Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)

17

– Виват наследник! – провозгласила Елизавета.

– Виват! – отозвались придворные.

Оркестр грянул туш, после троекратного музыкального залпа перешли на государственный гимн. «Гром победы, раздавайся, веселися, храбрый росс...» – Виват наследник! – Елизавета сделала знак платочком Шувалову, не тому, фавориту, а его старшему брату, вице-канцлеру Петру Ивановичу, тот, в свою очередь, подал знак кому-то ещё, подняв перчатку, и ударил пушечный залп, через паузу ещё и ещё. Издали донёсся троекратный ор войск – «Ура! Ура! Ура!..»

Капельмейстер взмахнул палочкой, и пошла лихая мазурка.

Елизавета хоть была и грузна, но грацию и стать по-прежнему сохраняла. Красавец Ванечка Шувалов вился вокруг неё, вытворяя немыслимое. За ними, всяк на свой манер, танцевали придворные.

Пётр водил вокруг себя Воронцову Лизку, состоявшую из одних округлостей, которые не в силах были скрыть ни ленты, ни фижмы, ни шарф.

И снова залп, залп, залп, взрывы «ура!».

Екатерина открыла глаза и вздрогнула от близкой пальбы. День догорал, и тяжёлая синь за окном колебалась сполохами. Ей было холодно, она попыталась подняться, но не смогла, лишь потянула на себя простыню.

– Пить… – Прислушалась, но никто не откликнулся. – Есть кто-нибудь?.. – Молчание. В комнату долетели звуки музыки. – Контрданс, – прошептала Екатерина и обессиленно откинулась на матрац.

– Ввечеру быть машкераду! – возвестила распаренная от танцев Елизавета. – Виват наследник!

– Виват! Виват! Виват!

На площади перед дворцом гулял народ вокруг бочек с водкой и вертелов, на которых жарились туши. Били винные фонтаны, подсвеченные огнём. Звёздным дождём рассыпался фейерверк.

Екатерина с трудом вползала на кровать, мокрая сорочка липла к ногам. Опять позвала:

– Эй, кто-нибудь... Пить! Вассер! Воды!..

Глухо. Оркестр играл падекатр.

Исходит весельем бал-маскарад. Мужчины в женских костюмах, женщины – в мужских. В центре снова Елизавета в гвардейском мундире.

– Виват наследник!

Екатерина уже почти одолела высоту кровати – с которой попытки? За дверями послышался топот, она не хотела, чтобы её узрели беспомощной и неприбранной и неимоверным усилием взбросила себя на матрац, кое-как прикрывшись одеялом. Вошла Шувалова, окинув взглядом комнату, недовольно сказала:

– Что же вы, милочка, столь неопрятны. – Сгребла окровавленные простыни, запихнула под кровать. – Сюда войти могут... её величество... придворные.

– Пить, – прохрипела Екатерина.

– Потерпите, не до того. Не будем же императрицу в сиделку превращать, чтоб поила вас да обиходила...

Елизавета, красная, распаренная от танцев, хмельная, шатнувшись, стала в дверях, потянула носом:

– Чтой-то у тебя тут дух тяжёлый, открыла бы окно... Впрочем, сударушка, поздравляю тебя. Виват наследник!

За её спиной раздалось: «Виват!»

– Жалую тебя ста тысячами, – возгласила императрица. – Вручи билет, – пропустила она камер-лакея с серебряным подносом в руках.

Тот подошёл, церемонно поклонился, вручил билет. Екатерина сунула драгоценную бумажку под подушку, ответила императрице:

– Спасибо, Ваше Величество, – и перевела взгляд на лакея: – Пить...

– Не могу знать, – отступил он назад.

Откуда-то вывернулся Пётр в женском платье и тоже изрядно выпивший. Качнувшись, он наклонился к жене, пытаясь найти щёку, но промахнулся и чмокнул подушку. Сказал, пьяно осклабясь:

– Поздравляю вас с вашим сыном...

