Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 41 страниц)

3

Баню царскую строили не заморские, а домодельные мастера, и потому сложена она экономно, просто и в меру понимания роскоши просторно – этак раза в три больше обыкновенной, деревенской. Стены бревенчатые, но отскобленные до блеска как изнутри, так и снаружи, парилка с полком в две ступени высотой не более трёх с половиною аршин, длиною сажени в три, шириною – в полторы. В углу печка-каменка по-богатому – с кирпичным дымоходом. Небольшое оконце над дверью в мыльню скупо цедит свет. Мыльня чуть просторнее, с несколькими лавками. Предбанник и вовсе роскошный, изукрашенный резьбой, обставленный лежанками, лавками. Большой стол, покрытый скатертью, на нём самовар, жбаны с квасом, полпивом, настойками, миски с клюквой, мочёной брусникой, сладкими заедками. Две девки томятся в ожидании.

Елизавета вошла в парилку, когда одна из прислужниц нерешительно оглаживала веником Екатерину, съёжившуюся на полке. Царица отстранила банщицу:

– Дай-ка я сама. А ты наладь пару, зябко тут – что в погребу...

Елизавета размяла веники в деревянной бадье, вытащила, внимательно осмотрела, снова сунула их в воду. Девка покропила камни, зашипел пар.

– Что ты, как кошка лапой! Я ж тебе приказала: наладь пар, а ты туман пущаешь... Поддай, поддай, да с кваском, с мятой... Аты чего гнёшься, будто ворона под дождём? Ложись, и голове будет легче... Поддай, поддай пару!

Поправив тюрбан на голове, Елизавета ухватила два веника, подняла их к потолку, забирая жар, и, гикнув, разом припечатала к спине Екатерины. Та взвизгнула, но Елизавета вновь и вновь, круг за кругом принялась охаживать тело невестки, время от времени жёстко прикладывая веники к пылающей багрянцем коже и налегая на них всем своим мощным телом. Екатерина визжала, ойкала, корчилась, а Елизавета лишь похохатывала:

– Ништо, держись, княгинюшка, то ли ещё будет... Ишь ты, какова – маленька да мяконька и кругла, будто куколка... Жаль, дураку досталась, да великий князь зато... Аниска, ещё ковшик, ещё... Окати меня ледяной, сгорю живьём... Эх, ох-хо-хо-хо... Счас, счас, Катерина, дадим дыму... Ну, держись... Оп-па!..

Екатерина кричала, брыкалась, но Елизавета не давала ей сбежать и всё творила банное чудо. Но в одну минуту невестка всё же вывернулась и, скатившись с полка, нырнула в дверь мыльни.

– Позовите Чулкова! – крикнула Елизавета. – Я на полок.

– Я тут, матушка, – вывернулся не иначе как из-под полка старик в одних исподних, потрясая вениками. – Аниска, окати государыню ледянкой и дай жару... Дай, дай, дай!..

После они сидели, укутанные полотенцами, и пили квас – властительница державы, распластавшейся на пол-Земли, и та, которая придёт ей на смену и ещё при жизни обретёт титул Великой; сидели две бабы, по-тогдашнему – наполовину русская по рождению и полностью русская душой, создавшая европейский по характеру двор при российском троне, и чистокровная немка, ставшая по делам своим, пожалуй, самой русской из всех царей после Петра Первого; сидели две женщины и говорили о своём, женском, важнее чего не бывает.

Елизавета ещё не остудила банный запал и была оживлённа, горяча, говорлива, Екатерина – сдержанна и настороженна, ибо ожидала и боялась вопроса о самом главном, что происходило минувшей ночью. Могло статься, что, узнай всю правду императрица, и великая княгиня Екатерина превратится вновь в Ангальт-Цербстскую принцессу Фике как не пришедшаяся по сердцу наследнику русского престола. Если спросит императрица, что ей ответить – солгать, сказать правду?..

