Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 41 страниц)

Глава вторая
ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ

1

Потёмкин лежал на диване, закинув руки за голову и уставившись в потолок. Был он мрачен и небрит. Время от времени садился и, запустив пальцы во всклокоченную шевелюру, окидывал сумрачным взглядом свою по-мужски неуютную комнату, простотой и скудостью убранства напоминавшую горницу в деревенском доме, – не было в ней русской печи да обязательных для деревни рушников и занавесок. Зато было много книг – на столе, лавке, ампирном столике, неизвестно как забежавшем сюда, даже на полу.

Наткнувшись взглядом на стоявшего в углу деревянного болвана, одетого в парадный мундир и шляпу, Потёмкин болезненно морщился и снова ложился на диван.

Тоненько скрипнув, приоткрылась дверь, и в её проёме возникла обеспокоенная рябая физиономия Леоныча. Посмотрев на хозяина, уже битый час валявшегося в неопрятном халате, Леоныч сделал очередную попытку взбодрить его:

– А может, кофию?.. – И, не дождавшись ответа, заискивающе поделился: – Свеженький сготовил.

Потёмкин, не повернув головы, рыкнул:

– Отстань!

Леоныч мигом исчез, и в комнате снова повисла нехорошая тишина. Будто боясь нарушить тоскливый покой, чуть слышно завёл песенку сверчок. Где-то за окном редко-редко подавал голос гулящий кот: мяукнет – подождёт, мяукнет – подождёт... Потёмкин застонал, ворочаясь и исторгая проклятия:

– А, чтоб тебя разорвало, проклятый!..

Приступы хандры накатывали внезапно, заставляя его сутками валяться в постели, и не дай бог потревожить. Снова приоткрылась дверь:

– А щец, ваше благородие? Холодненькие...

– Вон! – В дверь полетела туфля.

Злобно и невнятно ворча, его благородие повернулся на бок, уперев взгляд в тёмный угол, где на колышке висел длиннющий палаш. Опять тоненько ойкнула дверь – вторая туфля отправилась в полёт. Но вторжение последовало с другой стороны – из смежной комнаты вышел Тимошка Розум. В отличие от Потёмкина он был при полном параде: в белоснежной сорочке, камзоле, бархатных штанах и туфлях с пряжками, в руках – вычищенный кафтан.

Остановившись, чтобы посмотреть на Григория, Тимоха философски заметил:

– Ежели туфли полетели, значит, оттепель... Или всё лежать будешь? Поди, довольно, третий день пошёл. – Он прошёл к столу, продолжая рассуждать вслух: – Що за чоловик, що за розум, як говорил мой дид, – по нём тоскуют, а он бревно бревном. – Тимоха покосился на продолжавшего пребывать в неподвижности Потёмкина, выгреб из кармана камзола записки и прочёл с выражением: – «Батинька, мой милый друг, приди ко мне, заждалась. Уж сколько дён не виделись, заждалась, приди, чтоб я могла успокоить тебя бесконечной лаской...» Во как! – Тимофей восхищённо цыкнул. – Вишь, ждут, а ты лежишь. – Развернув другую записку, снова процитировал: – «Сокол мой дорогой, давно жду того момента, чтоб прижать тебя к сердцу...» – Крутнул головой. – Эта небось уже легла и место нагрела... «Воля твоя, Гришефишечка, милуша моя, а я не ревную, я тебя люблю очень». Ишь какая подельчивая, а сама небось ухватит в обе руки – попробуй вырвись...

Потёмкин наконец раскрыл рот:

– Ты о чём бренчишь?

– Да вот кафтан твой по ошибке взял, а там в кармане цидулок что в сумке почтовой.

– A-а, на машкераде был, фрейлины накидали.

Тимоха мечтательно завёл глаза:

– Мне б хоть одну такую...

– Всё это пташки, мелкота.

– А тебе орлицу подай, – покачал головой Розум. – Так там уже орёл сидит.