Лизка во фраке и сорочке с кружевным жабо подхватила его за локоть и увлекла прочь.

– Молодец, девка. – Елизавета пьяно качнулась. – Извини, не зашла сразу... Празднуем рождение... сутки никак?.. А?.. Более?.. И ещё дадим дыма! Уж так дадим!..

– Пить...

– Извини, мы пошли...

Пьяный маскарад удалился.

Екатерина осталась одна. За окном пылал фейерверк, пели рожки и дудки. И может быть, пригрезились ей в этот миг валдайская ночь, метель, одиночество, тоскливый вой собаки. Налетело и ушло...

Скрипнул паркет, и в отсветах салюта она увидела Василия Шкурина. Он подошёл, как всегда, неслышно, склонился над постелью.

– Поздравляю тебя, сударушка, лебёдушка ты наша... Дай Бог здоровья тебе и сыночку твоему. – Перекрестил. – Сюда не велено ходить, не беспокойте, мол. А я тайком... Может, кваску тебе холодненького, я захватил... И поесть чего?

– Васенька, милый, один ты... Одному тебе нужна... Пить, пить! – Схватив кубок и выпив без остатка, попросила: – Ещё... – Мешала слёзы с квасом.

– А может, сударушка, в опочивальню тебя доставлю, а? Потихоньку, шаг за шагом?..

Екатерина осторожно спустила ноги с кровати. Посидела, смежив веки, – стены комнаты покруживались. Попробовала встать, шатнулась, но Шкурин подхватил, обняв за талию, руку великой княгини завёл себе за шею.

– Ну, шаг за шагом...

– Теперь, Васенька, пойдём... теперь уж мы пойдём... дадим дыму! – Но задора хватило на секунду. В глазах печаль. – Сыночка бы хоть одним глазком...

– Никак нельзя, через сорок дён, ваше высочество... Политес!..

Часть вторая
ВОСХОЖДЕНИЕ НАТРОМ

Глава первая
ТРОПЫ ЛЮБВИ

1

Тысячи глаз, вдохновенные лица, сверкание иконных окладов и риз, трепетное мерцание свечей – всё в эту пасхальную ночь было окутано голубым туманом ладана. Григорий возносил свой голос над хором к куполу собора страстно и самозабвенно, то озаряя душу радостью, то падая в глубины печали. Он ловил восторженные взгляды людей и ещё более воспламенялся. Регент плавными движениями руки ладил согласное звучание хора, но, казалось, внимал только Григорию. Устремив на него взгляд и привстав на цыпочки, тонколицый, с гибкой фигурой, он вздымал и опускал мелодию, вслушивался в неё и что-то беззвучно шептал, а Григорию чудилось: «Пианиссимо, пианис-с-симо... пи-а-нис-си-мо-о...»

Последний, тончайший звук повис в тишине, ему отозвались рыдания, тысячеустые всхлипывания, вздохи.

Регент резко поднял руки, взмахнул ими, словно птица, расправляющая крылья, и хор радостно возгласил:

– Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя...

Под сводами храма раздался зычный глас правящего службу митрополита Крутицкого и Можайского:

– А ещё помолимся за здравие воинства российского, ведущего битву с врагами веры и земли нашей, с воителями лютеранскими в поганой Неметчине. Спаси, Господи, души рабов твоих, убиенных ради веры святой и возвеличения славы Отечества... Помилуй их, Господи, – как-то по-особому мягко и душевно попросил митрополит и, выждав мгновение, произнёс грозно и требовательно: – Помилуй!

Хор троекратно поддержал:

– Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй!

– Христос воскресе! – кинул митрополит призыв вглубь массы людской.

– Воистину воскресе... – отозвалось многоголосо, но не стройно.

– Христос воскресе! – ещё громче и яростнее воззвал митрополит.

– Воистину воскресе, – прозвучало слитно и чётко.