– Пар, он всё нутро прогреет и очистит, любую хворь искоренит. – Елизавета зачерпывает в ладонь клюквы и на мгновение задерживается. – Ну и тому, что в бабе прорасти должно, очень способствует, потому на Руси после свадебной ночи молодую в баню и ведут. – Она забрасывает в рот клюкву, морщится, запивает квасом, отчего в разговоре образуется пауза. Утерев полотенцем рот, поднимает глаза на Екатерину. – Ну... а у вас? Любезен был супруг молодой?

Екатерина соображает: правду сказать или... Да уж, верно, не тайна то, что было после бала... Она опускает глаза и невнятно произносит:

– М-гу...

– Что – мгу?.. Не слышу радости.

– М-да... – большего Екатерина выговорить не может: сейчас расплачется.

– Ты, голубушка, не мычи, будто телка непоёная... Иль не люб тебе князь великий? – Екатерина вскидывает глаза, будто получила пощёчину. – Или ещё что скрываешь? Молчишь? А может, и правда то, что дурачок-то полночи по закоулкам кухни шлялся, пил да жрал, а потом таскал тебя в солдатики играть и на скрипке пиликал? А? – Екатерина бросила на императрицу умоляющий взгляд и всхлипнула. Елизавета насмешливо подытожила: – Что мужа покрываешь, хвалю – долг жены мужа оберегать. Только со мной не лукавь, а то ныне в бане царской, а завтра – на кухне барской! Или в Неметчину свою покатишься сухари жрать... Ну, я ему покажу, уродине, я его поучу в солдатики играть... Девки, одёжу!

– Ваше Величество, – лепечет Екатерина, – он... я... ваше... его высочество...

– Что, величество да высочество? Поженились, чтоб детей рожать, а не в солдатики играть! – И Елизавета хрястнула кулаком о стол, да так, что ковши с квасом подпрыгнули.

4

Елизавета не шла – летела по анфиладе дворцовых покоев. Устремлённая вперёд фигура, пылающие не то от бани, не то от гнева щёки, сверкающие очи – истинная дочь Петрова. За ней толпой поспешали все, кого успела прихватить.

Бочком, стараясь заглянуть в тёткины глаза, бежал Пётр, рядом Екатерина. По другую сторону императрицы бухал сапожищами Брюммер. Подхватив руками подол, вприпрыжку семенила Чоглокова. Озабоченно и тревожно поглядывая на Елизавету, но всё-таки царственно неся своё тело, шла герцогиня Ангальт-Цербстская. Камергеры, статс-дамы, камер-юнкеры хотя и старались не отстать, но места своего не забывали. Утирая пот, догонял процессию обер-гофмаршал Нарышкин. Все спешили вслед, понимая, что некое потрясение гонит вперёд царскую семью, и потому имели вид озабоченный и серьёзный. Уж ежели поспешала матушка Елизавета, нарушив вальяжный покой собственной персоны, то...

Что будет, Боже, что будет?!

Елизавета, опередив лакея, распахнула двери в потешную комнату Петра, на секунду задержалась у порога и окинула грозным взором игрушечное войско.

– На-го-ро-ди-ли! – выдохнула с яростью она, ринулась к окну и что есть силы потянула раму. Не поддаётся... – Ну, кто-нибудь, чего стоите, ровно столпы соляные?

Неожиданную прыть проявил увалень Нарышкин. Подскочив к окну, рванул так, что зазвенели шибки, одна, жалобно звякнув, вывалилась. Догнивал старый дворец, догнивал...

– Извольте, Ваше Величество. – Он церемонно поклонился.

Елизавета крутнулась на каблуке – паркет под ней затрещал – и указала на оловянных, деревянных, картонных, крахмальных и иных солдатиков:

– Всё дурацкое войско – вон! Всех до единого!

– Тётушка! – взвизгнул Пётр. – Не надо... Майн либен танте!.. – Он загородил спиною окно.

– Во-о-он!.. – Елизавета отшвырнула великого князя, чуть не сбив с него парик.

Подскочили слуги и начали сгребать солдатиков, швырять за окно.

– Ваше Величество... – Пётр закрыл лицо ладонями. Елизавета грубо схватила его за плечи, развернула лицом к себе.

– Ваше императорское высочество, великий князь, стыдитесь! Дед ваш, Карл Двенадцатый, в шестнадцать лет пол-Европы покорил, а у вас игрушки на уме... Так-то вас обучили прусские наставники, а, господин Брюммер?