– Не вспоминай мне про него! – сквозь зубы прорычал Григорий.

Тимоха присел на диван.

– С того и тоскуешь? – Назидательно заметил: – Гляжу, ненасытный ты, Григорий. Чего уж лучше, так обласкан – к особе высочайшей приближен, чином высок, деньгами и деревней одарили – четыреста душ! – дом купил, а всё, гляди-ка, не в радость, всё ему мало.

– Мало!

– А сколько хватит? Взаправду, что ль, царицу под бочок?.. Так она не тебя, Орлова выбрала.

– Ништо, Тимоша. – Григорий вдруг приподнялся, опёрся на локоть, мечтательно вздохнув. – Дождусь своего часа, я это знаю. Только когда станется, а годы летят...

– Ой, всплакнул! – фыркнул Розум. – Двадцать давно ли сравнялось?

Потёмкин взъерошил и так взлохмаченную голову.

– Лександр Македонский в шестнадцать армией командовал, царей в плен имал.

– Эх, куда тебя качнуло... То ж – Ма-ке-дон-ский!

– А Потёмкин – фамилия хуже? По мне, Тимоша, ежели взбираться, то в самую высь, а падать, так в бездонь... И взберусь!

– И упадёшь... – тихо добавил Розум.

– Не веришь? – глянул Потёмкин полыхнувшими в гневе глазами.

– Свят, свят, свят, – перекрестился Тимоша. – Ты не заболел, часом? Может, коновала позвать, чтоб кровь пустил? Или клистир вставить, чтоб от головы оттянуло?

Потёмкин сел, сжал плечи друга ладонями, притянул к себе:

– Я своего добьюсь, понял?

Тимошка вырвался из железных лап:

– Тю, скаженный, то шуткует, а то сатанинский глаз наставит, душу пронзит... Надевай, Геракл, штаны и дуй ко двору, эстафет прислали: быть на приёме её величества.

Счастливо блеснув на друга глазами, Потёмкин как на крыльях взлетел:

– Леоныч, одежду!

Довольный произведённым эффектом, Розум ворчал:

– О, вспапашился, дуй тя горой, крыльями замахал. Погоди, а то улетишь, потом ищи тебя... Так будем ставить полотняный завод в деревне? Я уж и мастера нашёл, итальянца.

Потёмкин, натягивая штаны, деловито отозвался:

– А не скрадёт всё? Они, эти птицы залётные, сбираются, только чтоб Русь поклевать. Нажрётся – и домой. – Он выхватил рубашку из рук умильно улыбающегося Леоныча.

Сидя на диване и любуясь на вмиг повеселевшего Григория, Тимоха рассуждал:

– А надо жалованье положить доброе, чтоб воровать не стоило. Воровство приказчика от хозяйской скупости происходит. А ежели чего – в Сибирь навеки.

– И то верно, – носился по комнате Потёмкин. – Дуй, налаживай... Леоныч! Палаш!

2

Смеркалось. В Летнем саду была малая иллюминация. Среди чинно прогуливающихся по аллеям мундиров и сверкающих каменьями роскошных платьев то и дело мелькали крылатки мещан и купеческие поддёвки – одним из демократических преобразований Екатерины было открытие доступа в петербургские парки простонародью, хотя при этом и оговаривалось, что людей, дурно одетых, а наипаче того – лапотников в приличные места не допускать. Вот и стояли у входов в «приличные места» надутые городовые, оберегая празднества от «неприлично» одетых. Сегодня стражей порядка хватало и внутри – в сад пожаловала сама императрица.

Проходя мимо ротонды, откуда доносилась благозвучная и раздумчивая музыка Гайдна, Екатерина хмыкнула и сказала, обращаясь к сопровождающему её Никите Панину:

– Не пойму, чем прельщает людей музыка... По мне что Гайдн, что Бах, что Вивальди – шум в ушах, и только. Как от Петькиной скрипицы.

