Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 41 страниц)

3

Когда надзиратель вошёл в камеру для смертников – помещение по тюремным меркам довольно просторное и благоустроенное, чтобы уходящий в мир иной сохранил не самое мрачное впечатление о мире земном. – Мирович сосредоточенно лепил из хлебного мякиша фигурку голубя, их много было уже готовых, расставленных по всей камере. На сей раз у него рождалось нечто похожее на Святой Дух, каким его изображают на иконах. Надзиратель быстро подошёл к узнику, сунул ему сложенный вчетверо листок бумаги и сказал:

– По прочтении съешьте. К вам священник идёт.

Мирович, при виде записки засиял глазами, вскочил и торопливо подошёл к окну. Вполголоса прочитал: – «Жди, надейся, вчера имела высочайшую аудиенцию, обещают помилование. Целую, целую, целую».

Мирович поднял глаза к небу. – О, Полинька, любовь моя... – Трижды поцеловал письмо, прижал его к сердцу и замер, что-то бормоча.

Дверь с железным скрежетом отворилась, и в камеру вошёл священник, облачённый как для службы. Красивое холёное лицо его выдавало в нём человека высокого ранга, а вовсе не простого тюремного священнослужителя. Он внимательно пригляделся к узнику и, перекрестив его, спросил:

– Здоров ли, сын мой?

– Здоров, батюшка, – всё ещё светясь от счастья, отозвался Мирович.

Ещё раз удивлённо взглянул на него священник и заговорил звучным, хорошо поставленным голосом:

– Я пришёл, чтобы исповедовать и приготовить тебя ко встрече с Высшим Судией и чтобы проводить тебя в последний путь. Готов ли ты, сын мой, открыть мне душу?

– Готов, батюшка, – бодро и звонко ответил Мирович и встал на колени.

Священник подвинул к себе тяжёлый дубовый табурет, уселся на него величественно и, прикрыв склонённую голову Мировича епитрахилью, положил сверху руку.

– Нет ли у тебя тайного греха, который ты хотел бы исповедовать перед лицом вечности? – начал он. – Не сокрыл ли ты соучастников преступления?

– Нет, батюшка. – Голос Мировича был спокоен и чистосердечен.

Священник внезапно вздрогнул так сильно, что Мирович, приподняв голову, удивлённо посмотрел на него. Снова опустив голову, Мирович не видел уже, что странный священник смотрит теперь неотрывно на листок бумаги, который, стоя на коленях, Мирович прижимал пальцами к полу.

– А цареубийство – ты не раскаиваешься в этом грехе?

– Я не обагрил руки кровью.

– Но деяния твои и твой почин привели к этому.

Снова подняв голову и взглянув чистыми глазами на святого отца, Мирович спросил:

– Отчего же нет со мной рядом тех, кто лишил жизни законного государя?

Священник смутился, ладонью прижал голову узника книзу, будто для того, чтобы тот не видел глаз исповедника, и пробормотал:

– С них свой спрос, сын мой, а сегодня час твоих испытаний.

– Я невиновен и надеюсь, что государыня явит милость, отменив жестокий приговор.

Святой отец покачал головой.

– Надежды согревают душу, но не всё в воле царей... – Он замолчал, потом, быстро оглянувшись на дверь, заговорил вполголоса: – Никто не в силах изменить предначертаний Божьих, но я могу утешить тебя пред главным испытанием жизни: твою руку вела десница Божья, и деяние твоё, преступное в глазах мирских, угодно престолу Всевышнего...

Мирович изумлённо посмотрел на него.

– Я не понимаю вас, батюшка... – Вдруг некая мысль блеснула в его глазах: – А впрочем... Да, да!.. Убрав наследника престола, живого претендента, я укрепил престол Екатерины. Так вот откуда надежда на спасение! – Забывшись, он махнул листком, зажатым в руке.

– Отринь дела земные! – вскричал святой отец, и Мирович вздрогнул от испуга. – И оставь несбыточные домыслы. – И зашептал: – Ты, сам того не ведая, тянешь в соучастие лицо, чьё имя я произнести не смею... Не в том, сын мой, твоё предназначение, а в том, что ты пресёк ещё одну мужскую ветвь фамилии Романовых. – Он склонился над Мировичем, пронзая его горящим взором, поднял вверх руку. – Ты не жертва, ты – бич Божий! Богоотступник Пётр Первый, который уничтожил патриаршество на Руси, возвысив свою власть над властью Божьей, был проклят за то церковью. А ты – ты помог свершению Божьего суда, возрадуйся тому, сын мой. Замкни уста свои и тайну предназначения своего унеси с собой. – И уже громко закончил: – Отпускаю тебе грехи твои. – Священник торжественно перекрестил Мировича и поднёс к его губам крест.