Брюммер шаркнул сапогом по паркету:

– Извольте, Ваше Величество, я дам пояснения...

– Хватит объяснений да изъяснений! – оборвала его императрица. – С нонешнего дня вы отстраняетесь от должности и в отставку, без пенсиона. Марш в Пруссию! Господин канцлер, выправить документы! Полковника Румбера отстранить от должности при князе и в ссылку в дальний гарнизон на калмыцкую линию... капралом! А ты, Петруша, завтра с женой в Ораниенбаум, живите своим двором, может, поумнеешь. А хочешь военному делу прилежать, дозволяю завести потешное войско... до роты.

– Ах! – взвизгнул Пётр. – Спасибо, тётушка!

– И чтоб никаких кукол. Захочешь поиграть – жена молодая. – Елизавета ласково улыбнулась Екатерине, отходя от гнева.

Все обрадовались – буря улетела и, слава Богу, произвела лишь небольшой урон. По комнате прокатился вал оживления. Брюммер что-то шепнул герцогине Ангальт-Цербстской, и та, сладко улыбаясь и держа локти вразлёт, подплыла к Елизавете.

– Ах, Ваше Величество, вы, как всегда, добры и мудры – что может быть лучше для детей пожить своим домом. Но хорошо, когда рядом с ними есть старшие. Извините за совет, но...

– Уж не вы ли метите в хранительницы счастья молодых?

Ваше Величество, господин Брюммер...

Елизавета развернулась всем корпусом к герцогине, гнев полыхнул в разом потемневших глазах.

– Дорогая моя родственница, сватьюшка, я не прошу у вас советов. – Она вскинула к глазу монокль, как это сделала секундой раньше герцогиня. – Более того, почитаю за лучшее, если вы составите компанию господам наставникам великого князя. Зажились вы в России, пользуясь нашей добротой...

– Но, Ваше Величество... – Принцесса стала белее мела, которым был осыпан парик.

– Домой, в Неметчину, и немедля... Я ведь про шашни тайные ваши со шведским двором ведаю и про письма доносные королю прусскому. А, не ждали? А если в крепость заточу по вине шпионской? Жрать хлеб российский и продавать Россию не позволю никому! Сбирайтесь в отъезд, пока не передумала. – Елизавета так же круто отвернулась от «сватьюшки».

А та, непрестанно отступая в книксенах, присела да так и не смогла подняться – обморок подкосил.

– Что до наставников, то, полагаю, муж кузины нашей, господин Чоглоков, сумеет преподать уроки семейной жизни молодожёнам. Так, Николай Наумович? В науках не изощрён, но супружеский долг блюдёт.

– Рад стараться, Ваше Величество... И опять же к жене ближе, – поспешил он высказать самое сокровенное и подмигнул Чоглоковой.

Но Елизавета уже не слушала. Словно спохватившись, что забыла о главном, крикнула:

– И столы, столы вон!

И, подхватив юбки, поплыла из комнаты.

Пётр отступил в угол и, подтащив к себе Екатерину, злобно прошипел:

– Ты предатель, Като.

– Это не я.

– А кто?

– Во дворце и у стен имеются уши.

– Всё равно ты теперь мой враг на всю жизнь. – В глазах идиота были гнев и презрение, в голосе – та убеждённость, которая переходит в манию.

Ни гнева, ни испуга не отразилось в лице Екатерины, лишь едва заметная усмешка оттянула уголки губ, да мелькнул кончик языка, облизнувший пересохшие губы. Ящерка...

– Я буду верной женой вам, Ваше Величество, – ровным и спокойным голосом ответила она.

– Всё равно ты мой враг. Только помни: по русскому обычаю жена – раба мужа. Захочу – в монастырь запру, захочу – на прядильню в работы.

– Я с покорностью приму судьбу свою. – Екатерина опустила глаза.

Пётр злобно ощерился и пошёл прочь.

5

В доме президента Коммерц-коллегии жили по старому московскому обычаю: ели досыта, пили допьяна, молились истово, спали до одурения. Вот и сейчас, отвалившись от стола, густо облепленного родственниками, странниками и калеками, Кисловский приказал:

– А теперь помолимся Господу нашему. Григорий, возгласи.

