Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)

8

Стоя на паперти, Григорий отряхивался от дождя. Промок изрядно. Волосы прядями-жгутами спускались на плечи, на щёки, скрывая лицо. Он вошёл в храм. Дверь отворилась бесшумно. У алтаря краснели огоньки лампад, трепетало пламя немногих свечей. Шум дождя остался за дверью. Григорий преклонил колена. Тёмные глаза святых смотрели из мрака строго и требовательно. Он выбрал из них самые внимательные и сочувствующие – глаза Спасителя.

– К Тебе обращаюсь, Вездесущий, Всеведущий, Всеблагий... К Тебе пришёл в трудный час жизни своей. Научи, Всеправедный, открой путь, наставь. – Григорий пятерней поднял надо лбом пряди мокрых волос, чтобы не мешали зреть лик Божий, и они вздыбились, образовав подобие венца, открыли напряжённый лоб; и лицо его – крючконосое, тёмное, измождённое – было страшно и являло вовсе не покорность, не мольбу, а вызов, настойчивое требование. – Укрепи душу мою. Познание и премудрость книжная открыли мне лишь ничтожество моё, а бедность преграждает путь к свершению замыслов. Стремление постичь мир страстей оборачивается грехом каждодневным, каждочасным, непреодолимым… Неужто я рождён червём безгласным, игрушкой неведомых сил? Грешен, грешен, многажды грешен!.. Но стремлюсь отдаться воле Твоей, Тебе, лишь Тебе, Боже, служить. Наставь, научи, облегчи бремя моё... Призри благоутробием щедрот Твоих...

Григорий обращался к Богу в голос, не стесняемый ничьим присутствием; страстные слова, изливаясь и умножаясь эхом, облегчали душу. Но не знал, не ведал грешник, что его мольбу слышал не только Бог, но и митрополит Амвросий.

Выйдя из алтаря, он заинтересованно и внимательно слушал. Выждав, когда Григорий начал бить поклоны, произнёс:

– Больно строго говоришь с Господом, Григорий, не милости требуешь, а соучастия в грехе. – Григорий вскочил, отвернул в сторону угрюмый взгляд. – Не стыдись откровения, оно есть дар Божий. Ну, здравствуй, здравствуй... Эк тебя перекорёжило, совсем раскис. – Спросил запросто: – Куликал небось ночей несколько? Бражничал? Так-то не годится, идём ко мне. А что нынче шатаешься, домой бы тебе.

Григорий лукавить не стал, ответил с усмешкой:

– Выставил дядюшка из дому, идти некуда.

– Вон с чего тебя к Богу потянуло... А за что отлуп дали от дома?

– Прознал дядюшка, что отчислен я из университета, ну и... Уезжай, мол, в деревню, гусей пасти. Даже подштанники запасные не пустил взять.

– Ну, ты и к Богу, за утешением?

– Не совсем так и не только потому. Я ведь университет не по лености бросил. Мне надоело убивать время в этой кунсткамере, куда собрались тени прошлых веков, чтобы внушать нам зады науки. Они погрязли в тупости, ханжестве, интригах. Годы идут, а время яко смерть – пропущение его небытию подобно.

– Постиг одну из важнейших философских истин, а говоришь, что не учили тебя. И что же ты решаешь?

Они вошли в знакомый уже Григорию покой. Но только не было в нём пасхального многолюдья. Сели к столу, Амвросий приказал служке:

– Ещё один прибор... Ну?

– Хочу в послуг идти.

– И в пострижение? – Григорий кивнул. – Что ж, дело Богу угодное. Прошу к трапезе. – Амвросий благословил стол. – Чего бы нам принять сугреву для? Вот тминная, а вот рябина на мёду, та на сибирских орешках настояна, в зелёной бутыли – с китайским корнем, целебная от немощи. Да ты не робей, накладывай балычок, икорку, будь как у дядюшки в прежние времена. Сонюшка, ты бы молодому гостю внимание оказала.

Один из служек с готовностью сел возле Григория, и у того огнём взялись щёки, когда служка, выпростав из-под куколя и скуфейки волосы, оказался Софьей из той, пасхальной ночи. Это не укрылось от глаз Амвросия, и он приложил к Тришкиной спине пятерню.