Глядя на крест перед своим лицом, Мирович тихо повторил:

– Я не виноват, батюшка.

Коснувшись крестом губ узника, священник поднялся.

– Идём, сын мой, – сказал он и снял торжественное облачение, оставшись в чёрной рясе, отчего в камере сразу потемнело, будто туча повисла в воздухе.

Мирович некоторое время молча стоял на коленях, потом поднялся и твёрдо сказал:

– Я готов. – И, отвернувшись, прижав записку к губам, прошептал: – Полинька, сердце моё, моя надежда светлая...

Оглушённый грохотом барабанов и вороньим граем, Мирович поднял к серому неприютному небу лицо, потом обвёл вокруг себя исступлёнными глазами и покорно положил голову на плаху, повернув её набок, не закрывая глаз, чтобы видеть что-нибудь. Он краем глаза заметил мелькнувшую тень топора и услышал хряский удар, и завертелось холодное небо, и палач, выпрямляющийся после удачного удара, и белый лоскуток записки на помосте, залитом кровью... И понеслись мимо каменные петербургские дома, и сумрачная серая Нева, и там, далеко внизу, – чёрная карета, влекомая четырьмя конями, с мелькнувшим в оконце размытым профилем Поликсены...

4

Все пять императорских садов – Первый, Второй, Третий, Итальянский и Летний – были не только местами для гуляний, но и, выражаясь современным языком, «подсобными хозяйствами» и помимо зарослей дикого леса имели многочисленные посадки декоративных и фруктовых деревьев и кустарников, бесконечные гряды оранжерей и теплиц, предназначенных для «размещения всяких фруктов, трав и кореньев, також редису и крапивы». Отсюда на царский стол попадали не только банальные российские овощи и фрукты, но и всяческая экзотика вплоть до ананасов и фиговых плодов, персиков и апельсинов.

А в Первом саду ещё и содержались в обширной клетке «разные роды заморских и отечественных птиц», постоянно пополняемые за счёт охоты, ловли и всякого рода закупок. Иной раз требовалось сразу до ста соловьёв, щеглят, зябликов, подорожников, снегирей, овсянок и дубоносок, чижей, чечетов и чечёток и множество другой пернатой и поющей братии – не только к столу, но и для «взношения в покои», а также «выпуска в огороды и дворцовые сады». В садах всячески процветали обширные зверинцы, содержащие помимо небольшого количества экзотических зверей – слонов, львов, тигров, пантер, мартышек, антилоп и разноцветных медведей, от белых до гималайских, – ещё и стада оленей и диких косуль, коз, кабанов, огромные заячьи колонии, многочисленные семьи лис и волков. Некоторые обитатели зверинцев опять же шли на царский стол, на других устраивались грандиозные охоты – псовые, облавные, загонные.

Здесь же размещались манежи, горки для катания, павильоны для отдыха и увеселений, беседки, трактиры, бассейны и тренировочные «круги для стрельбы» – мишени, на одной из которых и упражнялась теперь императрица, время от времени огорчённо вскрикивая – после очередного неудачного выстрела.

Придворные, кто постарше, кучковались в отдалении, молодые резвились на лужайке, играя в догонялки и жмурки, а то и перекидываясь воланом, не столько ради веселья, сколько чтобы согреться – день был хоть и ясный, но холодный, осенний. Между фрейлинами то тут, то там моталась дородная уже фигура невенчанного супруга государыни Григория Орлова, его сотоварищей, чрезвычайных охотников до юного тела. Сама государыня сидела в жёстком кресле под сенью ослепительно-белого бархатного балдахина с ружьём в руках. Время от времени она откладывала оружие на стоящий рядом с ней стол и выбирала другое из великого множества огнепальных и духовых ружей и пистолетов разных размеров, разложенных тут же, на крышке стола. При оружии мотался усач гвардеец в капитанском чине, оружейничий её императорского величества.