Все встали, оборотясь к красному углу. Гришка вышел вперёд и внятно, в голос начал читать:

– Благодарим тя, Христе Боже наш.

Остальные вразнобой, но более или менее стройно:

– Христе Боже наш...

– Яко насытил еси нас земных благ Твоих...

– Благ Твоих...

– Не лиши нас и небесного Твоего царствия.

– Царствия.

– Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа... – Гришка сделал паузу.

– Духа...

– Аминь! – гулко и категорично завершил Кисловский.

– Аминь.

Все закрестились, закланялись, но не иконам, а хозяину дома.

– Спасибо, батюшка...

– Дай Бог здоровья за щедроты твои.

– Многих лет, благодетель.

– Господь воздаст за доброту.

– Ступайте с Богом, – благословил хозяин. – А мы, Гринь, в библиотеку, почитаем.

Гришка молча кивнул, норовя при этом скинуть дядькину руку с головы.

– У, непокорный, – буркнул Кисловский, дав племяннику лёгкого шлепка.

У стола образовалась толчея: лакеи спешили убрать недоеденные блюда, а прихлебатели норовили прихватить, что ближе лежит да послаще, кто в ташку – была такая принадлежность туалета, сумка на манер ридикюля, только носимая на перевязи, – а кто и просто в карман или за пазуху.

А дядька и племянник между тем устроились по раз и навсегда заведённому порядку: Кисловский в креслах у камина близ легко сервированного – вином и закусками – столика, а Гришка с тяжёлым фолиантом возле окна, ближе к свету.

– На чём-то, бишь, мы остановились? – спрашивает Кисловский, наливая из бутыли в серебряный кубок и раскладывая на столе трубки.

– Вот это место из Катона, где он говорит, что разумный властитель, желая быть разумным и справедливым, обязан, во-первых... Я потом ещё читал, да вы, дядюшка, захрапели.

– Так уж и захрапел, – выпив, Кисловский закладывает в рот ломтик яблока и, жуя, бормочет: – Памятлив, бесёнок... Ну, ин, ладно, будь по-твоему, читай с того места. – Кисловский принялся раскуривать трубку и устраиваться полулежа, глаза посоловели и вот-вот сомкнутся.

– Итак. – Гришка прокашлялся и принялся за чтение: – «Когда правитель хочет быть справедливым и любимым в народе, он должен почесть за самое главное...» – Он говорил книжные слова на память, ибо уже прочёл сей труд, а мозги имел на редкость цепкие, а сам смотрел, как за соседским забором Тимоха Розум лез по яблони, цепляясь за тонкую ветку. Ветка гнулась всё сильнее, и вот-вот... Гришка, не удержавшись, засмеялся и забыл про текст:

– Упадёт, дурень.

– Что? Что ты сказал? Так написано? – Кисловский выплыл из дремоты, не вполне ухватив смысл сказанного.

– «Упадёт сей правитель, коль не будет следовать правилу, – продолжил невозмутимо Гришка, – а посему надлежит придерживаться раз и навсегда проверенных ещё предками канонов...» – Он говорил нарочито занудно и монотонно, поглядывая на дядюшку.

А дядюшка, приложившись к очередной чарке, вовсе разлёгся в креслах, борясь с дремотой тем, что разглядывал полки с книгами, бильярд, стоящий в дальнем углу, стойку с киями, портреты в золочёных рамах...

На пороге возник дворецкий.

– Ваше высокопревосходительство, как вы и велели немедля доложить, искомый повар явился.

– Сам явился? А, сукин сын, выпороть, а потом представить пред мои очи.

– Но ва... ваше пресходительство... он не тот... не того... – Язык не слушался дворецкого, он был пьян.

– Возражать? Сам под батоги хочешь? Всыпать двадцать пять горячих, а потом на доклад ко мне.

– Воля ваша, – пробормотал дворецкий, – я только хотел...

– Марш отсюда! Распустились! Вот что, Гринь, сходи и посчитай, чтоб именно двадцать пять и не одним меньше. Я тут подожду. – Рука Кисловского потянулась к бутылке.