– А то зарядил, мол, в послуг да в постриг... Жить да грешить тебе, Григорий, на воле, в миру! Было бы сусло, доживёшь и до бражки. Годков небось восемнадцать имеешь?

– Некоторые, отче, – не без ехидства сказал Григорий, – и сан имея, не лишают себя мирских радостей.

Амвросий не стал лукавить:

– Таких, как я, Гришенька, пять на сто тысяч. Удел остальных – прозябать в пустыне. Хочешь быть заживо погребённым – содействие окажу. Но тебя ведь не к смирению, к бурям житейским влечёт. Чем могу помочь? Говори!

– Самое грешное... – замялся Григорий. – Денег бы этак... рублей пятьдесят... В гвардию пойду.

– За пятьдесят седло не справишь, а надо ещё и коня под то седло, и мундир, и всякие иные причиндалы. Дам пятьсот.

– Ваше преосвященство! – взвился Григорий. – Да я... по гроб жизни молиться за вас буду... Да я... разбогатею – отдам. – Григорий попытался приложиться к руке архиепископа.

– Не гнись за денежку, Григорий. – Амвросий отдёрнул руку. – И не ври. Не отдашь...

– Я? Да я...

– Ну-ну, ты, ты... Выпьем лучше за удачу. Да, может, споёшь на расставание, уж больно сладок голос твой. Сонюшка, помоги ему, поддержи клавесином.

Расстроганный Амвросий вовсе расчувствовался и, сняв со своей шеи оправленный в золотую вязь образок Божьей Матери Смоленской, надел Григорию. (Он не расстанется с ним во всю жизнь и согреет дыханием последним в глуши бессарабской степи.)

Захмелевший и радостный, Григорий мял в своих ладонях руку Софьи.

– Уйдём скрадом...

– Не могу... На мне епитимья за грех тот пасхальный, в пояс целомудрия заключили. – Глаза её смотрели ласково и грустно.

9

Они шли к одному столику рука об руку – Екатерина с Лизкой Воронцовой, за ними Пётр и Бестужев, английский посол Уильямс и польско-саксонский министр при дворе императрицы граф Станислав Август Понятовский, изящный красавец с пластикой танцовщика и манерами европейского аристократа. Женщины подошли к столу первыми, и Лизка, нимало не смутясь, втиснула своё раскормленное тело в кресло. Екатерина, находясь визави, садиться не стала, придворный этикет не позволял никому из малого, великокняжеского, двора садиться прежде великой княгини. Лизка, обмахиваясь веером, рассеянно смотрела по сторонам и не сразу заметила откровенно насмешливый взгляд великого канцлера. Но всё-таки настал момент, когда она спохватилась, вскочить сразу не позволяла амбиция, поэтому она сделала вид, что обронила платок, и сползла с кресла под стол. Пётр дёрнулся было помочь, но Бестужев, скосив на него глаз, сжал локоть будто клещами. Остальные и не подумали выручать фаворитку великого князя в присутствии Екатерины.

Лизка разогнулась, пунцовая от напряжения и злости, Екатерина, выждав какое-то время, участливо спросила:

– Вы что-то обронили, моя милая? – И, не дожидаясь ответа, предложила: – Садитесь, господа. Во что будем играть?

Лакей поднёс на серебряном блюде две колоды свежих карт, второй подоспел с подносом, уставленным бокалами. Раздражённый Пётр первым схватил бокал и разом осушил его, словно то была полковая чарка. Бестужев принял бокал, но пить не стал. Екатерина чуть пригубила. Лизка отпила едва-едва, видно, ещё не пришла в себя после промашки. Понятовский, сделав глоток, закатил глаза, изобразив блаженство. Уильямс, подняв медленно бокал к свету, любовался игрой пузырьков. Пётр принялся сдавать.

В это время к Бестужеву подошёл некий человек в сюртуке и приник губами к уху. Бестужев поднялся:

– Господа, извините, неотложное государственное дело требует моего присутствия в другом месте... Екатерина Алексеевна, прошу одарить вниманием гостей моих – посланника английского сэра Уильямса и министра саксонского графа Понятовского, пусть он станет вашим партнёром вместо меня. Не возражаете?

