Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 41 страниц)

10

Они сидели вчетвером в доме Безбородко, были уже сыты и достаточно пьяны, но девки-прислужницы всё подносили и подносили к столу. Потёмкин не столько закусывал, сколько поглядывал на них – одна другой краше. Были среди них и славянки, и девы Востока, и чернявые – не иначе, черкешенки или гречанки. Ступали неслышно, улыбались приветливо, от распущенных рук увёртывались, но не серчали при этом. Потёмкин не утерпел:

– Слышь, реис-эфенди, сколько же их у тебя, таких пригожих?

– На твою долю хватит, – посмеиваясь, ответил Безбородко.

– А мужика так-таки ни единого в доме?

– Управляющий. Евнух, чтоб на сладку ягодку не тянуло.

– А набрал где?

– Коих с войны привёз, коих прикупил.

– Нашто столько-то?

– Девки на любую работу способны, а особливо на одну, – заржал Безбородко. – Меня ведь, князинька, из-за рожи топорной да по убогости происхождения благородные не принимают Пробовал бриллиантиками подманивать – берут, стервы: а как дойдёт до благодарности – жопу в сторону. Вот я в отместку им... Которую хочу, зову в постелю, не прекословят. И вам нынче по гостинцу будет, как спать ляжем, а то небось, подвыпивши, к бабам кабацким потянет. Мне-то, куда ни шло, а вам, благородным, небось заказано.

– Скажи, хвори заразной боишься.

– Э, батюшка, царь-то Пётр не в кабаке болезнь французскую приобрёл, а в покоях княжеских.

Потёмкин счёл тему исчерпанной, задумался, заскучал, поглядел на товарищей. Тимоша пытался распутать завязки на вороте одной из красоток ростом выше его на голову, но она мягко и настойчиво отводила нахальные руки гостя. Тимоша пробивался опять, хотя это едва ли требовалось – девы были обряжены в хитоны, пошитые из воздухов, и, чтобы разглядеть прелести, вовсе не надо было распускать завязки – товар показывался не только лицом. Не достигнув успеха на верхнем этаже, Тимоха попытал счастья ниже, но снова его руки работали впустую. Девица, однако, не уходила, поглядывая на хозяина вопросительно, но тот дозволу не давал. Матти избрал занятие более духовное: расставив семь бокалов в ряд, налив в них помалу вина, стукал спицей, прислушивался, подливал, отливал, пытаясь выстроить октаву, но слушал почему-то звучание не бокалов, а двузубой спицы, поднося её к уху, как камертон. Безбородко прикрыл глаза, готовясь вздремнуть.

Потёмкин, смачно зевнув, и даже с подвывом, сказал:

– Скучно, господа... Мотя, а не проведать ли нам твоего игумена? Помнится, ты мечтал поставить ему сургучную печать на темечко. Возьмём корзину вина, и... Сашка, – обратился он к Безбородко, – сургучика не найдётся?

– Как не быть, – оживился Безбородко.

– Айда!

Благочинный обрадовался позднему визиту, ибо был изрядно подпияхом и кого-то ждал – стол обильно уставлен яствами и питьём.

– Вот и славно, дети, что вняли зову моему, – говорил он тоненьким голоском, жмуря мутные глазки, – скорбь, как и радость, требует общения духа... Сердцем истлеваю по безвременно ушедшему от нас рабу Божьему Авессалому, но не с кем горе разделить. Помянем усопшего в день девятый и сходим поклониться телу его бренному, мню мощи сберечь. Бесподобен был он в святости и смирении... хотя... – Благочинный щёлкнул пальцем по рюмке и захихикал.