Гришка как раз поспел к началу экзекуции. Повара разложили на скамье, один лакей сидел у него на шее, другой на ногах, прижав ступни ног, чтоб не дрыгался. Кучер, здоровенный детина в красной рубахе распояской, стегал по голому заду плёткой. Дворецкий отсчитывал удары:

– Восемнадцать, девятнадцать, двадцать один... Постой, а где двадцать? Давай сначала двадцать. Хотя, погоди, а шестнадцать было? Не было! Ну пошёл: шестнадцать, восемнадцать, .двадцать один... А двадцать опять пропустили! Двадцать, двадцать один... двадцать четыре, двадцать пять. Вот теперь всё. Аминь! – Дворецкий перекрестился. – А теперь, Степа, пожалуй к чарке. И вы, Антон, Сема... дай и ему, бедному...

Повар пружиной сорвался со скамьи и, выдернув изо рта кляп, заорал:

– Это насилие, варварство! Я буду жаловаться посланнику его величества короля Франции. – Он мог говорить всё, что угодно, ибо никто из присутствующих по-французски не понимал, а повар слал проклятия именно на этом языке. Он мимоходом махнул предложенную чарку и только в сей момент, видимо, сообразил, что мечет бисер перед свиньями. Размазывая слёзы по лицу, перешёл на русский: – Вы не имей право... Я есть французски дворянин, голый задница пороть нельзя розги и плётка... Я пришоль, читав обвеска газета: нужен повар. – Обратив на барский вид Гришки своё расстроенное внимание, спросил: – Парле ву франсе?

Гришка помотал головой, но, взяв несчастного за руку, сказал:

– Идём к господин Кисловский. Парле ву франсе.

Участники экзекуции пили за здоровье поротого и кричали вслед:

– Адью, мусью!

Гришка ввёл француза в библиотеку и доложил:

– Двадцать пять горячих чок в чок, сам считал. Только это не наш беглый повар. Это француз.

Кисловский, с трудом поднимая веки, спросил:

– Какой ещё француз?

– Вы ж давеча обвещали газетой, что требуется повар взамен сбежавшего Гаврюшки. Вот этот и явился.

Кисловский сразу протрезвел.

– Месье?.. Пардон, о месье, пардон...

Француз, поняв, что перед ним наконец появился человек, с которым можно объясниться, разразился гневной речью, в которой Гришке пару раз послышалось явно не французское словосочетание «твою мать».

Кисловский понял, что разгневанный француз ославит его на всю Москву, а то, чего доброго, и жалобу подаст.

– Пардон... пардон... – пытался он остановить словоизвержение темпераментного иноземца, но француз сверкал очами, дёргался и говорил, говорил. Тогда потерявший терпение хозяин гаркнул: – Молчи! – Тот осёкся на полуслове.

– Садись, плиз. – Кисловский показал на кресло.

– Садис, садис! – истерично выкрикнул француз. – Как садис? Как? – Он попробовал коснуться рукой места, на котором сидят, и завопил не своим голосом.

Тьфу, из головы вон, – махнул рукой Кисловский. Подойдя к письменному столу, он выдвинул ящичек, сгрёб горсть золотых. – На, месье, пардон, ошибочка вышла.

– Моё? – Француз ошалело смотрел на золото.

– Твоё, твоё... А то раззвонишь на всю Москву...

Француз ловко пересчитал монеты, и они мгновенно исчезли, будто и не было, упал на колени и приник к руке Кисловского.

– О, мои дье! Мерси, мерси. Спасибо. О, месьё...

– Да ладно уж, чего там... Давай-ка выпьем мировую.

Француз единым духом осушил кубок и, пятясь, заторопился к выходу, не переставая кланяться. Кисловский мотнул головой вслед:

– Боится, чтоб не передумал! Колдовская сила в золоте, а? И то, гад, за двадцать пять горячих годовое жалованье получил и даже более того... Вишь, племянник, иной раз задницей схлопочешь больше, чем головой. Смекай! Так на чём мы с тобой остановились?

Вздохнув, Гришка взял в руки книгу.