– А ещё помолимся в этот светлый день за сирых и убогих, за лишённых крова и хлеба, за калек и слабых духом, за тех, кто грешит, не ведая, что творит. И да отпустятся им грехи так же, как Господь наш преблагий и пресветлый отпустил вины распявшим его... Аминь!

– Аминь!

Кто-то тронул Григория за рукав. Он обернулся. Сквозь толпу хористов к нему протолкался священник прихода Кисловских и Разумовских Дорофей.

– Айда со мной!

Регент сделал было протестующий жест, но Дорофей решительным движением ладони отверг его и указал перстом на митрополита.

И снова гремел голос Амвросия, взывая к молящимся:

– А ещё за матерей и отцов наших, ныне живущих, и за тех, кои отошли в мир иной, за пращуров, стяжавших вечную славу земле Русской. Христос воскресе!

Григорий едва поспевал за мчащимся по тёмным переходам Дорофеем. Навстречу попадались то черноризцы, то служители в белом одеянии, то просто цивильные. Кто тащил сразу несколько кадил, кто бежал, прижав к груди икону, попались на пути и трое с парсунами на древках. Из одной комнаты долетела брань: «Ох, раззява, чтоб тебя разорвало!..» Словом, они попали за кулисы праздничного действа с их суетой и обыдёнщиной.

За кованой дверью оказался необыкновенно чисто и светло убранный покой. Здесь не было золотых рам, лепнины, зеркал, но окна и стены обильно упригожены расшитыми полотенцами, еловыми лапами, цветами. В углу, подсвеченная лампадой, одна-единственная икона старого письма, с которой смотрел почерневший от годов лик Божий. Бог-Отец сложил пальцы двуперстием, сурово глядя перед собой, и не понять было, благословляет он, предостерегает или грозит грешникам. И когда почти из-под иконы сквозь малую дверцу вошёл Амвросий и своим громовым басом возгласил: «Христос воскресе, братья!» – Григорию показалось, что это сам грозный Бог приветствовал всех.

А митрополит стиснул Григория в объятиях так, что дух заняло.

– Воистину воскрес, – прохрипел Гриц, но задохнулся и, не робея, поприжал священника, тоже не щадя, до хруста в костях.

Тот, облобызав Григория, вывернулся из могучих тисков и крякнул.

– Здоров, куда как здоров, дубок из кущ смоленских... Кабы не боязнь осквернить уста в святую ночь, сказал бы: орясина, но остерегусь слов непотребных. – Говоря, Амвросий как-то разом освободился от парадных одежд, сбросив облачение на руки служке, и оказался в шёлковой малиновой рубахе, бархатных шароварах, замшевых сапожках – ни дать ни взять зажиточный мужик: большой, широкогрудый, громкоголосый, важный. К нему бесшумно подплыла тихая старушка в тёмном, о чём-то спросила. – Погоди, я с этим малым потолкую, потом знак дам. Присядем в уголку, пока иные суетятся. Всю службу на ногах, коленки подламываются... Наслышан о твоём голосе, да и Дорофей все уши прожужжал: вот, мол, кого бы к возведению в сан готовить, свой бы соловей был... Поёшь, скажу я тебе, чувствительно и душевно. Иные с такими голосами в графья пробивались – кого имею в виду, понимаешь?.. – Григорий, потупясь, промолчал. Амвросий улыбнулся в усы. – И то верно, болтать не след... Кто голос ставил?

– Да так, самоуком.

– От природы, значит. Оно и во всём так, ежели не дал Бог, от людей не жди... Сказывают, ты в богословии силён? Тянет к церкви?

Григорий из-подо лба кинул взгляд на Амвросия – можно ли быть откровенным, решил: можно, серьёзен и внимателен благочинный, да и служит, не боясь нарушить канон. Ответил:

– К Богу тянет, а к церкви, извините, нет.

– Что-то мудрёное...

– Не мудрствую, сомнения одолели.

– Но в Бога-то веруешь?

– Верую... Да не в такого. – Григорий указал на образ в углу.