Помянули раз и другой, и всё не квасом хлебным, а хлебным вином, настоянным на травах, кои прибивают злой аромат. Когда пошли в усыпальницу, игумен был нетвёрд в ногах, идти ему помогали, а он нёс околесицу:

– И чарки взять, и вина освящённого... Витает посланец Сатаны над прахом сына церкви святой, ввергает в соблазн душу усопшего, а мы её винцом окропим, винцом священным... Черти, они страсть как падки на вино, только в ногах слабы, чуть понюхают и – бац! – готовы, отбросили копыта. – В гулком тёмном объёме монастырской церкви горели две свечи у изголовья покойного, одна теплилась меж связанных рук на груди. Золотился иконостас, монотонно звучал голос чтеца. – Иди поспи, сын мой, – скомандовал игумен, отпуская чтеца, – я сам... – Подойдя ко гробу, он первым делом плеснул вина в чарку и поднёс к губам усопшего. Огорчённо сказал: – Не хочешь... не хочешь, стало быть, – и рухнул на подставленную скамью.

– Готов, спит, – удостоверил Тимоша.

– А теперь, ребятки, примерим, ладна ли домовина иерею.

Извлекли тело покойника, отнесли к подножию аналоя, аккуратно уложили. Подняли и попытались вместить в гроб уснувшего, оказалось коротковато. Ничего, согнули коленки, хорошо будет. Связали на груди руки, пристроили свечу, запалили. Лицо благочинного было спокойным и приветливым. Он поморщился лишь тогда, когда Маттей, положив облатку поперёк лба, капнул на неё сургучом и прижал пятак, предварительно лизнув его. Достоинство монеты читалось ясно.

– Вот, отец святой, мы и в расчёте, – буркнул Маттей. – Помянем вновь преставившегося.

Тот отозвался:

– А мне?

– Тебе не положено, ты в раю.

Он кивнул головой и успокоился, но свечу едва не порушил.

Забрав бутылки и чарки, именитые озорники зашагали к выходу.

Мчались кони по свежему снегу, пьяный ор разносился по округе.

11

Он будто бы лежал в постели с Екатериной. Она плакала и гладила своего любимого пса, влезшего почему-то между ними.

– Сутерленд, Сутерлендик мой, один ты меня не бросаешь... Все оставляют меня, один ты... Иди, иди ко мне, Сутерлендик, Сутер...

Но пёс к ней не шёл, а карабкался к Григорию на подушку и всё норовил лечь пузом на рот. Григорий задыхался и бормотал: «Пшёл... пшёл вон... пшёл...» Но упрямый пёс лез на лицо мохнатым пузом. Задыхаясь, Григорий мотнул головой и проснулся. Неимоверным усилием заставил себя открыть глаза и увидел, что лежит, запрокинув голову, на спине меж двух женщин. Их волосы сплелись на лице. Отведя их, увидел в робком свете лампады по левую руку даму темноволосую, она лежала на боку, уткнувшись носом в его ухо, а голой рукой обхватив его за шею. Сопела в ухо и всё ещё прижималась плотнее. Справа, отвернувшись к стене, лежала светловолосая, в кудряшках. Он приподнялся, пытаясь высвободиться из-под настырной подружки.

Кудрявая спросонья проворчала:

– Дайте спать, неугомонные...

Кое-как скатившись с кровати, укрыл обеих одеялом, сползшим на пол, и принялся шарить, ища одежду. Всё оказалось аккуратно сложенным в кресле.

– Алла, алла, – пробормотала чернявая, подбираясь к подружке.

Закутавшись в шинель, Потёмкин быстро шагал во тьму навстречу секущему ветру.

12

Официально было два двора – большой (при Екатерине) и малый (при великом князе, наследнике трона). Но был совсем маленький и неофициальный – круг ближайших друзей и подчинённых, который собирался у императрицы с самого утра.