6

Гриц посмотрел в окно: Розум спускался с яблони. Глянул на дядюшку – спит. Гришка вышел из библиотеки и побежал на задний двор. Розум сидел на заборе и коротко, словно созывая голубей, посвистывал, но Гришка знал: его подзывает.

Взобрался на забор, сел рядом. Тимошка, будто и не видя, грыз румяное яблоко. Гришка сглотнул.

– Дай и мне.

– Нету.

– Брешешь, ишь кафтан вздулся, за пазуху набил. Есть.

– Да не про вашу честь. – Тимоха жадно запустил зубы в румяное чудо.

Гришка усмехнулся:

– Нету так нету, а я-то хотел тебе...

– Что?

– Нет, не буду. – Гришка соскочил вниз. Тимошка – следом.

– Что, а, Гришечка?

– Чудо хотел показать. Да, вишь, жадным чудо не даётся.

– Бери, бери сколько хочешь. – Тимошка распустил подвязку кафтана, яблоки посыпались на траву. Но Гришка даже отвернулся. – А хочешь, дуль наберу, ох и сладкие...

– Ну, ладно, ежели дуль, то... – Он подтянул дружка вплотную: – Звёзды хочешь увидеть, вот прямо сейчас?

– Звёзды днём не бывают...

– Идём. – Гришка повёл Тимоху в глубину двора к колодцу. – Садись на бадью.

– Сдурел?

– Как опущу тебя вниз, подыми глаза к небу, увидишь звёзды.

– А ты сам?

– Я сколь раз лазил...

– Да ну?

– Ну да ну – в лоханке тону. Лезь.

Скрипнул журавель, и нечёсаная Тимошкина чуприна ухнула во тьму. И надо же было именно в эту минуту конюху подвести пару лошадей к водопою. Он перехватил шест повыше Тришкиных рук.

– Дай-ка, барин, я сам. У меня ловчее пойдёт.

– Да нет, Антипка, я уж...

– Дай, дай, мне мигом надо, барин запряжку ждёт. – Конюх, оглядываясь на дом, стал быстро опускать шест. Вместе с плеском от удара бадьи о воду из колодца послышался дикий крик. Перепуганный конюх попытался дать деру, но, споткнувшись о долблёное корыто, кувырнулся и, отбегая на карачках, бормотал:

– Свят, свят...

А Гришка, натужась что есть силы, перебирал руками шест и орал вглубь:

– Держись, Тимошка! – Оглянувшись на конюха, крикнул: – Подмоги!

Бедный мужик вторично кинулся прочь, когда над срубом показались красные, как куриные лапы, руки мальчишки и рыжая встрёпанная чуприна.

Гришку пороли не на конюшне, а в кабинете дядюшки. Парень был хоть и мал годами, да чертовски увёртлив и силён. Двое мужиков еле справлялись, а сёк тот же, что и француза, кучер, но на сей раз согласно дворянскому кодексу чести – не снимая штанов с наказуемого. Гришка после экзекуции молча лежал, отвернувшись к стене. Кисловский потрепал его кудри:

– Не серчай, Гринь, это я детство из тебя выколачивал. А ну как сорвался бы парнишка да утоп? Грех на всю жизнь. Наперёд думай, а потом делай. О, слышь, дружок орёт, секут, видать, по-чёрному. Насчёт колодца надоумил кто или сам дошёл?

– Книжки читать надо, дяденька, – хмуро посоветовал Гришка.

– Вот и ушлю тебя на той неделе в пансион, там уж начитаешься годков за пять. Самое лучшее заведение в Москве, и языкам обучат, и музыке, и рисованию...

– Мне музыка ваша ни к чему, – огрызнулся племяш.

– Ну, тогда в полк. Ростом ты здоровый, лет на двенадцать тянешь, ружжо удержишь...

– Лучше уж в пансион. – Гришка, охнув, повернулся лицом к Кисловскому, но глядел по-прежнему хмуро.

– Хватит дуться, дурень. Ha-ко побалуйся сладеньким. – Он сунул Гришке бокал вина.

Вот так и произошло прощание с детством: с одного конца больно, с другого сладко.