– Это не Бог, представление о нём.

– Но такого – злого, недоброго – утверждает церковь.

– Неправда, он добрый и всепрощающий.

– Если бы так, – усмехнулся Григорий. – Коли добрый, то почему требует, чтобы славили его каждодневно и ежечасно? Почему ради торжества веры слали и шлют людей на смерть единоверцы и режут друг друга инакомыслящие? Неужели это всё с Его благословения?

– Человек наказан за первородный грех.

– За то, что вкусил от древа познания? Пусть был бы туп и безумен, не отличая добра и зла? И это означало благо? За это в страхе перед Судным днём человека держать надо?

– А ты не думал, что с миром будет, если перестанут люди бояться Бога? – ответил на вопрос вопросом священник.

Григорий насмешливо ухмыльнулся:

– Выходит, преблагий и пресветлый нужен лишь для пугала.

– Не пугало, а высшая воля для обуздания страстей и утверждения миропорядка. Такого Бога славлю и славить буду, ибо страсти безумны, наглы и яростны, а добро беззащитно. Ты сам-то живёшь по совести?

– Когда как придётся, – смутился Григорий.

– То-то, не пустое сказано: нам, русским, не надобен хлеб, мы друг друга едим и сыты бываем... Кто есть достоин судить добро и зло кроме Всевышнего, и кто утвердит правоту того? Молчишь? То-то. – Амвросий рассмеялся. – А и хорош же ты, парень, не лжёшь, не туманишь. Только совет мой: остерегись, в открытую душу кто с добром, а кто с кистенём, попадёшь на мракобеса, горе тебе. Ещё спасибо за пение твоё чудесное, хоть, скажу по чести, не божественное оно, сверх меры страстен ты и жизнелюбив, не подлежит душа твоя святости, и быть тебе генералом, но не монахом.

– И про то донесли?

– Сам вижу – молод, здоров, напорист, чем не генерал? Мать Марьяна!

От группы людей, стоящих поодаль, отделилась давешняя старушка и нырнула в соседний покой, сей же час оттуда пошли один за другим служки, внося блюда и напитки. Судя по цвету, в бутылях колыхалось не только церковное вино.

Откуда-то взялись женщины. Поймав удивлённый взгляд Григория, Амвросий сказал:

– Радости земные угодны Богу в людях. Садись подле, укрою от греха.

Но грех подобрался с другого боку: по правую руку оказалась вовсе не старая и не заморённая постами монашка. Кинув на Григория нескрываемо восхищенный взгляд, она сразу же, будто невзначай, притулилась к нему бедром, благо сидели не в креслах, а на скамьях.

– Восславим Господа нашего и возблагодарим его за щедрость! – Амвросий снова произнёс заветные слова: – Христос воскресе!

Монашка сразу потянулась христосоваться.

И началось обычное и обильное застолье с щедрым возлиянием.

Через какое-то время Григорий и его соседка Софья встретились руками под столом и, сцепив их, никак не могли разъять. Потом они стояли в полутьме коридора, слившись устами и телами. А утром проснулись в одной постели под кровом монастыря, и Григорию – не в первый и не в последний раз – пришлось уходить окном, не подав руки хозяевам дома.

Не об этой ли монашке вспоминал потом Потёмкин, говоря: «Надлежало б мне приносить молитвы Создателю, но – ах! – нет. Зачал я по ночам мыслить искусно, каким побытом сыскивают люди себе любовниц горячих... на смертный грех сей довольно-таки предоставилось мне много всяких способов»?

2

Ректор Мелиссино, всматриваясь в бесстрастное и отсутствующее лицо Потёмкина, говорил ровным, ничего не выражающим голосом:

– Отмечено, что вы систематически пренебрегаете посещением лекций в университете. В нынешнем году отмечено полное нехождение вами на лекции профессора логики Богдановича-Шварценберга, риторики – Ивана Фокича Михельмана, а также отмечено...