Екатерина милостиво кивнула и одарила саксонского графа улыбкой.

– Надеюсь, мы поймём друг друга. – Её взгляд задержался на лице красавца дипломата, может, на секунду дольше, чем требовала сказанная фраза, опустив веки, скользнула кончиком языка по губам.

Пётр кашлянул:

– Кхм... Начнём, господа. – И нетерпеливо, нервно принялся тусовать колоду.

Бестужев, следуя за человеком в сюртуке, подошёл к одной из дверей. Провожатый кивнул: здесь. Бестужев резко, чтоб без скрипа, отворил. В полутьме гостиной Сергей Салтыков весьма усердно охаживал Поликсену. Упоенный любовной заботой, Салтыков спохватился лишь тогда, когда Бестужев, не церемонясь, дёрнул его за плечо. Сергей стал оправлять мундир и лишь потом, разыгрывая возмущение, вскрикнул:

– Как вы смеете?

Бестужев оборвал:

– Смею! Ещё два слова, граф, и я загоню вас к самоедам вместо обещанного Парижа.

– Ваше сиятельство...

– Вон! Чтоб через момент и духу твоего не было. Сутки на сборы – и к месту службы в Стокгольм!

– Но, ваше сия...

– Вон! – Салтыков, грохоча башмаками, кинулся к дверям. – Ну-с, а вы, голубушка... да откройте, откройте лицо, всё равно знаю вас. Вы Поликсена Ивановна, так?

Девица еле слышно шепнула:

– Так, – но руки не отвела.

– Слышали, что я сказал другу вашему? Но он из влиятельной семьи, а вы – думаете, Мавра Григорьевна захочет ради безродной девчонки хоть волосом поступиться? Она свела вас с графом Салтыковым? А зачем – не говорила? Так вот я скажу: чтоб досадить великой княгине. Ах, девочка, куда вы лезете? – Бестужев сочувственно почмокал губами. – А что произойдёт, если узнает жених ваш господин Мирович? Говорят, он скорый на расправу да и храбр, аки лев... Тц-тц-тц, – снова прицокнул языком старый лис. – Бедная, бедная девочка, ваше имя опорочат на всю жизнь. Но мне жаль вас, утрите слёзки, я не выдам. И мой совет: удалитесь от двора, жизнь в этом вместилище пороков не для вас.

Поликсена всхлипнула:

– Но я одинока и без средств...

– Милость государыни беспредельна. Я попрошу отпустить вас со службы при дворе и назначу свой пансион.

– Поверьте, я буду век благодарна. – Поликсена отняла руки от лица и кокетливым движением поправила кудряшки. – Но Мавра Григорьевна...

– Оставьте её на мою заботу. Я предлагаю вам конфиденциальную службу – пойти гувернанткой в семью князя Чурмантеева, коменданта Шлиссельбургской крепости. Но служба ваша будет не только в воспитании детей. Мне надобно, чтобы вы наблюдали за содержанием там узника по фамилии Безымянный. Наблюдать и докладывать мне, больше ничего. Помимо жалованья от Чурмантеева будете иметь содержание от меня. Вот залог. – Бестужев снял с пальца перстень и надел на пальчик Поликсены, пошутил: – Вот мы и обручились, и разглашение нашего союза есть государственная измена, карается смертью. Вам понятно, дитя моё?

– Смертью? Боже, Боже...

– Быть может, хватит, господа? – Екатерина бросила карты. – Поздно, да и веселиться нам без меры преступно, когда императрица столь тяжело больна.

Уильямс придвинул к Екатерине стопку золотых монет, щепоть бриллиантов:

– Ваш выигрыш, княгиня.

Она, не считая, смахнула всё в сумочку.

– О, удача давно не посещала меня... Боюсь, что наш новый гость сегодня разочарован. Похоже, вы продулись, граф...

Понятовский вскочил, изогнулся в почтительном поклоне.

– Вечер, счастливейший в жизни моей. Душевно рад общению с вами... и его императорским высочеством. – Поклон в сторону Петра.

Пётр, будто и не слыша, поднялся, бесцеремонно взял Лизку за локоть и, ни с кем не попрощавшись, отрывисто сказал:

– Идём.

