Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 41 страниц)

7

Екатерина занималась в своём кабинете русским языком. Откинувшись в кресле, она подняла глаза к потолку и повторила:

– Я буду пить воду. Я напьюсь воды. Я попью воды... – С мучительным изумлением воскликнула: – Боже, что за язык! Один стакан, одни губы, одно действие, а сколь разно произношение... Господин Ададуров, – обратилась она к наставнику, ещё не старому человеку с лукавым, немного обезьяньим лицом и умными карими глазами, одетому на старый манер в кафтан и сапоги, – можете вы мне разъяснить, в чём различие фраз?

– Могу, матушка княгинюшка, – ласково и напевно отозвался наставник, дружелюбно улыбнувшись Екатерине. – Язык заковыристый, его с молоком кормилицы постигать надобно. Вы ещё не сказали: «я стану пить воду», «я выпью воду», «я выпью воды», «я попью воду»... Да, да, и губы одни, и стакан один, как вы изволили сказать, а действия всё же разные. В одном намерение, в другом – уверенность, в третьем – убеждённость, в четвёртом – исполнение, полное, неполное, чуть-чутошное... Я, ваше высочество, над грамматикой сейчас работаю и каждый день не перестаю восхищаться богатством и разнообразием речи россиян, неожиданностью и живостью образов сего чудного языка. Чтобы овладеть им, надо упражняться каждый день, привыкнуть думать по-русски... – Он с уважением взглянул на Екатерину. – Изумлён и восхищен вашей настойчивостью, трудом неустанным, Екатерина Алексеевна. Зачем вам это?.. Иные, жизнь прожив в России...

– Кто хочет постичь душу народа, должен знать его язык, – ответила Екатерина с полной серьёзностью.

– Позвольте, ваше императорское высочество, слова эти предпослать моему труду. – Ададуров поклонился низко и церемонно.

– Ох уж, льстец вы этакий... – Екатерина звонко засмеялась. – Однако на сегодня хватит, я утомлена. Встретимся завтра, в тот же час.

Ададуров, откланявшись, тихо удалился, а Екатерина прошлась по кабинетику, повторяя:

– Я буду пить воду, я попью воды, я напьюсь воды... – Шагала и шагала, шепча слова, подошла к окошку, прильнула лбом к холодному стеклу.

По жёлтому сумеречному небу бежали неопрятные, грязные тучи. Мокро блестели закиданные опавшими листьями садовые дорожки. Напитанная осенней водой земля казалась голубой. Чёрными корявыми сучьями тяжело качали голые деревья.

Посвистывал ветер, постукивая плохо пригнанной рамой, издалека долетали редкие удары колокола...

– Я выпью воды, я попью воды, я напьюсь воды, я допью воду! – упорно и зло, словно преодолевая преграду, с вызовом твердила Екатерина.

Стукнула дверь, и в кабинет, громко щёлкая по паркету каблуками, вошла Чоглокова.

Екатерина раздражённо обернулась:

– Мария Симоновна, когда вы научитесь стучаться, входя?

– Я не горничная, – поджала и без того узкие губы фрейлина. – Вы прекрасно знаете, что согласно с полномочиями, данными мне императрицей, я имею право, не испрашивая позволения, войти к вам в любую минуту.

– И вам не совестно?

– Я служу её величеству. – Чоглокова не без язвительности присела в книксене.

Екатерина с ненавистью посмотрела на молодую ещё, но уже совершенно утратившую свежесть женщину: худощавое, в ранних морщинах лицо, плоская фигура, которую не сделали более женственной ни пышные юбки, ни явные признаки очередной беременности.

– Служить – это не значит шпионить.

– Я лишь исполняю свой долг, как вы это не поймёте? – Чоглокова представлялась Екатерине неким механизмом для исполнения служебного долга. – В указе императрицы, коим определены ваши и мои обязанности, сказано: великая княгиня обязана всячески ублажать своего мужа, привлекать к себе, склоняя к продолжению рода... А минувшую ночь его императорское высочество вновь не посещали вашу спальню. Доколе это будет?

Екатерина немедленно взорвалась:

– Поручение императрицы не даёт вам права издеваться надо мной, госпожа Чоглокова! – Но гнева хватило лишь на эту фразу, из глаз Екатерины полились слёзы. – Как... как вам не совестно, вас Бог накажет!