Потёмкин соизволил включиться в разговор:

– А также других, кои читают лекции так, что мухи дохнут на лету, ваше превосходительство. Некоторые из оных наставников нашего ума со своих студенческих лет в книги не заглядывали и несут нам свет звёзд, угасших ещё в минувшем веке. Потому и не считаю нужным являться к этим старьёвщикам.

Мелиссино и бровью не повёл: ему были привычны и безразличны возражения студента, он просто выполнял свой долг.

– Наука не действо шутовское и интересной быть не обязана, а учёное достоинство профессоров определяется не отзывами студентов, а советом университета и утверждается указом императрицы. Отмечено, кроме того, что на лекциях по богословию вы вступаете в пререкания, ставя под сомнения догматы святой церкви. Вами не выполнено задание Фёдора Фёдоровича Фогельхейма по описанию земель села Чижова Духовищинского уезда, избранного вами для выполнения оной работы...

– Завтра же отправлюсь, ваше превосходительство, прикажите выдать прогонные и кормовые.

Мелиссино, не слушая, гнул своё:

– Буде вы останетесь в неприлежании науке, я вынужден сделать представление об отчислении вас от университета за нехождение и небрежение. Вам понятно?

– Досконально. Когда смогу получить прогонные и кормовые?

Мелиссино закончил административный ритуал, и могущество его на этом иссякло. Он укоризненно покачал головой и пожурил Потёмкина отечески:

– Эх, Григорий Александрович, да при твоих способностях и уме остром ты годиков через пять сидел бы на этом вот моём месте.

– А зачем, Иван Иванович? Чтобы пенять на леность таким оболтусам, как я?

Они рассмеялись и разошлись.

3

– Като, – послышался шёпот за дверью, и раздалось: – Мяу, мяу...

Екатерина, обмахнув себя пуховкой и мельком глянув в зеркало, приготовилась к приятной и долгожданной встрече.

– Войдите.

В дверь просунулась круглая физиономия Нарышкина-младшего, Левы. Он вошёл, отвесил церемонный и шутливый поклон. Екатерина ответила таким же книксеном и снова уставилась на дверь, но больше никого не было. Утирая пот и смущённо опустив глаза, Лева пробормотал:

– Серж не придёт, Като.

– Не... придёт? – Она недоумённо вздёрнула брови. – Ты передал мою записку? – Нарышкин кивнул. – Ну и...

– Он сказал, что нынче занят в манеже.

– А... завтра?

– Приглашён на обед к шведскому посланнику. – Нарышкин отвёл взгляд в сторону и в угол.

– Послезавтра, думаю, примерка нового платья, – с горькой насмешкой предположила Екатерина. Она прошлась по кабинету, отвернувшись от дружка, смахнула слезу – не любила обнаруживать слабость, глубоко забрала в грудь воздух и сказала издали: – Лева, ты знаешь, как теперь меня следует звать по-русски? Брошенка... что означает покинутая. Вот так... – Голос предательски дрогнул.

Нарышкин кинулся к ней, обнял, поглаживая по волосам, заговорил утешливо:

– Ты не расстраивай себя, Като, не надо... Так, понимаешь, бывает... обстоятельства...

Екатерина ответила абсолютно спокойным и жёстким голосом:

– Убери руки, Лева. Уж не думаешь ли ты занять место Сержа? Это неблагородно, вы всё же друзья. И успокойся, я переживу. А он, может быть, и прав: кому нужна царицына невестка, к которой она утратила интерес? Это даже опасно.

– Като, дело не в этом, – пытался защитить друга Лева.

– Не принимай на себя роль адвоката. Но на службу ко мне, надеюсь, он будет являться?

– Увы, Като, его причислили к посольскому ведомству и на днях отправляют не то в Вену, а может, в Париж...

– Есть русская поговорка: кашку слопал, чашку о пол... А ранее при дворе делалось и так: чтоб сокрыть тайну – в мешок, камень в ноги и в воду... Или язык отрезали.

