненбауме?

– Уж за пол тыщи перевалило, – дала справку Елизавета Ивановна. – Ваш ход, матушка.

– Сейчас, дай подумать. – Елизавета перебирала карты. – Пожалуй, девятка виней пойдёт, на! Ты скомандуй иностранной коллегии, чтоб более ни одного в Россию не пускали. Ишь ты, дурак дураком, а полк собрал под свою руку... Надо гетману сказать, чтоб ещё гвардейцев сотню к Раненбауму подтянуть. Разве что в Петергоф... Распорядись, Мавра...

– Ладно. – Мавра, откинув голову, рассматривала свои карты, искоса взглядывала на картишки Елизаветы Ивановны, благо та держала их не тая... – А мы вашу девяточку валетиком – раз! Я думаю, матушка, Понятовского после конфуза надо бы спровадить до дому. А, Ивановна?

– А валетик-то у меня ещё завалялся, тяни, матушка, тяни. Только насчёт Понятовского аккуратно чтоб. Может, Елизавета Ивановна, насчёт климата петербургского, тяжек, мол, ему... а?

– Можно и климат, – согласилась «министр иностранных дел». – Твой ход, Мавра.

– Сейчас, подружка, сейчас я тя уважу... – Мавра на миг взглянула в сторону Воронцовой, та кивнула быстро, еле заметно. – Сейчас я похожу... король! Докладывает следствие досконально уж, что в отступе Апраксина от Кёнигсберга окончательно Бестужев виноват.

Елизавета, в свою очередь, кивнула «министру иностранных дел»:

– Не жалей козыря, отобьёмся... Шуваловы во всём видят вины Бестужева.

– А ты, матушка, полюбопытствуй у начальника Тайной канцелярии. – Лисья улыбка окрасила лицо советницы Воронцовой. – Депешку-то он послал Апраксину: матушка, мол, безнадёжна, поостерегись усердства, коль взойдёт на трон Петрушка, наплачешься за урон королю прусскому. Ну, Апраксин бросил обозы и побег...

– Выходит, гибели моей желали? – Елизавета сжала карты колодой.

– И ещё доводят, что замыслил вместо Петруши на трон возвести Екатерину, обвенчав с узником Иванушкой, а Петра Фёдоровича с Павлушкой, ейным сыном, в Голштинию отправить, пусть, мол, родовым правит.

– Может, брехня? – с надеждой сказала Елизавета.

– Готова крест целовать... Старый лис соглядатая заслал в Шлиссельбург, дабы Иванушку беречь, да не знает, что то – мой человек.

– Выходит, перехитрила русская баба шведского стратега?

Елизавета одобрительно засмеялась, комитет дружно поддержал, обнажив кто зубы, а кто остатки оных.

«Министр иностранных дел» решила подлить масла в огонь:

– И ещё сказывают, Екатерина с Апраксиным в переписке.

– То ведомо, – сухо оборвала её Елизавета. – Значит, так: Понятовского домой, Екатерину перевести на жительство из Раненбаума в Петергоф, подале от голштинцев, и накажи гетману, чтоб берегли пуще глаза, особливо от иностранцев, в Раненбауме караулы удвоить. Расшалился не в меру Петруша... Кой праздник ближайший у нас, Карловна?

– Рождество Пресвятой Богородицы.

– Надобно мне, с силами собравшись, совершить парадный выход на моление в Казанский собор, явиться народу, а то, вишь, хоронят меня. Нет, господа, мы ещё дадим дыму!..

– А насчёт узника? – напомнила Мавра.

– Беречь пуще глаза... Господи Боже милосердный, спаси и помилуй убогого...

Шувалова не утерпела:

– Может, насчёт Бестужева...

– То моё дело, – оборвала Елизавета. – Обер-прокурора ко мне.

2

Начальник Шлиссельбургской крепости князь Чурмантеев стоял, прислонясь к стене, в ожидании, пока узник окончит трапезу. Аристократического в князе, прямо скажем, было негусто. Разве что аккуратно оправленные подусники да тщательно ухоженные усы, а так – солдат солдатом. Костист, широколиц, носат. Мундир хоть и гвардейский, но заношенный, капитану следовало б одеваться и поприличнее.