Поднявшись и уперев ружьё в сошки, Екатерина долго и напряжённо прицеливалась в сердцевину чёрного круга на щите, установленном саженях в двадцати пяти. Сморгнув, выстрелила. Подождала, пока разойдётся дым, и, приложив ладонь козырьком к глазам, посмотрела. Из окопчика, вырытого вблизи мишени, поднялся офицер и, внимательно изучив результат, махнул белым флагом.

– Опять маз... – огорчилась Екатерина. Поискала глазами, позвала: – Григорий Григорьевич!

Орлов мигом примчался – большой, разгорячённый, весёлый.

– Слушаю, матушка.

Недовольная своей стрельбой, Екатерина раздражённо сказала:

– Скажи Шувалову, что его уральцы разучились ружья делать. – Она повертела красиво инкрустированное ружьё, пожала плечами. – Презентовали игрушку на загляденье, а из трёх выстрелов – три мимо.

– Может, руки дрожат или глаз застит, всё ведь читаешь, – беспечно предположил Орлов.

– Это тебе фрейлинки застят, – ревниво одёрнула его Екатерина и, повернувшись к оружейничему, повелела: – Семён Андреевич, дай-ка моё старое. – Взяв ружьё и едва приложившись, выстрелила, и тут же сквозь голубую кисею расходящегося дыма мелькнул красный флажок. – Ну, – обернулась царица к Орлову, – глаз ли виноват?

– Тебе генералом быть, – мигом подольстился тот.

Она пожала плечами:

– Я командую генералами... Зови-ка Ванечку Шувалова на завтра.

Орлов, опустившись рядом с креслом, взял в рот пожухлую травинку.

– Он, мать, в заводском деле ни хрена не смыслит, за красивую бабу, намалёванную итальяшкой, любую домну отдаст.

Екатерина нахмурилась:

– Коли так, изъять в казну все оружейные заводы. Вели указ подготовить.

– Взбеленятся Шуваловы, – мотнул головой Орлов, – а за ними чуть не половина родовитых.

– Не чужое, своё беру! – Екатерина стукнула кулачком по подлокотнику. – Воровски присвоил те заводы покойный Пётр Иванович, хотя, не в пример этому, к цейхмейстерскому делу всерьёз относился. А вы все только казну грабить горазды да в карты играть. – И слегка остыв, добавила: – А Ванечке Шувалову дам должность президента Академии художеств, он в этом деле понимает. Вот и не будет в обиде.

– Воинственна ты сегодня, жёнка, – обиделся Орлов.

– Зато ты тих и смирен. Поручая тебе артиллерийскую справу, надежду имела – своя рука, а на деле только медь да порох изводим. Война приспела, а мы шуваловскую секретную пушку на заводах так и похоронили.

Григорий сразу озаботился:

– Думаешь, зачнут турки?

– Уже и посла нашего в крепость посадили, а это верный знак. Завтра военная коллегия, объявляем срочный набор рекрут и передислокацию войск на юг. – Екатерина вдруг прищурилась, вглядываясь вдаль. – Кто-то скачет к нам?

– Катька малая кажись...

Дашкова, быстрая и бесцеремонная, оставив коня пажу, приблизилась, поцеловала в щёку Екатерину, небрежно махнула на стол с оружием:

– Не надоело палить?

– Скоро на зайцев... Я и тебя приохочу.

Добродушный тон обманул Дашкову, и она сказала:

– Нет, Като, оружие проливает кровь людскую, а её и так есть кому проливать... Я хочу иметь и совесть и руки чистыми. – Говоря, она отгородилась от стола ладошками.

Екатерина поджала губы, глаза её сузились.

– А ты, Катенька, иногда думай, о чём говоришь. Я за такие твои слова и обидеться могу.

– Дело твоё, – всё ещё не понимая, что играет с огнём, ответила Дашкова. – Но я была бы плохой подругой, ежели б таила от тебя свои мысли.

– Да ты, никак, упрекаешь меня, Екатерина Романовна? – удивилась императрица.

– Я не могу примириться, Като. Не успела ты сносить траурный наряд по Петру Фёдоровичу, чья смерть – загадка, как произошло убийство бедного Иванушки. И вот новая жертва – Мирович. Ведь ты утвердила приговор и, говорят, отказала в прошении о помиловании, хотя и обещала...

– Кому? – Острый ум Екатерины был начеку, не зря подозревала подругу в организации визита Поликсены.