Лева испуганно оглянулся и приложил палец к губам:

– Тсс... Ваш намёк неосмотрителен, и у стен бывают уши.

– Но я не соревнуюсь в красоте с её величеством, как некоторые дамы.

– Като!..

– Боишься в соучастники попасть?.. – Екатерина презрительно фыркнула: – Идите, граф, я вас не задерживаю.

– Но, Като... – неловко засуетился Нарышкин.

– Не будьте назойливы. – Она повернулась к нему спиной и отошла к окну.

Когда за Нарышкиным закрылась дверь, Екатерина дала волю слезам. Успокоившись, отёрла глаза, припудрилась, позвонила. В кабинет вошла Чоглокова.

– Да, ваше высочество?

– Учитель русской словесности прибыл?

– Нет, и более не придёт. Императрица сказала, что вы и так слишком образованны, и к тому же... – Чоглокова замялась.

Договаривайте.

– Вы слишком дорого стоите двору. Живете расточительно – карты, подарки, наряды. Надо экономить.

Екатерина не дрогнула, ничем не выдала оскорблённой гордости. Попросила:

– Пришлите мне чернила, перо и бумагу. Я вижу, что пора объясниться официально.

– По инструкции вам не положено иметь чернила, перо и бумагу.

Вероятно, у неё потемнело в глазах, потому что, прикрыв лицо руками, она присела на краешек стула. Чоглокова стояла неподвижно с бесстрастным лицом. Екатерина, минуту помолчав, сказала:

– Надеюсь, что хоть немногое – увидеть собственного сына – мне не возбраняется?

– Вас просят не делать этого столь часто, а то, как вы побывали на той неделе в детской, принц ночью плохо спали и животиком маялись.

– Вон! – заорала Екатерина, вскочив и сжав кулаки.

Изваяние, именуемое Чоглоковой, почти не раздвигая губ, ответило:

– Я исполняю свой долг. Я буду докладывать императрице.

Екатерина заметалась по комнате, взгляд её упал на десертный нож, лежащий возле тарелочки с фруктами. Она схватила его и принялась яростно терзать под левой грудью, затянутой корсетом. Чоглокова кинулась вон, истошно крича.

К счастью, нож оказался тупым, и Екатерина, отбросив его, быстро вышла из кабинета.

Шкурин, Чоглокова, дежурный камер-юнкер, камер-фрау Шаргородская ввалились в комнату, но там никого не было. Шкурин, наступивший на нож, быстро подхватил его и сунул в рукав. Сделав два-три шага, подошёл к столику и вытряхнул нож на место.

– А вам не почудилось, Мария Симоновна? – спросил он.

– Нет же, говорю вам: схватила нож и...

– Да вот он, ножичек – Шаргородская, пожилая опрятная старушка, семеня крохотными ногами, подошла к столу. – И никакой крови на нём... Почудилось, милая, бывает... Вы опять на сносях?

– А вон и Екатерина Алексеевна, – кивнул за окно Шкурин. – На кобылке – прогуляться, видно, решили.

4

Она мчалась лесною дорогой на скакуне, охватив по-казачьи бока его ногами, платье вилось шлейфом над крупом, ветки хлестали по лицу, ветер трепал волосы и выдувал слёзы. Дальше и дальше, к заветному месту любви. Кобылка захрипела, стала давать сбои, и Като сбила темп скачки, гнев остывал, погашенный движением. К развилке в дубраве подъехала лёгкой рысью, давая возможность охолонуть лошадке. Остановилась у той самой поляны, спешилась. Собрав охапку травы и цветов, принялась энергично растирать бока перегревшейся лошади, приговаривая:

– Бедненькая моя, совсем тебя загнали...