Узник, тщедушный и долговязый, одетый в нательную холщовую рубашку, обросший длинными, хоть и тонкими волосами, с лицом, опушённым редкой и неопрятной растительностью, выглядел подобно цветку, выросшему во тьме подвала – худосочному и белёсому. Бросая по сторонам жадные взгляды, он ел хищно, охватив миску ладонями, и при этом не то урчал, не то бормотал невнятицу. Вылизав миску, принялся скоблить дно ложкой. Чурмантеев ласково проговорил:

– Будет уж, Иванушка, а то миску продырявишь. Давай посуду. – Узник протянул князю миску, а ложку, словно бы невзначай, сунул за пазуху. – Не дури, отдай.

– Циво отдай? – Узник глянул на Чурмантеева искоса, хитро улыбаясь и застенчиво пряча глаза. Детская шепелявость совершенно не вязалась с обликом взрослого мужчины. – Вись, нету, нетути...

– Не дури, не дури, Иванушка. Не велено иметь тебе предметы, коими вред себе сотворить можешь. Давай ложку.

– Нету, нету, нетути, – запел Иванушка, разводя по-детски ладошками.

– Будет играться, слышь.

– Тю-тю...

– А вот счас пристав с палкой придёт, будет тебе тютю, – начал сердиться Чурмантеев.

– Не надо пристава, дяденька, бить будет... Больно, ох больно, – заскулил Иванушка, но ложку с готовностью вернул.

– Никто тебя не тронет, не бойсь. – Чурмантеев погладил узника по редким волосам. – Только начальство слушай.

– Можно войти?

И Чурмантеев и узник вздрогнули – сквозь дверь протиснулась Поликсена.

– А вы... – растерянно пробормотал Чурмантеев.

– Я кафтан Безымянному подладила, надо бы примерить.

– Уйдите, уйдите! – замахал руками Чурмантеев. – Сюда не положено...

Но Поликсена уже вошла, и узник бросился к ней, подполз на коленях.

– Мати Пресвятая Богородица ангела прислала, ангела. Дошла молитва! Ангел прилетел, ангел...

Чурмантеев вовсе растерялся. Схватив кафтан узника, отбросил в сторону и стал поднимать коленопреклонённого Иванушку, но тот обвис кулём и бормотал:

– Ангел, ангел...

Она смотрела на узника и что-то шептала, может быть, молитву, а он норовил прикоснуться к краю белого платья.

– Да уйдите же вы! – гаркнул Чурмантеев. – Не велено!

На крик вбежал пристав Власьев.

– Убери её, – приказал Чурмантеев, но Поликсена уже выскользнула. – И чтоб впредь не пущать!

– Я, ваше превосходительство, думал...

– Думать не твоё дело. Исполнять!

– Слушаюсь! Там, ваша светлость, гонец из Петербурга, вас ожидают.

Иванушка, стоя на коленях и подняв глаза к небу, молился страстно и истово.

Чурмантеев, запыхавшись, вбежал в помещение гауптвахты. Навстречу ему, отделясь от окна, шагнул начальник Тайной канцелярии Шувалов.

– Ваша светлость! Что же без предуведомления?..

– Я инкогнито с особым поручением. Вот приказ её императорского величества Елизаветы Первой относительно узника Безымянного. Беречь пуще ока, без её личного дозволения, скреплённого государственной печатью, никого не пускать к нему. А буде кто попытается проникнуть силой или, паче чаяния, отбить из-под караула, живым в руки не давать.

– Господи Боже мой! – Чурмантеев перекрестился.

– Это хорошо, господин старший пристав, что Бога помнишь, но воля монаршья выше. Ежели что – твоя голова с плеч.

– Храни, Господи, – перекрестился князь. – Службу понимаем... К чаю останетесь? У меня компания приятная, дама-с, гувернанткой при детях...

– Госпожа Пчелкина, что ли?

– Вы знаете?

– С нашего дозволения...