– Говорят... – замялась Катенька, покосившись на молчавшего Орлова, – невеста его была у тебя...

– Кто говорит? – дожимала Екатерина.

– Молва идёт, – безразлично проговорила Катенька и отвела глаза.

Екатерина быстро глянула на Орлова, тот, поняв, мгновенно испарился. Императрица выпрямилась в кресле, откинувшись на резную спинку, – стала выше, величественнее, строже. Молча смерила Дашкову жёстким взглядом, отчеканила:

– Дорогая княгиня, я терпела вашу наивность и горячность, оправдывая молодостью, но я не потерплю холодного лукавства. Я не имею желания знать о твоём участии в судьбе – а значит, и в заговоре – Мировича. Шешковскому хватит и часа, чтобы свести концы с концами... Да, у меня была Пчелкина, эта лживая телушка, и пусть скажет спасибо мне, что я отвела её от плахи. Политика не есть ваше дело, княгиня Дашкова. Рекомендую выправить паспорт и отбыть на некий срок за границу, чтоб не было хуже.

Хотя в голосе царицы прозвучала прямая угроза, упрямая Катенька твердила своё:

– Я горячо люблю тебя, Като, и потому скажу правду. Когда мы возводили тебя на престол...

– Вы? – холодно посмотрела на неё Екатерина. – Кто – вы?

– Мы все, молодые... Мы верили, что просвещённая монархиня, единомышленница Вольтера и Дидро, будет и в делах своих мудрой и человечной, что тирания уступит место справедливому правлению коллегий... – Она внезапно замолчала, с испугом заметив, как побледнела императрица.

Екатерина сквозь зубы потребовала:

– И что же?

– Ты к принципам учителей своих небрежна, тиранствуешь на троне, – скороговоркой выпалила Дашкова.

Екатерина, всё ещё держа себя в руках, почти спокойно ответила:

– Нынче в России все – и умники, и дураки – только порют по швам империю, лишь одна я крою и сшиваю. Да, по французским меркам, но применительно к России... А вы, – она посмотрела Дашковой в лицо, и та поняла, что прежней подруги у неё не будет никогда, – а вы плохо читали того же Вольтера. Мыслитель сей предпочитает тиранию одного тирании нескольких, ибо, говорит он, у деспота всегда бывают добрые минуты, а у ассамблеи деспотов никогда. – Отвернулась и неожиданно закончила: – В подтверждение правоты Вольтера я и отпускаю тебя с миром.

Испуганная Дашкова присела в поклоне – не столько из этикета, сколько оттого, что колени дрожали.

– Истинные монархи так и поступают – казнят и милуют.

– Я прощаю тебе молодой запал, – проговорила Екатерина, всё ещё внимательно глядя в лицо Катеньки. – Но не дай бог тебе попасть в руки Тайной канцелярии... – Не договорив и сразу потеряв интерес к бывшей подруге, отвернулась. – Семён Андреевич, пистолеты.

Она раз за разом выстрелила в ближние мишени, и оба раза дежурный офицер отсалютовал красным.

5

Мотаются из стороны в сторону морды бешеных коней, закушенные удила, оскаленные зубы, раздутые ноздри, дикие глаза... Клубы пара от огненного дыхания остаются далеко позади. Медленно, но неотвратимо идут по чёрному небу месяц и звёзды. Падают навстречу ели и берёзы, опушённые инеем. Глухо стучат копыта, тревожной скороговоркой бренчат бубенцы, надрывно гудят церковные звоны.

Охвачено ужасом и яростью лицо Потёмкина – широко раскрыт орущий рот, взбухли на лбу синеватые вены, прорезались жилы на шее, адски вздыблены волосы, безумны, как у коней, глаза. Но голоса не слышно, и страшен этот безгласый крик... Потёмкин, стоя в санях-розвальнях, держит вожжи и что есть силы гонит, гонит коней, и взлетают на ухабах, несутся по воздуху простые мужичьи сани. Сзади держится за его плечи Екатерина, оглядываясь назад, молит:

– Спаси меня, спаси... Гони, Гришенька, гони!

Ветер рвёт с неё клубящееся туманом платье. Потёмкин оглядывается – спасенья нет: распластались в воздухе, летят следом волки, неподвижные, как будто застывшие в прыжке. Высунуты языки, разинуты пасти, сверкают алмазным блеском зубы...