На деревянном лице фрейлины не отразилось ничего. Она сухо ответила:

– А вы побольше плачьте, тогда и вовсе опротивеете супругу.

Екатерина, пытаясь сдержаться, глотала слёзы, но они бежали по лицу неудержимо, и Чоглокова, вдруг всхлипнув, проговорила совершенно человеческим голосом:

– Мой кобелина, думаете, лучше? Вы, Екатерина Алексеевна, за Лизкой Воронцовой приглядите-ка, уведёт она мужа, уведёт... – Умолкла и, преодолев минутную слабость, неожиданно доложила: – Его императорское высочество велели передать, что после ужина приглашают к игре в карты:

Екатерина, наконец справившись с собой, спросила:

– А где он... его высочество сейчас?

– В музыкальном салоне, – с каменным лицом ответствовала Чоглокова. И вдруг округлила глаза: – С Лизкой!..

8

Нот, как известно, герр Питер не знал, хотя слухом обладал вовсе не плохим. Вот и сейчас он абсолютно верно, не выпадая из тона, следовал за клавикордом, у которого сидела Лизка. Играли Скарлатти, модного при дворе Елизаветы.

На одном из поворотов тонкой мелодии скрипач споткнулся, Воронцова подняла руку и сказала:

– Не так, не так, герр Питер. Вот послушайте... – Она повторила всю фразу и пригласила: – А теперь, пожалуйста, со мной.

Пётр, что называется, с лета попал в лад и уверенно пошёл за клавикордом, пытаясь расцветить и углубить мелодию. Лизка, отведя глаза от нот, посмотрела на него, поощряюще улыбнулась, отчего лицо её неприятно расползлось. Весь двор Елизаветы недоумевал: и чего только он нашёл в этой круглолицей, с расплывшимися чертами, короткошеей, грузной телке? К тому же, как говорят «источники», от неё «дурно пахло».

А он между тем, смутясь, сбился с тона и невпопад спросил:

– Хорошо?

– Превосходно, ваше высочество, – слукавила Лизка.

– Для вас я Питер... просто Питер.

– Да, герр Питер... Питер... Вот только это место. – Она склонилась над клавишами.

Питер, зашедший сзади, тоже склонился, но не над клавишами, а над Лизкой. Она, уловив его дыхание, глянула снизу вверх ожидающе. Пётр переложил смычок из правой руки в левую. Лизка опустила глаза к нотам, поймала ладонь великого князя и направила её по знакомому пути – в вырез своего платья. Пётр, мурлыча, приник грудью к Лизкиным плечам и вдруг изумлённо вздёрнул брови, нащупав нечто необычное в тайниках пышной груди.

– О Лизхен, о майне либен Лизхен... – В его руке был оловянный солдатик.

Пётр обхватил мощное тело подруги, будто намереваясь поднять на руки, но, увы, ноша была не по нему, и он сполз к ней на колени, ловя её губы.

Намиловавшись, они присели к столику, сервированному для дружеской беседы, Пётр разлил вино.

– Прозит!

– Прозит!

Екатерина вошла в предшествовавшую салону комнату. В кресле, откинувшись и блаженно улыбаясь, дремал оберкамергер и наставник великого князя Чоглоков. Перед ним на столике светилась золотистым вином полупустая бутылка.

Бесшумно миновав стража, потерявшего бдительность, она открыла дверь в салон в тот миг, когда Пётр, сидя на полу с Лизкой, расставлял солдатиков, которых она подавала ему, вытаскивая из ридикюля. Они были настолько увлечены игрой – расстановка войск сопровождалась поцелуями: солдат в строй – поцелуй, ещё один в строй – снова поцелуй, – что не заметили Екатерину. Она, подойдя, произнесла холодно и ровно:

– Пардон.

– Ах!.. – Лизка вскочила, оправляя юбки. А Пётр так и остался сидеть, глядя исподлобья на жену, словно ребёнок, которого хотят оторвать от любимой игры.

– Может быть, вы встанете, если не перед женой, то хотя бы перед дамой, – она указала на Лизку.

Пётр нехотя поднялся, угрюмо буркнул:

– Вас учили стучаться, когда входите в комнату?

– Я в собственных покоях, – не отозвалась на раздражение Екатерина. – И к тому же не знала, что вы музицируете... Вам не кажется, сударыня, что вы здесь лишняя?