Панин коротко рассмеялся – ему была известна нелюбовь царицы к музыке:

– Ох, и досадил же тебе, дражайшая, покойный. Даже к музыке охоту убил.

Екатерина тряхнула волосами:

– О мёртвых или хорошо, или ничего. Но, – посмотрела она на Панина потемневшими глазами, – правда есть правда: не жизнь с ним, а мука была, потому и содрогаюсь, вспоминаючи.

Никита Иванович сочувственно покачал головой, и несколько шагов они шли молча. Потом, взглянув на освещённое иллюминацией лицо Екатерины, Панин снова заговорил, теперь уже совсем другим тоном – вкрадчивым:

– Так-то оно так, да не все судят о царе покойном, как ты.

Угадав недосказанное, Екатерина подняла на него глаза:

– Вас это тревожит, Никита Иванович?

Он осмотрелся – свита замерла в отдалении, остановились кавалергарды сопровождения. Лишь наследник с двумя пажами играли в пятнашки неподалёку. И всё же граф понизил голос:

– Слухи расходятся, что не умер Пётр Фёдорович, а, свергнутый насильно, скрылся, выжидая своего часа.

– Мне доносил Шешковский, – понизила голос и Екатерина. – Более того, два Петра-самозванца на допросе были и отправлены в каторгу без лишней огласки. Оба из простонародья.

– Кабы только простонародье... Среди дворян недовольство – реформы твои круты, а Петрушин указ о вольности дворянской многим потрафил. И тень супруга покойного долго будет идти впереди тебя. – Приблизясь к фонтану, Панин тронул воду пальцами, вытер их кружевным платком и, глядя куда-то мимо Екатерины, добавил: – Сомневаются также в причине смерти его, особливо учитывая безнаказанность некоторых лиц и приближение их к трону.

Императрица сверкнула глазами:

– Зачем так длинно говоришь? Моя приязнь к Орловым небо застит?

– Ты догадлива, золотко моё. Но, – смягчил тон Никита Иванович, – кто женщине сердечную слабость в вину поставит?

Екатерина, потупя взор и вздёрнув брови, сокрушённо вздохнула:

– Чего торопят? Не идти же мне под венец с Григорием до окончания траура?..

Старый лис попался на приманку – он вздрогнул и, не сумев сдержать возмущение, почти крикнул:

– Только не это! – Спохватился и, притушив гнев, договорил всё же категорично: – Вдова императора Петра вольна править, а госпожа Орлова и дня не будет на престоле. Слишком зелен род, чтоб в высочествах ходить.

Екатерина, приблизив лицо, спросила с ехидцей:

– Может, не Орловы возводили меня на трон?

Панин упрямо мотнул крупной головой:

– На трон, сладчайшая ты наша, возводили тебя мы, родовитое дворянство... хотя и руками Орловых... – Он помолчал, глядя, как бегает по парку наследник, и добавил: Да и Павлуша есть – законный наследник.

– Так что же, – отозвалась Екатерина, быстро глянув на Панина, – мне теперь в безбрачии жить?

И снова проглядел капкан опытный лис.

– И-и, матушка, мир велик, скажи только, мигом подберём. И ходить далеко незачем.

Екатерина остановилась, раздумчиво проговорила:

– Та-ак... Значит, всё-таки ты за старое: хотите, стало быть, выдать меня за Ивана Антоновича и разом распрю между линиями Петра Великого и Ивана покончить... Так?

– Ясновидица! – не слишком естественно всплеснул руками Панин.

Но Екатерине было не до игры. Она резко оборвала:

– Перестаньте паясничать, граф. Не ясновидица вовсе я, твои прислужники дураки. Если ещё раз посмеют заглянуть в письма, адресованные мне, велю по обычаю отцов глаза выколоть. План ваш вычитан из письма Бестужева ко мне? Ему прощаю – в ссылке сидя, мозги застудил, никак не оттают. Но ты-то, ты-то, Никита Иванович, глупость пропозиции понимать должен! Первое – куда девать Павлушу? В Голштинию? Но немцы-то знают, чей он сын. А второе – с одним придурком семнадцать лет убила, теперь чистого идиота подкладывают? – Голос её невольно дрогнул.