Она не услышала, когда подъехал Бестужев. Он смотрел на великую княгиню молча и с одобрением. Присутствие шведской крови сложило характер обстоятельный, аккуратный, холодный и расчётливый. Но эта маленькая великая княгиня, так располневшая и похорошевшая после родов, определённо пошатнула его железный остов – надо же, такая работящая и бережливая! Может, это от немецкого воспитания, но всё равно не чета она этим расточительным русским. И когда он окликнул Екатерину, в голосе была теплота:

– Да поможет вам Бог, ваше императорское высочество.

Екатерина вздрогнула и оглянулась, сразу оценив деликатность: Бестужев подъехал один, бросив свиту где-то там, за кустами. Она ответила вовсе не с вельможной амбицией, а скорее с народной простотой:

– Перегрелась лошадка от скачки, боюсь, чтобы – как это – не запалилась. Протру, а потом выгуляю хорошенько.

Непривычное к улыбке лицо великого канцлера всё же пошло добродушными морщинками.

– О, да вы знаток конного дела. Только лучше это поручим моему конюху, а мы найдём более полезное занятие. Бергман! – Из кустов выехал драгун. – Отдайте коня даме, а её лошадку приведите в порядок. Ждать здесь. Всем.

Когда они отъехали, Екатерина оглянулась.

– Мы совсем одни?

– Иные встречи лучше без свидетелей. Бергман новый человек, он не знает вас в лицо.

Что за секретность такая? – насторожилась Екатерина. Бестужев придержал своего коня.

– Екатерина Алексеевна, позвольте я вас так запросто стану называть?.. Может быть, оставим коней здесь и пройдём пешком к шалашику тому?

– Вы... знаете? – Предложение со ссылкой на её шалаш застигло врасплох.

– Всё, что происходит в моих угодьях, я обязан знать, – просто ответил канцлер. – И с кем бывали, тоже знаю. – Бестужев выговаривал слова тщательно, неторопливо, будто экономя.

День жестоких откровений! Екатерина сошла с коня и прижалась лицом к потнику. Конь шумно вздохнул.

– Боже, я, как муха, в паутине.

– Это сложнее, чем паутина, это кружева власти. – Лицо канцлера, когда он взял Екатерину под локоть, опять тронуло подобие улыбки. – Хотя с вами всё просто, княгинюшка. Вы приехали, чтобы стать женой русского царя. Но помимо прямого наследника Петра Фёдоровича есть ещё принц Иоанн, внучатый племянник Петра Первого, заточенный в каземат. Чтобы оградить трон от его посягательств, понадобился сын от Петра Фёдоровича. Вам выпала честь стать его матерью, это бесспорно. А что касается отца... Интересы империи выше сантиментов... И не горюйте, что Салтыкова отсылают, он дурак, не понявший своего счастья. Он не умеет смотреть вперёд. Я говорил ему, но в его пустой голове только бабьи юбки...

Екатерина опустилась на траву и, прикрыв лицо руками, охнула:

– Так, стало быть, Салтыков... не случайность?

– В борьбе за трон случайностей быть не может, – спокойно разъяснил Бестужев. – Однако идёмте, вот уже и шалаш. – Екатерина едва передвигала ноги, Бестужев предложил: – Обопрись смелее на меня, девочка, и не надо так переживать. Всё пройдёт... Ты могла бы стать хозяюшкой нашего пикника? Егеря тут кое-что подготовили, только кофе согреть.

– О, это я умею. Извините, было немножко головокружение, ночью плохо спала. – И Екатерина принялась колдовать возле спиртовки, расставлять чашки.

Егеря действительно приготовили «кое-что» – начиная от жаренной на вертелах дичи, рыбы, разных хлебцов и булочек, пирожных, кончая сервировкой на фарфоре, набором вин, хрустальных бокалов, салфеток, подушечек, чтобы удобнее разместиться.