– Если его императорское высочество отпускает, могу уйти.

– Нет! – рявкнул Пётр.

– Тогда уйду я, – сказала Екатерина. – Когда освободитесь, будьте добры заглянуть ко мне, князь. – Екатерина величественно, так, что и ленты на волосах не колыхнулись, выплыла из салона.

Пётр, чувствуя неловкость момента, сделал шаг вслед, затем шагнул к Лизке, кинулся за скрипкой, зачем-то крутнул колок. Со звоном лопнула струна.

– Э, доннер-веттер... чёрт побирай...

Лизка обеспокоенно следила за своим талантом.

Строй солдатиков на ковре порушился, иные упали.

9

Пётр облачился в халат, осмотрел себя в зеркало, изобразил несколько гримас, улыбнулся, убрал улыбку, сделал другую, словно бы подбирая подходящую. Потянул за сонетку звонка. Вошёл Чоглоков, он был, как всегда, навеселе:

– Там... э... камердинер отсутствует, может, я... э... смогу быть полезен?

– А я и хотел попросить именно вас. Пригласите её высочество. – Пётр как будто невзначай выставил кривую голую ногу из-под халата.

– Понимаю... э... понимаю, – осклабился Чоглоков и, стараясь держаться прямо, пошёл, по-строевому печатая шаг.

Когда за обер-камергером закрылась дверь, Пётр передвинул кресло так, чтобы видеть себя, и принялся усаживаться, выбирая наиболее эффектную позу. Открылась дверь, но не та, которая ведёт в покои княгини, а снова из коридора.

Вернулся Чоглоков и, подойдя на положенную дистанцию, смущённо развёл руками:

– Не идут-с... Сказались... э... больной.

– Как больной? За час до того здорова была.

– Больна. – Чоглоков сочувственно склонил голову. – Моя... э... супруга доложила, что у них женские... э... регулярные неприятности.

– Что значит неприятности? Выдумки все, выдумки. По дворцу шастать да подглядывать здорова, а... – Пётр забегал по комнате, Чоглоков как заведённый поворачивался вслед. – Выдумки все, хитрости...

– Истинно так, хитрости, – подтвердил Чоглоков. – Моя тоже насчёт этих регулярностей, а я... э... бац! – и всё... Никаких регулярностей. Каждый год по дитяти... э... слава Богу.

– Явится, сейчас явится, – хихикнул Пётр, беря скрипку. – А вы ступайте. Значит, бац – и никаких регулярностей, так? А?

– Так точно, – раздвинул в охальной улыбке рот новый наставник великого князя.

Пётр с мстительной гримасой идиота посмотрел на дверь, ведущую в женину спальню, и принялся терзать струны инструмента. Результат не замедлил сказаться: Екатерина вошла в спальню. Вопреки ожиданиям лицо её было спокойным и приветливым.

– Вас не раздражает моя игра? – любезно осведомился Пётр.

– Напротив, я рада, когда вы в лирическом расположении духа... Вы меня хотели видеть, Питер?

– Но вы же больны...

– Для вас, мой муж, я всегда здорова. Я уже была в постели, когда...

– Но Чоглоков...

– Я ваша жена, и чтобы видеть меня, вовсе не обязательно посылать за мной этого болвана. Я жду вас и готова явиться по первому зову.

Пётр растерялся, как это бывало всегда, когда он не понимал жену, и быстро забегал по комнате. Екатерина шлёпала следом босыми ступнями, развевалась лёгкая шаль, которую она накинула на пеньюар. Наряд был не случаен – муж вниманием не баловал, а царицына инструкция требовала: завлекай. Пётр резко остановился, Екатерина – случайно, нет ли – оказалась почти в его объятиях. Он смущённо пробормотал:

– Я хотел... нынче днём, Като, понимаешь... Лизка Воронцова... Поверь мне... Ты вошла так внезапно...

– Лизка? О, Питер, неужели ты думаешь, что я... О Боже, и как такое в голову могло прийти? Ревновать к этому куску говядины? У тебя такой утончённый вкус, и я вовсе не намерена сковывать твою свободу. А игра в солдатики – да играй, коль душе угодно.

– Да-да, эта моя детская страсть, Като, ты такая умница, всё понимаешь, и я тебя люблю.