Екатерина, брошенная столь беспардонно, прикрыла веки, нервно облизнула губы – ящерка! – снисходительно улыбнулась.

– Большой ребёнок. – И, обращаясь к Понятовскому, предложила: – Будьте, граф, нынче моим рыцарем.

– Сегодня и всегда, не рыцарь – раб. – Понятовский припал к руке Екатерины.

– Опрометчиво, – улыбнулась она, и только Понятовскому: – Ехать мне до самого Ораниенбаума.

– Хоть на край света. – Понятовский весь состоял из поклонов, улыбок, пощёлкивания каблуками.

– Какая пылкость, – вполголоса отметила Екатерина. Затем обратилась ко всем присутствующим: – Доброй ночи, господа! – Выпрямив стан, вздёрнув голову, она царицей выплыла из зала.

Рядом не шёл – стелился Понятовский.

Один парик склонился к другому:

– Наш дурачок, похоже, подбросил этого щелкуна своими руками в постель к жене... Во дурачина!

– Он-то дурак, да Лизка себе на уме.

– Думаете, скандал, развод?

– Тсс... И сам не думаю, и вам не советую – опасно.

Парики качнулись в разные стороны и исчезли.

10

Флигельман с нафабренными усами критически оглядел Гришкину фигуру, затянутую в мундир, – плечи свисли, живот выпячен, ноги враскорячку, шляпа съехала на затылок, ружьё прижато к боку, ровно палка. Недотёпа, одним словом, сделать из такого бравого гвардейца не просто, ну да ничего, с Божьей помощью... Флигельман, обходя Григория кругом, будто невзначай сунул кулаком в живот и одновременно секанул тростью по заду.

– Эк какой несуразный, – проворчал он. – Плечи в разворот, подбородок выше! – Удар ребром ладони по плечам и на возвратном пути тычок в подбородок. – Глянь, на человека становишься подобным, а то я уж думал... Ну-ка шляпу сдвинь на брови, а то висит как воронье гнездо на берёзе. Смотреть героем! И делай, как я! – Флигельман поднял прямую, будто палка, ногу на уровень живота, оттянул носок. – Выше, выше, прямее, а то тростью поправлю.

Григорий, скосив глаза, буркнул:

– Ты, дядя, не очень, я сам гефрейт-капрал.

– А у нас тот капрал, кто палку взял, а палка-то у меня... Держи, держи ногу, держи, пока не искурю трубочку... Унять дрожь! Что, замёрз? Ша-агом па-а-шли! Ать-два! Ать-два!.. Шире шаг... Шире, шире! Делай, как я...

Стремительный шаг по прямой, повороты налево и направо, кругом на месте, кругом на ходу, отдача приветствия, ружейные артикулы... Пот катил с Григория ручьём, а флигельман – хоть бы что, гоняет и гоняет, чёрт двужильный...

– Стой! Передых...

Григорий где стоял, там и упал. Флигельман присел рядом, раскурил трубочку-носогрейку, протянул:

– Дыхни малость, только не затягивай сильно внутрь. Враз полегчает. Ну, вишь, как оно оттяг даёт... Оно не дурной выдумал, чтоб солдату табачок. Ты с собой скольких заместников привёл?

– Каких заместников?

– Крепостных, чтоб на разные работы вместо себя посылать, землеройные там, плотницкие, конюшенные... Иные до двух десятков содержат.

– Нету у меня, дядя, заместников, один яко перст.

– Из мещан нанимать будешь?

– А на какие шиши?

– Э, видать, далеко кулику до Петрова дня, сполна солдатчину познаешь, пока в чины выбьешься... А то и так, всю жизнь в капралах.

– Ничего, дядя, выкрутимся.

Флигельман насмешливо посмотрел на Григория.

– Может, у кого и выкрутишься, только не у меня... Встать! – Григорий попробовал подняться, но со стоном повалился на песок плаца. – Кому сказано: встать! А ну! – Флигельман поднял палку.

Григорий, сжав зубы, выпрямился и с ненавистью уставился на мучителя. Тот подвысил ногу на уровень пояса.

– Ша-а-гом... арш!