– Наговоры на бедного Иванушку... – попытался возразить Панин.

– Доказательства представлю! – топнула ногой Екатерина и вдруг, выплеснув весь гнев, обмякла. – Присядем, Никита Иванович, ноги болят... А Иванушка – подумаю, сердце западает, что делать с ним, чем виноват, несчастный, что стал игрушкой в руках судьбы?.. Может быть, предложить ему вольный отъезд за границу?

– Соблазну будет много политического для врагов наших...

– Выходит, остаётся только советов Бестужева послушать? – усмехнулась она, искоса поглядев на Панина.

– В вопросы родственные, государыня, вникать не собираюсь, – отговорился тот.

– Империум мой всегда будет крепок, пока есть такие изворотливые слуги, как ты, Никита Иванович, – жёстко проговорила Екатерина, не отводя глаз от собеседника. Потом, посмотрев вокруг, вздохнула: – Темнеет... пора к дому. – Всё ещё задумчиво глядя вдаль, добавила: – Приглашаю, Никита Иванович, послезавтра осмотреть окрестности Петербурга, хочу место подобрать, чтобы Павлуше дворец пристойный возвести.

Она подняла руку и, отделившись от толпы придворных, к ней скорым шагом пошёл Потёмкин. Панин, озадаченно посмотрев вслед удаляющейся царице, подозвал Павлушу.

3

Екатерина, стройная и подтянутая, в мундире Преображенского полка, спрятав пышные волосы под треуголку, прямо и легко сидя в седле, гарцевала на своей белой кобыле. Следом тащились в открытой коляске Панин и Бестужев, хмуро поглядывая на стоявшие вдоль дороги синеватые ели. Охрана – два драгуна впереди и табунок чуть подалее сзади – трусила не спеша.

Придержав коня, Екатерина насмешливо смотрела на приближавшуюся к ней коляску с усталыми сановниками. Едва поравнявшись, Бестужев спросил:

– Долго ли, матушка, будешь по лесам и полям таскать? Пожалей старого человека – естество обеда требует. Кофейку хотя бы...

Царица, наклонившись к седой гриве лошади, выслушала жалобу без улыбки. Кивнула:

– Я и сама не прочь... – Обернулась к лейб-кучеру: – Семён Кондратьевич, нет ли где корчмы поблизости?

– Как не быть, государыня, – мигом отозвался кучер, будто выучил назубок роль. – За этим вон ельником почтовая изба при дороге, и не токмо корчма – трактир при ней имеется немецкий. «Мартышка» зовётся... Сюда господа гвардейцы частиком наведываются вепря кушать. Заведение чистое и пристойное.

Екатерина удовлетворённо кивнула.

– Поравняетесь – заворачивай, а я вперёд поскачу, гляну. – И она лихо пришпорила коня.

– Ваше Величество!.. – крикнул вслед Панин, но императрица не обернулась, лишь махнув рукой. Повернувшись к Бестужеву, Никита Иванович проворчал: – Носится, будто казак, нарвётся когда-нибудь на беду... Как думаешь, Алексей Петрович, к чему она завезла нас сюда?

Бестужев удивлённо моргнул.

– То есть как? По случаю...

– У ней по случаю только любовники, – усмехнулся Панин. – Стареешь, граф.

Застройки тех времён, исключая разве что здания итальянских мастеров, не отличались большим разнообразием, их архитектура и планировка были подчинены исключительно климатическим условиям и хозяйственной целесообразности. Сказывалось также и влияние разных культур – северной славянской, среднерусской, чухонской или немецкой: Петербург как магнит притягивал к себе всё, что приплывало. Ну и вес кошелька был не последним соображением.