– И я люблю тебя, Питер, мой маленький Питер. – Екатерина обняла мужа. – Неужели ты не чувствуешь, что твоя жёнушка замёрзла. Согрей меня, согрей... Идём в постель. О, Питер, мы полгода как женаты, и я жду тебя каждую ночь, супруг мой. Хочу ребёнка...

– Да-да... сейчас, я... иди к себе...

– Нет, Питер, нет, пусть будет у тебя, здесь. – Она помогала мужу снять мундир, стащила с него ботфорты, сгребла с кровати покрывало, прыгнула в постель.

Пётр налил бокалы, протянул один Екатерине.

– Не надо, Питер. Ну да Бог с тобой, твоё здоровье...

Пётр лёг рядом, Екатерина, отбросив девичью стеснительность, принялась ласкать мужа.

Чоглоков прильнул к дверной щели, жестом подозвал жену. Та пристроилась рядом. Потом они удовлетворённо посмотрели друг на друга. Чоглоков не без самодовольства докладывал:

– Я ему сказал: бац! – и готово... А то всё тары-бары-растабары... И вот видишь – играют... э...

– Радость какая! – бегая по комнате, квохтала по-куриному Чоглокова. – Ты молодец, Николай Наумович! Дай Бог, чтоб наследника...

– А, может, и мы... э... маленькое репете устроим? – Чоглоков облапил жену.

– С ума сошёл, в моём-то положении да при нынешних обстоятельствах? И потом, мы же на службе.

– А мы, не отлучаясь с поста, вот тут, на диванчике...

– Что ты, что ты!

– Или в постельку княгинюшки, пока... э... пустует.

И в это время послышались звуки скрипки.

Супруги остолбенели и кинулись к двери, сунув носы в щель.

Пётр, босой, едва прикрывшись халатом, стоял у окна и, вглядываясь во тьму и собственное отражение, играл на скрипке. Лицо его было серьёзно и печально.

Екатерина сидела в постели и плакала, закрыв лицо ладонями. Внезапно, откинув одеяло, вскочила.

– Прекрати! Я ненавижу эту музыку, эту скрипку!

– Хорошо, Като, хорошо. – Пётр, виновато улыбаясь, обнял Екатерину за плечи. – Успокойся, я брошу играть, успокойся. А знаешь, Като, я надумал собак дрессировать для охоты. Когда стану царём, у меня будет лучшая во всей Европе псарня. Зал для дрессировки оборудую, где было потешное войско.

Екатерина, закрыв глаза и покачиваясь, шептала:

– Боже, да он совсем идиот...

– Заведу русских, английских, ирландских... Говорят, ещё есть италийские, просто чудо! – Глаза его горели вдохновением.

10

Игра в карты заканчивалась. Церемония при малом, великокняжеском, дворе повторяла церемонии двора большого. За столиками сидели избранные, за спинками кресел стояли приближённые к избранным. В отдалении кучковалась свита. Пожилые статс-дамы размещались в креслах чуть ближе, но только с высочайшего позволения. За столиком Петра сидели Екатерина, Лизка, сухопарый и немолодой английский посланник сэр Уильямс.

Пётр подводил итоги:

– С вас, господин посланник, пятьдесят три червонца, слышите – пятьдесят, сэр Уильямс! С вас, Като, м... м... великая княгиня... восемьдесят, нет, девяносто три. Расточительствуете, жёнушка. – Пётр укоризненно посмотрел на Екатерину. – С вас, мадам Лисавет, м... м... то есть вам двадцать семь, и с меня, то есть мне... мне сто девятнадцать. – Пётр радовался непосредственно и шумно, как ребёнок. – О, мне пятьдесят три плюс девяносто три минус двадцать семь – да-да, сто девятнадцать... Лисавет, мы одержали викторию, ура! Откройте свой ридикюль.

Лизка, нимало не смущаясь, оттянула верх лифа, Пётр сгрёб золото со стола и ссыпал туда, при этом он всё так же радостно смеялся, а все делали вид, что великий князь мило шутит.

Один лишь сэр Уильямс поднял глаза к потолку, вроде бы рассматривая люстру, мельком скосил глаз на Екатерину: она прикрыла веки, ироническая улыбка скользнула по губам. Сергей Салтыков, красавец камер-юнкер, не стал притворяться и смотрел поверх Екатерининого парика – он стоял за спинкой её кресла – с насмешкой и презрением.