3

Екатерина сняла с пальцев вышивание и подошла к зеркалу, приложила ко лбу лоскут голубого бархата, шитого бисером. Готовился, как можно было понять, кокошник, работа делалась основательно, тщательно, аккуратно. Почти всё голубое поле покрывал затейливый узор, взблескивали алмазы, туманно светился жемчуг. Она поворачивала голову и так и этак, приглядываясь, к лицу ли убор. В дверь тихонько поскреблись, послышалось:

– Мяу, мяу...

Екатерина насмешливо и неприязненно скривилась, но ответила:

– Мяу... мур-мур...

В дверь бесшумно проскользнул Лев Нарышкин. Стараясь идти мягко, по-кошачьи, он вертел упитанным задом, свесив руки перед грудью на манер лапок. Кривляние немолодого уже мужчины было противно, но он не уловил насмешки во взгляде подруги юности и продолжал кошачьи ужимки. Приблизясь, чмокнул Екатерину в открытое плечо. Она поёжилась и сказала сухо:

– Неужто великий князь от плошки прогнал?

– Като, солнышко моё, драгоценное, мил дружочек, почто так надменна? – И опять чмокнул щедрыми губами на сей раз в шею.

Екатерина снова нервно дёрнула плечами и выговорила:

– Перестань паясничать, сивый уже, а всё мальчишничаешь.

– С кем поведёшься, от того и наберёшься. Я в свите муженька твоего, а там всё игры – то детские, то взрослые. И все в солдатики. А то и в пьянку.

– Не он ли прислал пакость какую сотворить?

– Нет, горлица моя, по своей воле. – Ещё поцелуй.

Екатерина несильно шлёпнула Нарышкина лоскутом по лицу.

– Успокоишься ли, шут гороховый? Говори, с чем, явился, часу нету – позавтрему машкерад, а у меня ничего не готово.

– С шутами, горлица моя, ссориться опасно... Дай ещё локоток, иначе новинку не скажу, а новинка – ой, новинка.

– Ну, целуй уж, целуй, насильник. – Екатерина, смеясь, протянула обе руки.

Нарышкин испустил радостное «мяу-мяу» и принялся выцеловывать руки, приговаривая:

– Дай эту сперва. Канцлер Бестужев пал... Теперь эту. Взят под арест... Теперь снова ту. Обвинён в измене... Эту. Хотя вины неизвестны... Поберегись, нити тянутся к тебе.

В лице Екатерины не дрогнуло ничто, но руки она отдёрнула.

– Будет, будет, всю исслюнявил. А я-то думала, и верно, новости. – Екатерина приложила кокошник ко лбу: – Нравится?

– Парсуна писаная... Ох-ох, парсуна!.. Я побегу, пташечка, а то хватится изверг, что отвечу? – Дойдя до двери, обернулся: – Ты кокошник изнанкой представила, кисанька. Не умеешь притворяться.

Едва за Левой закрылась дверь, Екатерина отбросила шитьё, кинулась к платяному шкафу, вытащила несколько листков бумаги, припалила, бросила в камин. Молча переворачивала чернеющие листы, бумага горела долго и неохотно – была отменно плотной и влажной от осени. Отблески пламени играли на лице. Принюхавшись, кинулась открывать заслонку, распахнула окно. В дверь постучали. Екатерина схватила кокошник, приложила ко лбу, отвернулась к зеркалу.

– Войдите.

Вкатилась камер-фрау Шаргородская.

– Ваше сиятельство, здесь тоже дымом пахнет?

Екатерина принюхалась.

– Вы правы. Это с улицы, наверное, листву жгут... Мне идёт?

– О да.

На этот раз кокошник был показан лицевой стороной.

4

Застолье уже распалось. Кто-то дремал, облокотившись о стол или устроив лицо с возможным уютом в салатнице. Двое голштинцев в углу усиленно хлопали друг друга по плечу, выясняя важный и в те времена вопрос: ты меня уважаешь?

Были дремлющие в креслах. Один колотил себя по животу и при этом приговаривал: «Бум-буру-бум! Бум-буру-бум! Бам-бара-бам-бара-бам!» Немцы всегда были пристрастны к барабанному бою и были весьма искусны в нём.