Взмывают в воздух и круто клонятся сани, всё ближе волчья стая. Потёмкин бросает вожжи и, обернувшись, стреляет из двух пистолетов. Волки замедляют свой бег, но, отпустив плечи Григория, словно отрываемая невидимой силой, отстаёт Екатерина. Она тянет к нему руки и зовёт угасающим голосом:

– Спаси...

Но всё ширится бездна между ними, быстрей кружатся звёзды, стеной встаёт земля, рассекая пространство на две половины – чёрную и белую.

– Екатерина... Катерина... на...

Бухают колокола, гремят выстрелы, сыплется горохом бубенчатый звон, стремительно падает вниз Потёмкин, вспыхивает ослепительный зелёный свет.

– А – а – а... – улетает в пустоту панический крик.

Он открыл глаза и, прерывисто дыша, оглядел всё ещё дикими глазами комнату – по кругу двигаются окна, двери, потолок... Кружатся книги, разложенные на столе, ходит туда-сюда шандал с оплывшими свечами. Лапки елей, рождественские гирлянды, перевитые лентами, – всё в движении, вызывающем тошноту. Потёмкин встал, неуверенно шагнул раз, другой, ноги не держали его. С грохотом повалился на пол и, схватившись за голову, поражённый безумной болью, застонал:

– Господи, такая боль... За что?.. – Скорчившись, он катался по полу, держась за голову.

Дверь распахнулась, вбежала встревоженная Санечка, помогла Григорию подняться, довела до кровати и, заплакав, проговорила:

– Ложись, ложись, сейчас я... сейчас... Сниму твою боль... Уйдёт... уйдёт... Тихо... тихо... – Всхлипывая, она расстегнула ворот рубашки, подоткнула подушку, устраивая больного поудобнее, и лёгкими движениями принялась растирать его виски, отводя боль с темени на затылок. – Вот так, вот, вот... Тихо, тихо, милый... Проклятые книжки, нельзя же так читать... Одной гляделкой день и ночь... Я вон двумя засмотрюсь, так в глазах рябит... Ну-ну, миленький... – Санечка, приникнув к нему, всё шептала и шептала.

Лицо Потёмкина стало спокойнее, гримаса страдания постепенно ушла, и вот уже совсем разгладился лоб, расправились складки у рта, дыхание стало ровным. Думая, что он спит, Санечка тихонько подняла голову и посмотрела ему в лицо. Внезапно, не открывая глаз, он положил свои ладони на её плечи и пробормотал:

– Волшебница... хорошо-то как...

Ошеломлённая признанием, Санечка прильнула к нему грудью, а он не отстранил, как она боялась, а наоборот – прижал к себе и замер, будто вслушиваясь во что-то и наслаждаясь близостью горячего юного тела. Жизнь возвращалась к нему. Санечка закрыла глаза и, затаив дыхание, улавливала ток крови в каждой клеточке своего тела, ей никогда не было так хорошо. А руки «дядечки Гришечки» всё крепче охватывали её, ласкали плечи, стан, коснулись грудей, и тогда она с отчаянной лихостью – была не была – нашла в гуще щетины, облепившей лицо, его мягкие и жаркие губы. Они соединились в жадном и нескончаемом поцелуе.

Почувствовав на себе тяжесть его тела, Санечка застонала, и Григорий испуганно вздрогнул:

– Больно?

– Нет, нет, хорошо... – прошептала она, замирая от восторга и, открыв глаза, увидела его изумлённый взгляд и засмеялась счастливо: – Царапаешься... щетиной царапаешься.

У него сделались виноватыми глаза, он осторожно, стараясь не касаться своей многодневной жёсткой щетиной, снова поцеловал её и прошептал:

– Радость моя... сладкая...

Она закрыла ему рот ладошкой:

– Не прогони сон...

Свет яркого зимнего утра застал их в постели, по которой будто прошёл девятый вал. Потёмкин лежал на спине, разбросав руки и ноги, запрокинув голову. Рядом, свернувшись калачиком под одеялом, обнимая тонкой рукой Григория, угнездилась Санечка. Безмятежный их сон был нарушен громким стуком в ворота, голосами во дворе, лаем собак. Санечка вихрем слетела с кровати, забавно, как кошка лапками, провела по щекам, метнулась, на бегу натягивая рубашку, к окну, успев, правда, мимоходом глянуть в зеркало, и улыбнулась сама себе, вроде бы проверила – на месте ли белые, как дольки чеснока, зубы.