– А я и не надеялась, что выиграю, ваше высочество. – Лизка обратилась с этими словами к Петру, но тут же перевела взгляд на Екатерину, глядя нагло и торжествующе.

Екатерина вызов приняла. Подняв глаза и вздёрнув подбородок так, как она умела это делать, становясь мгновенно холодной и недоступной, ответила, тщательно выговаривая слова:

– Карты – такая игра, моя дорогая Лизхен, что сегодня выиграла ты, а завтра я... Питер, уже поздно, проводите меня в покои. Доброй ночи, господа. – Все вскочили, а она, не оглядываясь, пошла, зная, что муж не посмеет остаться.

И верно, Пётр проворно догнал Екатерину, принял её руку, и они чинно проследовали через гостиную. Все склонились низко и почтительно, как того требовал этикет. В том числе и Лизка, покрасневшая до лилового цвета. К ней подошёл толстяк и весёлый шалопай из свиты великого князя Лев Нарышкин:

– Мадам, а вас проводить в покои... ваши или мои?

– Левушка, твои шутки оскорбительны.

– А что тут такого? Сегодня он, а завтра я... как сказала великая – заметь: великая – княгиня... Устами шута Бог глаголет... Так проводить?

Глава третья
ВИВАТ НАСЛЕДНИК!

1

Хоть и день, а сумеречно. Дарья Васильевна, пристроившись к окошку, наладилась вязать. Прошедшие годы мало изменили её: та же стать, приятность в лице, улыбчивость и доброта. Только над висками чёрные, как смоль, волосы прикрыла голубыми крылышками седина.

Ветер швырнул в окно горсть снега и со свистом умчался дальше. Она перекрестилась.

– Светопреставление, Господи, которые сутки метёт. Пиши, – приказала она девчушке, пристроившейся за столом. – Дорогой наш сын Григорий Александрович, с материнским поклоном к вам ваша матушка родная Дарья Васильевна. Посылаю тебе весточку, соколик мой...

– Баушка, не части так, я не успеваю.

– А ты не всё пиши, что я говорю, я ведь не только, чтобы на бумагу слова положить, а и перемолвиться да переведаться таким манером с сыночком своим единственным. Пиши: восьмой уж годок, считай, пошёл, как живёшь ты в людях, и позабыл, чай, о нас. Вот уже и Сашутка, племянница, у тебя выросла, разумница да шустрая такая, а красавица – хоть на иконку положи портрет. Я, старая, уж и буквы позабыла, а она, вишь, письмо составляет тебе...

– Баушк!

– Ага, ага, я помалу буду.

– Разумница, красавица Саша, – повторяет девчонка. – А дальше что?

– Про себя, ишь, запомнила, – улыбается бабушка, – пиши: а достатку в доме никакого, спасибо зятю Энгельгардту, Машиному супругу, когда-никогда то ситчику штуку пришлёт, то шаль подарит...

– А ещё, помнишь, сапоги справил, – подсказывает внучка.

– Ты пиши, что я говорю. Давеча бумага пришла из губернии, требуют тебя в полк на службу, я отговорилась, мол, в Москве в ниверситете учится, а они отвечают, что никакого распоряжения насчёт отставки тем, которые в учёбе, нету. Ты уж озаботься сам и сам решай. Помню, блажил, в архиереи пойдёшь или в генералы, а уж как теперь, и ведать не ведаю. Только ты в службу войсковую не иди, говорят люди, что война наступает.

– Баунь, у меня рука устала, хватит.

– Хватит так хватит. Припиши только: кланяются, мол, тебе сестрица Мария Александровна, да племянница Варенька, несмышлёныш наш, да ещё...

Внучка выводит каракули, а бабушка бубнит нечто невнятное, ветер свистит, стучит в окно. Дарья Васильевна крестится.

– Отписал бы, каково житьё в столицах.

2

Из открытого окна библиотеки, за которым млел в цветении и солнечном свете утренний сад, нёсся птичий гомон – пташки, всякая на свой лад, славили приход нового дня.