– Я специально хотел вас похитить, но вы сами пошли навстречу судьбе. – Лучики морщинок опять изрезали лицо канцлера. – Имею два обстоятельства. Первое. Прошу об одолжении. Императрица подарила вам на рождение сына сто тысяч. Его высочество остался недоволен, что он, якобы отец, остался без награды и это ставит его в неудобное положение. Императрица повелела выдать и ему сто тысяч. Но казна кабинета пуста, и я покрыл дефицит из собственных средств, а теперь гол, как палка, и нищ. Прошу вас дать мне взаимообразно те сто тысяч.

Екатерина, протирая чашки, расхохоталась.

– Боже, Боже, такого ни в одной комедии не сыщешь... – Она смеялась и смеялась, не в силах остановиться.

Бестужев с опаской смотрел на неё: неужели истерика? Он крикнул резко и властно:

– Остановитесь!..

Она оборвала смех и недоумённо уставилась на него: чем, мол, рассердила?

– Извините, я подумал, что...

– Я не истеричка, Алексей Петрович. Надо деньги – берите. Хотя и у меня долгов выше головы.

– Я знаю. Мы к этому вернёмся. Теперь второе...

– Предлагаю закусить.

– Благодарю, вы гостеприимная хозяйка. – Бестужев принял из рук Екатерины тарелку. – Извините, что утруждаю, но лучше тет-а-тет...

– Вы предусмотрительны, граф.

– Напротив. Когда вы ехали в Россию, я думал: вот ещё один агент прусского короля, – и возненавидел вас.

– Я чувствовала это, граф, и отвечала взаимностью. Думала, враг.

– Я и был им, пока не понял, что есть общее – наша ненависть к Петру Фёдоровичу, этому холую короля Пруссии. Ежели он взойдёт на российский престол, мне казнь или ссылка, вам – монастырь или заточение в крепость. Для вашего сына – ссылка, каземат, случайная смерть – всё, что угодно. А судьба России – стать провинцией Пруссии.

– Мои мысли сходны с вашими.

– Знать российская поражена – как это мне говорили? – чужебесием, – старательно выговорил Бестужев. – Сия смертоносная немочь – бешеная любовь к чужим вещам, нравам, обычаям – пагубна для державы. Спросите, какое дело мне, выходцу из шведского народа, до патриотизма российского? Отвечу: чувство верности трону, возвысившему меня, и ненависть к Пруссии.

Екатерина, отпив кофе, водила ложечкой в чашке, будто гадала на кофейной гуще.

– И что же вы предлагаете? – спросила она, не поднимая глаз.

– Вы деловиты, княгинюшка... Дружбу и союз во имя утверждения на престоле вашего сына. И под вашим регентством. Ограничение прусского влияния, укрепление дружбы с врагами Фридриха – Австрией, Францией, Польшей.

– А если я не приму вашего предложения? – Екатерина вновь разливала кофе.

– Примете. У вас нет выбора. Вы совсем одна, без союзников. – Бестужев смотрел в глаза Екатерине сурово и требовательно.

Она выдержала взгляд, вздохнув, ответила:

– Вы, Алексей Петрович, всё просчитали... Паутина...

– Что вы имеете в виду?

– Топтание у трона.

Бестужев отрицательно покачал головой:

– Скорее, математика.

– Мерзость.

– Навоз дурно пахнет, девочка моя, но хлеб, взращённый на нём, сладок и приятен... А что до дел ваших денежных – заем в десять тысяч фунтов через английского посланника Уильямса вас устроит? На первое время. Безвозмездный, разумеется.

– А какова цена безвозмездности? Англичане даром денег не дают.

– Умница... Вексель – ваше устное обязательство быть внимательной к нуждам английской короны, когда придёте к власти.

– Но ежели не приду?

– Придёте, – уверенно заявил Бестужев.

– А чужебесия британского не боитесь?

– Вы коварны, княгинюшка... – Бестужев почтительно приложился к ручке Екатерины. – Английский холодный разум и расчёт, лишённый эмоций, претит восторженной и необузданной русской душе.

Ветер качнул камыши, поднял рябь на серой воде лимана, тронул верхушки деревьев.

– Зябко, – передёрнула плечами Екатерина.