– Гришенька, – запричитала она, – там войсковцы какие-то... Вставай, а я пока... Ой, генералы... А я-то... А ты... – Молнией скользнула за дверь.

Потёмкин, зевая, сел в постели, свесив босые ноги и едва прикрыв халатом грудь.

Распахнулась дверь, ведущая на улицу, в горницу, пятясь задом и приглашая кого-то, вошёл Леоныч.

– Сюда, ваше сиятельство, сюда!

Лицо Потёмкина сначала изумлённо вытянулось, потом потемнело: в двери появился весь в погонах, позументах и аксельбантах генерал-поручик – его сиятельство Григорий Григорьевич Орлов собственной персоной. За ним, теснясь в дверях, пытались войти адъютанты. Орлов обернулся:

– Ждите меня снаружи, – и направился было к кровати, весёлый, уверенный в себе.

Но Потёмкин крикнул:

– Леоныч!

Леоныч подлетел пулей.

– Слушаю, ваше благородие!

– Почему, не спросясь, пустил в дом посторонних?

– Я, как... – растерялся Леоныч, осторожно оглядываясь на Орлова, – это... не успел... Их сиятельство, не спросясь...

– Мне не важно, сиятельство или светительство, – резко оборвал его лепет Потёмкин. – В доме я хозяин, и ни одна погань не имеет права... так же, как и чин высокий... переступать порог без моего дозволения...

– Ваше благородие, господин генерал приказал... Я по уставу...

– По уставу? Вот велю тебя шпицрутенами по уставу, тогда будешь знать, как быть с гостями непрошеными. Понял?

– Так точно.

– Иди и присмотри за домом, там целая толпа ворвалась, не покрали бы чего... – Потёмкин, хмуро взглянув на Орлова, спросил: – Зачем пришёл? Я не звал тебя. На дело рук своих полюбоваться?

Орлов не нашёлся сразу, что ответить: страшный вид Потёмкина его ошеломил. Смущённо улыбнувшись, проговорил:

– Правильно ты это своего денщика раскатал, я б его под арест, распустились!..

Потёмкин молча смотрел в окно. Переступив с ноги на ногу, генерал-поручик совсем уж не к месту ляпнул:

– С Рождеством Христовым тебя, Григорий Александрович! – и протянул руку.

Потёмкин, не убранный, с всклокоченными волосами и сумрачным видом, сидел, не меняя положения, сложенных на груди рук не разомкнул и, глядя исподлобья, буркнул:

– Ну, поздравил, дальше что? Всё? Можешь идти, – и упёрся в непрошеного посетителя незрячим глазом.

Словно холодом и ненавистью окатила Орлова чёрная бездонь зрачка, и он не выдержал, вскрикнул истерично:

– Да будь проклят тот день! Федька небось, он, сучонок, – в драке голову теряет... Перестарались Орлята... – Лицо его перекосила судорога, он вдруг бухнулся на колени. – Моя вина, мой грех... Вот видишь, на коленях перед тобой стою, прости... – Опустил голову, признался: – Катерина заела, она ведь проведала о чём-то, житья теперь не даёт... Ну, хочешь, руку поцелую?

– Руки я вам, Орлятам, не подам, – отрезал Потёмкин. – Ни-ког-да.

– Должник я твой до гроба... – всё сокрушался Орлов.

– Может, копеечку отжалеешь? – Потёмкин согнулся, словно убогий, протянул ладонь ковшичком.

– Да не кривляйся ты!

– А я теперь всегда кривой.

Всё ещё стоя на коленях, Орлов в отчаянии ударил себя ладонью по губам:

– Тьфу, типун мне на язык... Ну, хочешь, выбей мне глаз – и прав будешь. Спасибо, что не разнёс худую славу про это приключение. Боялся я встречи с тобой, ох как боялся... – Поднял голову, посмотрел на Потёмкина. – Ежели б не она, нипочём бы не пришёл. Доставь, требует, ко двору...

– Ты подымись с колен-то, – брезгливо посмотрел на него Потёмкин, – ненароком войдёт кто, негоже, чтобы холопья про наши неурядицы судачили... А того, что было, не переделаешь.