Вальяжный и рыхлый барин в цивильном играл с белокурым и голубоглазым мальчиком в шахматы. Барин – воспитатель Павла, сына Екатерины и будто бы Петра, граф Никита Иванович Панин, вельможа и дипломат. Современники отзывались о нём как о чревоугоднике, бабнике, ленивом в делах и мыслях, сибаритствующем барине и ещё как о человеке, обладающем глубоким и масштабным умом. Павлуша, он же великий князь Павел Петрович, наследник трона во втором поколении, был мальчик тихий и милый, но в соответствии с ритуалом являлся ко двору в свои восемь лет в мундире, при шпаге, в орденской ленте и при знаке кавалера ордена Андрея Первозванного, награждали которым лиц императорской фамилии, другие награды шли августейшим отпрыскам по случаю именин, крупных событий в жизни государства и по иным поводам, случалось, и без поводов, а из капризов.

В данный момент его высочество, наследник наследника престола, сражались в шахматы со своим воспитателем, а папенька, то есть старшее императорское высочество и наследник престола, положив руки на плечи голштинцев и примкнувших к ним шталмейстера Льва Нарышкина и обер-гофмейстера, начальника Тайной канцелярии графа Андрея Шувалова, раскачиваясь, пели нечто громкое и ритмичное на немецком языке – в духе доброй немецкой привычки, означавшей единение всех дойче. К поющим подошёл лакей, предлагая вино. Ансамбль дружно потянул руки к бокалам.

– Айн, цвай, драй! – Пётр опрокинул рюмку в рот, остальные последовали его примеру. Пётр снова взял вино и обратился к лакею: – А ты, русски холопски юнош, хотел бы покушать такое вино?

Смущённый обращением великого князя, мальчишка-лакей залепетал:

– Я, ваше императорское высочество... Как то есть, не могу знать, ваше императорское высочество...

– Великий князь угощает, пробуй. – И Пётр выплеснул вино в лицо лакею, красные струи стекали по лбу, бровям, слепя глаза, расплывались кровавыми пятнами по белому пластрону. Лакей стоял, не шелохнувшись, Пётр захохотал: – Ещё попробовай?

Нарышкин инстинктивным движением перехватил руку великого князя:

– Герр Питер, Павлуша, наследник...

Мальчик, оторвав взгляд от шахматной доски, недоумённо смотрел на родителя. С пьяной непредсказуемостью Пётр сменил веселье на гнев:

– Ты, свинья, поднял руку на великого князя. Штелль гештандт! Смирно! Стоять!

Опомнившийся Нарышкин забормотал:

– Я, ваша светлость...

– Молчать! Граф Шувалов, бунт! Выпороть дерзнувшего поднять руку, тут же, сей момент!

Коллеги по вокальному ансамблю схватили Нарышкина и с хохотом поволокли на диван.

– Капрал! Шпицрутен!

Из-за двери, как чёртик из бутылки, выскочил капрал с пучком розог.

– Ваше императорское высочество. – Пётр обернулся на голос, перед ним стоял Панин, державший за руку Павлушу. – Сын хочет пожелать вам спокойной ночи, час поздний, нам пора идти. Вы позволите? – с поклоном спрашивает Панин – ишь, толст-то толст, а спина гибкая, как лозинка.

– Сын, говоришь? – Пётр с трудом приходил в себя после приступа гнева. Опустив на голову мальчика ладонь, неприязненно посмотрел на него. – До-ро-гой мой сын! Сто тысяч принёс! – Пётр хохочет. – Спокойная ночь желать, да? – Мальчик что-то лопочет, но из-за шума не разобрать. – Тихо! – гаркнул Пётр.

– Спокойной ночи, папенька, – нежным, почти девичьим голоском произнёс мальчик, – и пусть пребудет с вами благословение Божие.

– Карош мальтшик... А где твоя мама?

– В Петергофе, папенька.

– Нарышкин! – позвал Пётр. Экзекуторы освободили графа, и тот подбежал, оправляя мундир. – Великая княгиня была звана к ужину, почему не прибыла?