За окнами ещё совсем темно, мчит метель, шаркая по стёклам. Лишь огонёк лампады освещает спальню. Екатерина, встав с постели, торопливо крестится, надевает халат, зажигает свечи, вставленные в канделябры, идёт к камину и сует туда зажжённую лучинку, пламя взвивается сразу, охватывая сухие дрова. Лучинкой же поджигает спиртовку, ставит кофе. Подобрав волосы, одевает чепец, дёргает сонетку. Камчадалка Алексеева, малорослая скуластая женщина, вносит таз с водой, в которой плавают кусочки льда. Екатерина моет руки, растирает ледяной пластинкой лицо. Трёт и искоса поглядывает на кофейник. Она заканчивает туалет ровно к тому времени, когда готов кофе. Сама наливает в чашечку, заправляет сливками, в несколько глотков выпивает. Окинув перед зеркалом себя быстрым взглядом, выходит через кабинет в малую приёмную. Здесь её уже ожидают для «волосочесания» камердинер Тимофей Евреинов, свитские дамы – хранительница белья, заведующая кружевами, хранительница бриллиантов, заведующие платьями, лентами, пудрой и гребёнками, булавками, мушками, румянами. Каждая имеет наготове всё потребное.

У стола, приготовившись к докладу, замер Безбородко. Ластясь, тявкают собачки. Она приголубила одну, спросила:

– Скончался бедный Сутерленд?

– Увы, матушка, – отвечает Шкурин.

– Не забыть наказ полицмейстеру, пусть набьют чучело.

– Слушаю, матушка.

Екатерина проходит к креслу с низкой спинкой, снимает чепец и откидывает голову. Волосы тугой волной опускаются почти до полу. Общий вздох восхищения. Екатерина горделиво встряхивает головой. Евреинов берётся за гребёнку.

Взоры всех устремлены на императрицу – они изготовились, будто войско к атаке – кто первый понадобится?

– Александр Андреевич. – Безбородко шагнул вперёд и поймал в зеркале взгляд Екатерины, лицо его несколько смущённо, как всегда после попойки. – Что нового в державе нашей? Только хочу упредить: из-за смерти Сутерленда спала плохо, нет ли новости весёлой?

– Отчего же, шутники на Руси не перевелись. – Безбородко смотрит на царицу с лукавством, склонив голову и поджав толстые губы; по правде говоря, его следовало бы именовать Безобразко – столь непрезентабельный вид имел, но взгляд чертовски умён. – Его превосходительство генерал-полицмейстер Петербурга Никита Иванович Рылеев озадачил обывателя столицы необычным приказом: сообщать насчёт имеющего быть пожара за три дня ранее оного.

– Боже, несть глупости горшия, яко глупость. Для кого ж приказ – для обывателя или для поджигателя? Вели Потёмкину вызвать его и вправить мозги. Кстати, Рылееву поручи насчёт Сутерленда, он мастера найдёт... Бедный мопса, такой преданный был... Что ещё?

– Просит об аудиенции берлинский посол Виктор Солмс.

– Ты считаешь это весёлой новостью?

– Полагаю, дядюшка Фриц желал бы иметь на Чёрном море свою провинцию, – смеётся Безбородко.

– Это и впрямь было бы весело. – Евреинов заканчивает укладку волос, Екатерина, не обращаясь ни к кому, говорит: – Подготовить к выходу платье цветов Преображенского полка, корону малую, украшений никаких.

Хранительницы и заведующие порхнули в разные стороны.

– А не обидит посла великой державы столь заурядное убранство?

– Будет с дорогих родственничков и того. Пряжки нынешних моих башмаков во сто крат дороже приданого, с коим я прибыла в Россию. – Екатерина поднялась и, оглядев причёску в зеркало, сказала: – Все могут идти, а мы, Александр Андреевич, в кабинет.

Слуги и камер-дамы, пятясь, отступали к дверям. Екатерина уселась в кресло, придвинула поближе к себе портретец Петра Великого.

– Открывай-ка святцы, продолжим наказ для Сената. На чём мы остановились?

Безбородко, прошелестев бумагами, принялся читать:

– «Большая часть наших фабрик в Москве, месте наименее благоприятном в России. Там бесчисленное множество народу, рабочие становятся распущенными, фабрики шёлковых изделий не могут быть хороши, ибо в реках вода мутная и особенно весной, в лучшее время для окраски шёлка... С другой стороны, сотни маленьких городов приходят в разрушение...» – Он говорил, лишь изредка заглядывая в бумагу, – читал по чистому листу.