11

Великий князь коротал вечер в штабной избе голштинского потешного войска. Был он заметно навеселе, в расстёгнутом мундире, без шляпы и парика, волосы прилипли к потному лбу. На столе перед ним, как и перед собутыльниками-офицерами, бокалы, на тарелках крупными ломтями хлеб, куски свинины, колбасы, капуста – иными словами, любимый немецкий харч. Все нещадно дымят, слушают Петра, а он, подвыпивший, беспрерывно болтает и врёт с убеждённостью идиота:

– И эта старая дура императрица требует, чтобы шёл в баню. Знаете, господа, этот дурацкий русский обычай? Запираются в избе, раскаляют камни, поливают их, и идёт пар огненный – уф!.. А они, эти свиньи, поливаются кипятком и секут друг друга шпицрутенами, а потом прыгают в снег... Бр!.. – Пётр поёжился, голштинцы заржали – великокняжеские выдумки забавляли. – Прозит, господа!

– Прозит!

– Не все выдерживают, у иных сходит шкура, а других прутьями забивают насмерть в азарте. Ну а уж которые выживают, по морозу голыми бегают и в прорубь лазят. Представляете, наберёт воздуху – и под лёд, а оттуда пузыри пускает, пускает... – Глаза князя сверкали огнём вдохновения, он верил тому, что говорил.

– О-о-о... – гудят голштинцы. – Прозит!

– Чтоб я, герцог Голштинский, принял свинский обычай? Благодарю покорно – так и отрубил императрице. – Пётр грохнул кулаком по столу.

– Ну, Питер! Так рисковать! – Земляки перемигиваются, но князь не замечает, приступ вранья ослепил его вовсе.

– Ха! Мне ли, верному солдату Фридриха, старой бабы пугаться! Я ещё десять лет назад, будучи лейтенантом, командовал прусской армией, тысячами брал в плен датчан с их генералами. Да пока вы со мной, я наголову расколочу их русскую армию, этот сброд, который даже артикулов делать не может, я Петербург штурмом возьму!..

– Прозит!

Сидящий рядом с Петром майор не успел осушить бокал – к нему подошёл дежурный офицер, что-то доложил. Пётр, как все параноики, был крайне подозрителен, и тайный доклад не прошёл мимо его внимания.

– Что случилось, герр Брюкнер?

– Ничего особенного, ваше императорское высочество...

Пётр перебил:

– Прошу не называть меня в своём кругу русским званием. Мы все здесь лишь солдаты короля Фридриха. И я – герр Питер, лишь герр Питер для вас.

– Доложили, что к её императорскому высочеству проследовал портной.

– Ха, мимо моих постов и муха не пролетит! У баб только наряды, а для мужика главное есть служба! – Пётр вдруг умолк и глянул на часы, стрелка коих была где-то в районе двенадцати. Пётр недоумённо проговорил: – Портной в полночный час?.. Полковник, караулы удвоить, чтоб мышь не проскочила, а портного выудить!

– Но в апартаменты её императорского высочества...

– Туда я сам!

– Ахтунг!

Загрохотали сапоги, заверещали свистки. Барабан ударил тревогу.

Пётр пробежал по ступеням крыльца, стукнул в дверь, ему отворил рослый гвардеец.

– Чево надобно?

Пётр толкнул его:

– Прочь с дороги!

– Кто таков, куды прёшь? – Часовой стоял стеной.

– Я великий князь, не видишь?

– Недоносок ты... Великий князь ростом – во! – Гвардеец показал на уровень своей головы. Пётр же был ему по грудь.

– Дорогу, ферфлюхте швайн! – Великий князь хлопал руками у пояса, но шпагу второпях забыл.

– Станешь орать, прихлопну. – Часовой замахнулся лапищей. – Счас проверим, кто ты есть. – Постовой свистнул, ему отозвались. Пётр дёрнулся было, но гвардеец пообещал: – Стрельну, не суетись.

На крыльцо выскочил караульный начальник.

– Что стряслось, Орлов?

– Да вот ломится в покои к императорскому высочеству, брешет, великий князь, мол.

Офицер вгляделся – в полутьме не обмишулиться бы. Отдал честь.

– Здравия желаю, ваше императорское высочество! Примите мои извинения – служивый впервой на дворцовом карауле, потому не признал. Проходите...