В комнате, пропитанной запахом старых книг, всё говорило о том, что некто здесь изрядно трудится, – фолианты стопками, а иные открытые, закладки, торчащие меж страниц, оплывшие до основания свечи в шандалах, одна-две ещё теплятся, листы бумаги, чистые и исписанные крупным размашистым почерком, раскиданные по столу и торчащие в вазочке перья...

Тут же, раскинув ноги-руки, пристроив под голову парочку добрых инкунабул, богатырски похрапывает, лёжа на бильярдном столе, Григорий Потёмкин. Та же копна чёрных волос, скрученных в несчётное множество завитков, – чистая овчина! – та же смуглость безмятежного во сне лица. Халат на груди распахнулся, обнажив могучий уже торс, начинающий зарастать жёсткими чёрными волосами, длинные голые ноги торчат из-под единственной одёжки, вытянувшись за бортик бильярда.

Никак не нарушив утренней идиллии, бесшумно в распахнутом окне возникла беспорядочная рыжая лохматура Тимошки Розума. Быстрым взглядом зелёных глаз он окинул комнату и, заметив мирно посапывавшего Григория, тихонько свистнул.

Потом ещё раз. Потёмкин всхрапнул. Подождав немного, Тимофей беззвучно запрыгнул в комнату, скрутил козью ножку из оторванного куска бумаги, достал из кармана трут, кресало, высек искру. Струйка желтоватого дыма, изгибаясь, поползла вверх. Тимошка наклонился к Григорию и, набрав в рот едкого дыма, вдул его другу в ноздрю. Гришка захлебнулся и вскочил, ошалело выпучив глаза. Глядя, как он задыхается в кашле, Тимофей захохотал, ухватившись за бортик и откинувшись назад.

Откашлявшись и утерев слёзы, Гришка схватил друга поперёк тела, кинул на бильярдный стол и, загнув салазки, от всей души отвесил ему порцию горячих, приговаривая:

– Ещё оладушка, ещё... С пылу, с жару... – Тимоха визжит, пытаясь вырваться, но Гриц неумолим: – Вот ещё потешка. Не в казарме, чать, потешки прощать!

На шум и визг в библиотеку вбежал привратник, он сильно постарел, но по-прежнему полупьян.

– Что стряслось, барин? Злодея, никак, словил?

– Да нет, гимнастика, – отпустил Тимошку Григорий.

Окинув мутным взором комнату, старик упрекнул:

– Опять до свету читал. Спалишь усадьбу, книгочей, спалишь...

– Поди вон, старый.

– Пойти-то пойду, но прежде... – Привратник, явно не спеша, с преувеличенной аккуратностью погасил свечи.

Гришка, насмешливо глядя на него, разрешил:

– Да уж возьми там, за шторой, и катись.

– Ша, ша, ша, ша... – Старик почему-то на цыпочках подошёл к окну и, уважительно достав из-за шторы бутыль, жадно припал к ней.

– А ты чего ни свет ни заря припёрся? – повернулся Потёмкин к Тимофею. – Да ещё при полном параде?

Тимоха любовно одёрнул свой капральский мундир Семёновского полка.

– Забежал домой пораньше, в наряд ставят – колодец копать, так я к батьке, чтоб двух дворовых дал за меня отработать.

– А ты к девкам на языке мозоли натирать?

– Скажешь, на языке, есть и другие способы девок потешить... – Они дружно захохотали. – Всё книжками шебуршишь. – Розум кивнул на стол. – В архиереи, что ль, готовишься?

– Хоть в архиереи, хоть в генералы, абы сапоги самому не чистить.

– Приходи, Гриш, нынче к нам песни играть, бандуристов батя зазвал. Ну и особы некоторые будут... – Тимошка кокетливо повёл глазами.

Григорий игривую тему не поддержал, потянулся, раскинув руки. Был он смугл до черноты, высок, широк в плечах и плотен в талии.

– До того ли, Тимоша. Боюсь в университете от курса отстать, а осень не за горами.

– Где ещё та осень! – беспечно махнул рукой Тимоха. – А пока веселись, душа молода. Может, взбодримся? – Он показал рукой на штору.

– Хошь – взбодрись, а я другим способом.

Минуту спустя он, скинув халат, стоял в исподних, а Тимофей, поднявшись на скамью, прилаженную к срубу колодца, поливал его ледяной водой из бадьи. Оба гоготали, один – от озноба и радости, другой – из сочувствия.