Но кажется, и Екатерина догадывалась об истине, ибо, остановив чтение, сказала:

– Хватит об этом. А не найдёшь ли место о твёрдости законов?

Безбородко зашелестел бумагами, а Екатерина прошлась по кабинету, стараясь оказаться у него за спиной, но он, словно стрелка компаса, казал ей лик, дабы не зашла сзади.

– Ага, вот: «Остерегайтесь по возможности издать, а потом отменить свой закон, это означает вашу нерассудительность и вашу слабость и лишает правителей доверия народа...»

Екатерина села в кресло, посмеиваясь, и сказала:

– Дай-ка сюда заметки, я на слух не улавливаю.

Безбородко умолк и растерянно переступил с ноги на ногу. И разом бухнулся на колени.

– Смилуйтесь, Ваше Императорское Величество! Виноват! Не успел со вчерашнего перебелить текст! По памяти говорил…

– Смеешь дурачить меня?! – вскричала Екатерина.

– Каюсь, матушка, каюсь! – Безбородко бухнул лбом об пол.

– Встать! – Прощелыга вскочил, а она влепила ему затрещину. – Опять блудил всю ночь... Пфуй, вонь кабацкая! За лжу коварную налагаю на тебя епитимию: поселишься во дворце под домашним арестом. Караул приставлю, чтоб ни к блудницам, ни в гарем свой не шастал. Целый месяц ни ногой! За какие прелести актёрке мерзкой Давии сорок тыщ отвалил? Я плачу тебе жалованье доброе, чтоб неподкупен был, а ты на шлюх раскидываешь казну! Актёрку вон из России, труппу вон!

– Я, Ваше Величество... слабость, Ваше Величество... – Безбородко ползал следом за Екатериной, мечущейся по кабинету.

– Я ему графское достоинство... Изорву указ! Да женю на старухе...

– Благодетельница, святая... – Безбородко наконец поймал руку императрицы, осыпал поцелуями.

– Это за старуху, что ль? А Потёмкин был с тобой?

– Никак нет, вашвичство...

– Не врёшь?

– Крест святой кладу!

В кабинет впорхнула всё ещё мнящая себя девочкой Дашкова.

– Здравствуй, Като! Здравствуйте, Александр Андреевич, молитесь?

– Бумаги рассыпал, подбирает, – ответила Екатерина, отклоняясь от объятий Дашковой. – Будьте добры, граф, сыскать Потёмкина, не вижу при дворе.

– Он в унынии пребывает, – сообщил Безбородко, вставая. – Донесено ему, будто с доклада Алексея Орлова вами выражено неудовольствие по изъянам в строительстве флота и городов таврических.

– И поделом, – вставила своё словечко Дашкова. – Слабым его управлением чума ворвалась в Херсонскую губернию, земли дают колонистам без всякого порядка, выписанные для строительства итальянцы все перемёрли, казна разворована...

– Тебе, Екатерина Романовна, доподлинно известно?

– Алексей Орлов давеча...

– Не поминай лиха, княгиня! – остановила её императрица. – Ступай, Александр Андреевич, поздравляю тебя с графским достоинством, заготовь указ о том, или я лучше Петеньку Завадовского попрошу. Ты подготовь высочайшее повеление о пожаловании князя Потёмкина фельдмаршалом и президентом Военной коллегии... Подступает пора новой брани с турками. – И, оборотясь к Дашковой, разъяснила: – Вины, возводимые на него, есть сплошная напраслина. У меня не имеется более верного слуги престолу и Отечеству.

Безбородко вышел, Дашкова начала было:

– Я не понимаю, Като...

– Княгиня Дашкова, – прервала её металлическим голосом Екатерина, – замечаю за вами излишнюю строптивость. Английский посланник с ваших слов распространил слух, будто вы возвели меня на престол российский. И кучка молодых болтунов... Не запирайтесь, знаю доподлинно. Или прикажете кликнуть Шешковского? Я вас не однажды предупреждала: не лезьте, куда не след. Вы б лучше в академии порядок навели, коей доверено вам президентство. После смерти Ломоносова туда вовсе русским хода нет. Всё! – Позвонила. – Одеваться!