Изба, в которой помещалась «Мартышка», в чём-то повторяла ропшинскую мызу, разве что коновязь была длиннее да амбар побольше, поскольку на почтовом тракте приходилось держать перекладных лошадей.

Внутри и в самом деле было чисто, просторно. Весело играло пламя в очаге, облизывая бока вздетого на вертел кабанчика. Возле очага стояла по-чухонски опрятная хозяйка. Поворачивая вертел и осматривая тушку, она кивала головой, внимательно слушая Екатерину, стоявшую рядом и что-то ей говорившую. Выслушав, хозяйка подозвала белобрового мальчишку в поварском колпаке, приставила его к вертелу, а сама ушла.

В углу трапезовала компания. Панин сразу увидел знакомых – Потёмкина, сидящего чуть вполоборота к двери, и Шешковского, чья до срока облысевшая голова и крутые плечи были узнаваемы хоть спереди, хоть сзади. Напротив гвардейцев расположились двое усачей – один в чине капитана, другой – поручик. Меж ними находился пятый, обряженный в голубой кафтан с позументом по воротнику и манжетам. Он жевал, быстро-быстро работая челюстями, будто боялся, что отберут.

– Странная компания, не находите? – вполголоса сказал Бестужеву Панин. – Никогда этого умника Потёмкина я не видел рядом с Шешковским... И почему столь непочтительны к императрице? Неужто не признали?

Екатерина, приблизившись к вельможам, взяла их под руки и провела ко второму столу. Панин с Бестужевым понимающе переглянулись: стол был накрыт по всем правилам на три персоны.

Разворачивая салфетку, Екатерина светским тоном обратилась к своим спутникам:

– Надеюсь, господа, вы не в претензии, что мы не одни.

Странная компания, – повторил Панин.

– Чем же странная? – удивилась Екатерина. – Потёмкин и Шешковский – люди ко мне приближённые, двое усатых – пристава, а бедняга в голубом...

Панин мгновенно, чего нельзя было ожидать при его флегматичности, приложил пальцы к губам:

– Тс... Он прислушивается... – И добавил, говоря врастяжку и глядя на Екатерину: – Сюрприз...

– Зачем сюрприз? Я просто решила устроить – как это по-русски? – смотрины и решить наконец вопрос о моём замужестве... Господа, а кто-нибудь поухаживает за дамой? Хоть она и в мундире, – лёгким, даже чуть шаловливым тоном добавила она. – Я хотела бы капельку водки, как положено гвардейцу.

Но на господ явно нашёл столбняк, они, поражённые услышанным, замерли, глядя друг на друга. Первым опомнился Панин:

– А?.. Да-да, пожалуйста, – и потянулся к шампанскому.

– Водки, – как маленькому, разъяснила Екатерина, лукаво склонив голову набок.

...Иван Антонович, заглотнув очередную порцию пищи, перевёл взгляд с потолка на соседей. Особенно заинтересовал его молодой стройный офицер с яркими голубыми глазами, прибывший сюда в сопровождении двух важных стариков.

Когда офицер снял треуголку, разметав по плечам каштановые волосы, Иванушка вскрикнул и, уже не отрываясь, разглядывал Екатерину бесцеремонно, сдвинув от напряжения брови. Но когда хозяйка трактира поднесла очередное блюдо – кроваво-красные ломти мяса, украшенные зеленью, царевич переметнул взгляд на еду. Лицо его озарилось счастливой улыбкой, и он жестом дикаря запустил пальцы прямо в блюдо. Сидящий рядом пристав сделал замечание:

– Иванушка, нехорошо так-то... Дай-ко я на малую тарелицу положу, да и бери спицей.

– Как смешь ты, свинья... ты... посмел замечание мне... – хрипло, будто каркая, заговорил Иван и, напихав полный рот, помогая себе пальцами, стал быстро жевать, жадно глотая пищу.