– Больна, герр Питер.

– Больна, всегда больна... Седлать коней!

Панин осторожно повёл мальчика меж раскиданных стульев, валяющихся бутылок, скомканных салфеток.

Пётр осадил жеребца у оранжереи, где жила Екатерина, подождал, пока подбежавший голштинец из сопровождения не подставит спину. – Пётр, будучи малорослым, не дотягивался со стремени до земли, ибо жеребец был под ним истинно царский – рослый, горячий.

На крыльце двое гвардейцев скрестили перед грудью Петра ружья.

– Опять вы, сволочь, опять спектакль!

– Не извольте гневаться, сударь, – спокойно отозвался один из стражей. – Мы не сволочь, а гвардия её императорского величества. Кто вы таков и что вам надо?

– Вы меня не знаете?.. Солдаты! Взять мерзавцев!

Часовой выстрелил над головой, и сразу же со всех сторон появились гвардейцы. На крыльце показался офицер, посветил фонарём.

– Отставить тревогу! Добрый вечер, ваше высочество. Пожалуйте в дом.

– Почему столько войска?

– Приказано усилить охрану, чтобы к великой княгине никто не проник и чтоб никаких сношений, особливо с иностранцами.

– Но я же не иностранец!

– Просим о прибытии заране предуведомлять, а то ночь темна, беда рядом ходит. Извините великодушно!

– За мной, господа.

Но деликатные «господа» предпочли остаться в стороне от семейной сцены, а в том, что сцена состоится, никто не сомневался.

Когда Пётр ворвался в спальню, Екатерина спокойно лежала в кровати. Он резко рванул полог в сторону. Задрожало пламя свечей трёхрожкового шандала у изголовья. Екатерина открыла глаза, поднялась на локте:

– Чему обязана, ваше высочество? Вы нарушили уговор: спальня каждого – дело каждого.

Хмельной Пётр улыбнулся и, приблизив лицо к Екатерине – глаза в глаза, – сказал:

– Узнал, что жёнушка больна и беспомощна, явился защитить.

– Напрасно тревожитесь. Охраняют меня, будто крепость в осаде, воробей не пролетит. – Она смотрела холодно, с презрением.

– А вы опять больны? В который раз?

– Сосчитайте.

– Сколько лет с вами не сплю, а вы всё рожаете да выкидываете. Со счёта сбился. Отчего бы это?

– А Лизка Воронцова разве от вас беременеет?

– Да, да, да! – закричал Пётр. – Это я с вами не могу быть мужчиной...

Екатерина расхохоталась:

– Боже мой, весь двор знает про ваши рога, лишь вы, простачок...

Пётр горделиво вздёрнул подбородок.

– Я хоть сейчас готов доказать вам... – Он расстегнул ремень.

Екатерина, сверкнув глазами, резко поднялась, схватила шпагу, стоявшую у изголовья:

– Я смогу постоять за свою честь! Вы забыли наш договор: интимная жизнь каждого независима.

Пётр приблизился к ней. Лицо его было в полутьме спальни белым и страшным.

– Знаешь, Катья, когда я взойду на престол, то собственной рукой обрежу эти косы. – Он запустил руку в волосы жены, она резко отвела её. – И это будет постриг в монашки. А может, чтобы ловчее было палачу... Нет, я тебя отдам на потеху роте голштинцев, вот натешишься...

Пётр с хохотом выскочил вон. Загрохотало множество ног, послышался топот копыт.

Из-за портьеры вышел Григорий Орлов, бледный от ярости, швырнул на ковёр шпагу.

– Ещё момент, и я б его проткнул!

– Русский Бог тебя благословил бы за это, Гришенька.

Орлов посмотрел на Екатерину неотрывным взглядом, она глаза не отвела. Тогда Гришка усмехнулся:

– Из благословения солдатам сапог не сошьёшь, матка.

– Сапоги – это моя забота, – легко ответила она. – Подай-ка ларец. – Она вытащила бриллиант в массивной золотой оправе. – Роту обуть хватит?

– Полк. – Повертев безделушку в руках, он сунул её в карман. – А более, думаю, и не потребуется.