Она и в халате была царственна.

Дашкова, всхлипывая и приседая в книксенах, как заведённая, пятилась задом к двери.

В приёмной прохаживался генерал-полицмейстер Петербурга Рылеев. Безбородко, усаживаясь за стол и перебирая бумаги, сказал:

– Так вы поняли, что приказ о предупреждении пожаров следует отменить? Можете идти.

– Не примут-с?

– Нет. И лучше не показывайтесь на глаза.

Из кабинета вылетела пулей Дашкова, размазывая слёзы. Безбородко молча указал на неё полицмейстеру. Тот кивнул и откланялся:

– Честь имею!

Глядя ему вслед, Безбородко вспомнил, что ещё надо наказать этому болвану, и, когда тот уже был в дверях, крикнул:

– Айн момент! Государыня наказали ещё найти мастера и изготовить чучело из Сутерленда. Хоть и собака, а чучела достоин.

– Из Сутерленда? – Полицмейстер сделал шаг назад. – Уж собака-то он собака, но чучело...

– Устного приказа государыни тебе мало?

– Слушаюсь... ваше сиятельство.

– Откуда про сиятельство узнал?

– Служба-с... – Полицмейстер развёл руками и удалился.

– Подслушивал, мерзавец...

13

Когда швейцар открыл дверь и попытался снять с Потёмкина шинель, он устало махнул рукой: отвяжись. Прямо у парадных дверей сел на скамью для слуг. Швейцар, поняв, что в нём не нуждаются, скрылся в своей каморке. Лишь две свечи, отодвигая мрак, горели, вправленные в фонари, выхватывая из тьмы обнажённые мраморные фигуры и ряд белых ступеней, уходящих во тьму. Потёмкин сидел обессиленный и разбитый, явно не желая двигаться. Он поднял меховой воротник шинели, сунул кисти рук в рукава, будто в муфту, свесил голову, и пряди волос закрыли лицо. Потому и не заметил, как бесшумно и быстро скатилась по лестнице юркая фигура Санечки. Он вздрогнул, когда она опустилась перед ним на колени и, прижавшись щекой к сукну шинели, тихонько сказала:

– Пришёл наконец, а я уж чего не передумала.

– Кой чёрт меня возьмёт, – безразлично буркнул он.

– Ты на безумца был похож, когда выскочил от своей коронованной шлюхи.

– Тс, дура, её не трожь.

– А она щадит тебя? Весь двор в радости: конец Потёмкину, – не щадя дядечкиного самолюбия, сказала Санечка.

– Послал бы я их всех – знаешь куда?

– И её тоже! – с восторгом подхватила Санечка.

– Ты опять? Прибью...

– Слава Богу, заговорил по-человечьи, – оживилась она. – Поднимайся, идём. Фу, вонюч, где тебя только черти носили... Ждала, ждала, решила: не придёшь сегодня, конец, пошлю гарбуза.

– Какого гарбуза?

– Отказ Браницкому. Он объяснился со мной, взамуж предлагает.

– Да ну? Ох, Санька, ох, дьяволица, обкрутила-таки коронного! – Потёмкин засмеялся, прижал Саньку к себе.

– Нашёл чему радоваться. – В голосе её послышались слёзы.

– А тебя, бесприданницу, графья каждый день в жёны зовут? Притом не завалящий какой, один из богатейших, гетман польской короны! Ты ж будешь одной из первых дам при дворе круля Станислава.

– Нужны мне они... Я тебя, Гришенька, люблю и никуда не уйду.

– Дурашка ты моя милая. – Потёмкин поцеловал Санечку в голову. – Я ж обвенчан с Екатериной, кто ты при мне?

– Люблю, и всё.

– Люби и дальше, кто мешает. Схочется увидеться – далеко ль Варшава от Москвы? Да и он, похоже, больше в Москве обретаться будет.

– Не хочу я так.