Все присутствующие, в том числе и Панин с Бестужевым, заворожённо смотрели, как он, дёргая головой и издавая нечленораздельные звуки, поправлял во рту пищу рукой, как, проглотив, снова принимался набивать рот, довольно урча и чавкая.

Вконец смущённый пристав бормотал, пытаясь образумить своего подопечного:

– Обожрёшься, худо будет. Уймись...

– Молчать, раб! – брызнув на пристава кровавым мясным соком, гаркнул Иванушка. – Вот ужо взойду на престол... В каторгу! В каторгу! Грядёт час, и... – Он подавился большим куском и долго мучительно глотал, не замечая устремлённых на него взглядов. Проглотив и умильно взглянув в сторону Екатерины, договорил: – И явится она, дева солнечная...

Екатерина, будто ничего не видя и не слыша, раскладывала куски, и лишь появляющийся в минуты волнения акцент выдавал её состояние:

– Каспода, прошу вас...

– Утихни, люди тут посторонние... – Пристав всё пытался загородить Иванушку, придержать его руки, хватавшие всё подряд.

– А кто позволил? – Иван недобро уставился на незадачливых сватов – Панина и Бестужева. – Их тоже в каторгу... на цепь... Кроме неё. – И он ткнул грязным пальцем в сторону царицы. – Она пусть будет. – Он, плотоядно облизываясь, буквально пожирал Екатерину глазами.

Панин, почувствовав тошноту, поднёс к губам тончайшего батиста платок.

– Дщерь видом приятна и гласом сладкозвучна. Я к ней. – Иванушка встал. – Голубица, – рыгнув, обратился он к Екатерине, сидевшей неестественно прямо и смотревшей на него с жалостью, – голубица, дозволь обнять, испить радость из уст твоих. Пустите!..

Пристава уже вдвоём пытались притиснуть его к скамье, но Иванушка рвался, рыча и воя по-звериному. Стражи, изловчась, вывернули манжеты его мундира и раскатали, как рукава смирительной рубашки, завели руки беснующегося царевича за спину.

Он разом сник, увял, лицо застыло в бессмысленной улыбке, и он забормотал свой любимый пятидесятый псалом:

– Помилуй мя, Боже, по великой милости Твоей... по множеству щедрот Твоих... изгладь беззакония мои... от греха очисти...

Пристава бережно выводили его из-за стола.

– Идём, Иванушка, – ласково приговаривал старший.

– Ага, ага, идём, – покорно кивал тот. – Дщерь красоты безумной, приди ко мне... посланница света.

Его увели, загородив спинами.

На столе, разорённом вознёй, всё перемешалось, как на помойке, изливались соком куски мяса. Сидел бледный, как стена, Потёмкин, смотрел угрюмо на Екатерину, склонив голову над столом, молчал Шешковский, вельможные сваты подавленно молчали.

Тишину нарушила Екатерина:

– Ну, господа, кто из вас сватом пойдёт? – Она улыбалась, не замечая, что слёзы сбегают по щекам.

– Это, матушка, – только и сумел прохрипеть Бестужев, – если хотите, коварно и жестоко... так подстроить.

Голос императрицы зазвенел:

– А меня в жёны ему прочить не жестоко? Извините, я не имела другого способа защиты. Приятного аппетита, господа. – Она встала и отошла к окну.

Сквозь пелену слёз она видела, как на воле ветер рвал листья с деревьев, две тощие собаки, стоя голова к голове у помойной кучи, грызли кость, и ветер дыбил шерсть на их загривках, мужик, не торопясь, переливал воду из бочки в чан...

– Пошёл! – раздался возглас за стеной, загрохотали, удаляясь, колёса.

В тяжёлой тишине раздались шаги, и Екатерина резко обернулась. Вошла улыбающаяся хозяйка, неся блюдо с мясом, разложенным веером.

– Приятно кушать, каспода, – с чухонским акцентом пожелала она.