– И то верно, – поднявшись на ноги, подхватил с готовностью Орлов. – Так что приводи себя в порядок, чтоб предстать пред ясны очи государыни... А? На шенкелях марш-марш! – Орлов хлопнул Потёмкина по плечу, тот не отклонился. Орлов повёл глазами вокруг. – Бедно живёшь, Лександрыч, но, думаю, её величество милостью своей не оставит, да и у меня кое-что на примете имеется...

– Откупиться решил? – опять сверкнул глазами Потёмкин.

Орлов отмахнулся:

– Да не собачься ты, уже всё переговорено. Чем кому-то, лучше своим порадеть. А мы, никак, одной своркой стянуты...

Он прошёлся по комнате, скрипя сапогами, подошёл к окну, дёрнул зачем-то занавеску, прихватил стул и с грохотом поставив его перед Потёмкиным, уселся верхом. Хозяин всё так же мрачно наблюдал за гостем. Орлов широко улыбался.

– Слыхал я, – заговорщицки начал он, – налажен у тебя полотняный завод, вот и предлагаю: работай на армейскую поставку и откуп на всю губернию бери. Тимоху Розума я просветил на сей счёт, он указ подготовит.

Распахнулась дверь, и, не спросив разрешения, вплыла в горницу Санечка с подносом, на котором сверкали серебряная чарка и штоф с водкой. Подойдя к Орлову, согнулась в поясном поклоне.

– По доброму обычаю дедов наших примите, Григорий Григорьевич, поздравления с Рождеством Христовьм, с праздником.

Орлов так и застыл, сражённый на полуслове: Санечка была ангельски хороша в голубом с серебряным шитьём капоте, бирюзовом кокошнике, отделанном жемчугом, – синеглазая, белолицая, румяная. Опомнившись, Орлов протянул:

– Эвон, Лександрыч, какая хворь-то к тебе пристала. Опасная, такую ко двору представь – все кавалеры перестреляются, кто на дуэлях, а кто потеряв надежду. Как звать тебя, красавица? И кто ты есть?

– Энгельгардтова я, Александра, – явно посмеиваясь над гостем, отрекомендовала себя Санечка и гордо добавила: – Племянница Григория Александровича Потёмкина. – И тут же по-дружески, будто сто лет знакомы, напомнила: – Угощение-то примите или так столбом стоять и будете? У меня руки отвалятся.

– Чтоб такие ручки да отвалились? Да я хоть смолы кипящей от тебя с благодарностью приму... – Орлов влил чарку в рот, отщипнул кусочек хлеба, обмакнул в соль, закусил. Санечка отступила, но он её придержал за локоть:

– А поцелуй, красавица? По обычаю дедов.

– Даже по обычаю дедов сперва представиться надобно, – вдруг горделиво вскинула голову Санечка, всё больше удивляя Потёмкина, который давно уж с восхищением смотрел на племянницу.

– Григорий Григорьевич Орлов! – вытянулся во фрунт фрейлинский угодник. – Знаешь ведь...

Санечка, засмеявшись, протянула руку, Орлов, галантно изогнувшись, поцеловал её.

– Ну, вот и будет. – И она, не удержавшись, звонко, совсем по-детски расхохоталась.

– Ну, девка, ну, бесёнок, – только развёл руками Орлов, – вокруг пальца обвела... – Потом повернулся к Потёмкину: – Увы... Прощевай, камрад, прощевай, хозяюшка. Нынче визитов у меня не счесть. – И согнулся в поясном поклоне.

Санечка выпорхнула вслед за гостем, а Потёмкин поднялся, ступил к зеркалу. Из безмолвного стекла на него глядело поросшее чёрной шерстью по щекам и бороде страшило. Вопрошающий взгляд левого глаза был живым и блестящим, правого – пугающим и пустым. С наружного угла его стекала слеза.

Санечка влетела в горницу сияющая. Кинулась сразу к окну, глядя вслед отъезжавшему со свитой Орлову, не оборачиваясь, похвасталась:

– Ой, Гришенька, звана завтра ко двору, Григорий Григорьевич представит меня для зачисления в штат фрейлинский... – Задумалась, положив палец в рот и по-прежнему глядя в окно. – Что мне лучше надеть? А? Гриц? – Она обернулась, но постель была пуста. – Гриш, где ты? Григорий Александрович! – Для чего-то приподняв одеяло, спросила вошедшего Леоныча: – Леоныч, не видел, куда подевался Григорий Александрович?

Накинув шубу, Потёмкин огородом уходил от дома.