– Теперь слушай внимательно: гетман говорил мне о намерении своём, он видит в браке факт политический, а не только семейный. Сплетя две наши фамилии, мы свяжем Польшу и Россию. Императрица знает об этом, даст приданое и пожалует статс-дамой.

– Это правда?

– Браки совершаются не на небесах, а при дворах.

– Ну вас всех к чёрту, обманщики! – Санечка вырвалась из объятий Потёмкина, крикнула: – Ванну и пузырь со снегом я велела приготовить.

Каблучки застучали по ступеням.

– Санька, не дури!

В ответ громко хлопнула дверь.

Две каменные бабы склонили обнажённые телеса над ступенями, словно подслушивали да не успели разогнуться.

Потёмкин свежий и выбритый сидел в халате на любимом диване и разравнивал пятерней волосы. Вошёл камердинер Захар, грек, вывезенный из Таврии, внёс на подносе бутылки со щами. Потёмкин не стал наливать в стакан, потянул из горлышка, крякнул, распрямил суставы, вознамерясь лечь.

– Немного одеваться, ваша светлость, – тихонько сказал Захар.

– Отстань, Захар, а то обратно в Таврию ушлю, под турка.

– Сегодня царица ждёт. Пакет прислала. Добрая, видно. Если бы злая, то буди срочно. А так – если спят, будить не велено.

– Где пакет?

– Вот.

Потёмкин прыгнул к столу, нетерпеливыми пальцами взорвал плотную обёртку – она не поддавалась, сломал сургуч, разорвал нитки прошивки, выхватил рескрипт, склонив голову по-птичьи, быстро прочитал и закричал:

– Шампанского! Звать всех сюда!

Санечка, Розум, Матти, лакеи, девчушка благородного вида – Потёмкин глянул: где-то встречались? – словом, все наличные явились без задержки. Потёмкин, сунув пакет, точнее, бумагу, крикнул:

– Прочитай! Монаршья воля, – а сам стал, как на параде, горделиво вскинув голову, и велик был в стати, и смешон, облачённый в халат и исподние.

Тимофей всё подряд читать не стал, а, пробормотав скороговоркой какие-то начальные слова, возвестил:

– Государыня изволили пожаловать его светлость фельдмаршалом и президентом Военной коллегии.

– Благодарю вас, полковник Розум!

Тимошка изумлённо посмотрел на Потёмкина: спятил?

– Всем шампанское, а мне шинель и сапоги, быстро!

– Мундир бы, штаны, – сунулся Захар, но Потёмкин уже мчался к дверям.

– Приказы императрицы надо исполнять незамедлительно! – крикнул он на ходу.

Санечка держала в руке бокал, и слёзы капали в шампанское.

Новости во дворце – кого? куда? когда? – узнавались мгновенно. Перед мчавшимся фельдмаршалом расступались, кланялись ему_подобострастно и униженно.

Один парик придвинулся к другому:

– Явился, аспид. Теперь держись!

– Завадовского из спальни помчался вышибать!

– Панина в отставку?

– Готовить рекрутов к войне...

– Подати выжимать поболее...

– Тшш... разговорились.

Парики раздвинулись и исчезли.

Завадовский что-то торопливо перебирал в шуфлядке комода.

Потёмкин влетел, гаркнул:

– Вон!

– Камешки только заберу свои...

– Ничего твоего тут нет. – Он сгрёб Завадовского за воротник и выкатил за дверь со свистом, башмаки скользили по паркету, ровно санки по накату.

Оглянулся, увидел комнатные туфли. Брезгливо взял двумя пальцами, кинул за дверь. Крутнувшись, побежал в покои императрицы, благо через комнату всего. Влетел в кабинет, стал на одно колено:

– Ты звала, мать, я пришёл!

Заведующие и хранительницы кинулись в разные стороны, как жабы из пруда, коли кинуть камень.

Екатерина стремительно поднялась навстречу, он распахнул шинель и принял желанную к сердцу.

– Катерина... мама... солнышко моё...

– Гриша, Гришенька, папка наш... – Она приложила его руку к своему животу. – Прости нас...

– Уедем сегодня, сейчас... в лес... к нам...