– У, паркетная гвардия, фер-рдамт унд фер-рдамт! – ругнулся Пётр. – Разгоню вас, в Сибирь всех! – И вбежал внутрь.

Караульный офицер выговаривал постовому:

– Шельма ты, Федька, деликатней не мог?

– Сказано, задерживать всех – и точка. По мне что великий князь, что малый... А энтот вовсе карла. – Федька заржал, довольный остротой.

Екатерина села в постели, удивлённо спросила:

– Герр Питер, в такой час? Вы не находите, что это бестактно – врываться к женщине ночью? Или о супружеских обязанностях вспомнили? – язвительно бросила она.

– Да, ты моя жена.

– Брошенная вами, и мы договорились уважать права друг друга.

– А где ваш портной?

– О, вы решили сделать мне сюрприз – заказать платье? Но в такой час, герр Питер... – Екатерина укоризненно покачала головой. – Так где портной?

– Заткнись, стерва! – Пётр потряс кулаками и, обежав спальню, выскочил вон.

Екатерина, накинув пеньюар, прошла к двери, убедилась, что муж ушёл, кивнула дежурному гвардейцу: – Доброй ночи. – Прошла к окну, открыла: – Влезайте, граф, он ушёл.

Над подоконником возвысилась всклокоченная голова Понятовского.

– Не спешите, у нас целая ночь. Стража поднята по тревоге, и вам лучше дождаться утра у меня. – Она обняла любовника за талию.

12

Может быть, всё и сошло бы Понятовскому с рук, но он допустил оплошку: пошёл на ту лужайку, где оставил коляску и лакея. Распряжённые кони мирно щипали траву. Но, приблизясь, он увидел связанного лакея с мощным кляпом во рту. Кинулся было бежать, но из кустов поднялись голштинцы.

– Хенде хох! – У него отобрали шпагу, тщательно обыскали, скрутили руки и повели к Петру.

Великий князь, желтолицый, бледный, встрёпанный, ждал в гостиной. Он нетерпеливо подбежал к Понятовскому:

– Так это вы переполох учинили? Развязать, немедленно развязать! Вернуть шпагу. Вот что значит, граф, явиться к нашему двору без уведомления иностранной коллегии.

Понятовский молчал, он твёрдо знал, что молчание – золото. Что Пётр знает, чего не знает?

– Рад вас видеть в добром здравии. Как провели ночь? Где провели ночь, а? – Пётр начал терять самообладание. – А если я прикажу высечь вас шпицрутенами вот здесь, на канапе, разложим – и раз! раз! раз! В присутствии всего двора.

Понятовский разомкнул уста:

– Скромность не позволяет мне назвать имя той, у которой я был... А насилие над посланником другой державы равносильно объявлению войны.

– А мне плевать, я всем войну объявлю. Я весь мир завоюю!

– Верю, но прежде надо взойти на трон российский, – с любезной улыбкой подпустил шпильку Понятовский.

– Но это будет!

– Верю, ваше императорское высочество, как и в ваш военный гений. Ваше мужество, доблесть и воинская честь хорошо известны на моей родине, – раскланялся Понятовский, изобразив на своём неподвижном лице подобострастие и восхищение.

– Правда? – с некоторым недоверием спросил Пётр.

– Наши генералы считают вас выдающимся стратегом и теоретиком военного дела, – извергал поток лести Понятовский.

– А откуда это им ведомо?

– Информировать свою державу о личностях необыкновенных – моя первейшая задача, и я всегда рад услужить вашему императорскому высочеству...

В гостиную вплыла Лизка.

– О, граф! – Она бесцеремонно оттёрла Петра, подала Понятовскому руку для поцелуя, и к оной бедный пленник приложился со всем усердием. – Питер, граф останется у нас обедать? А то и поужинаем вместе, в нашем изгнании такая скука, а вы недавно из Европы, расскажете, – продолжала тараторить Лизка. – Питер, там прибыл этот ужасный Шувалов...

– Который?

– Граф Александр, начальник Тайной канцелярии.

– О майн гот, его не хватало...

Хватало или не хватало, а Шувалов был тут как тут, вошёл в комнату. В точном соответствии с должностью лицо он имел устрашающее – вот уж не везло этому клану: на одного красавца Ивана Шувалова так много лиц непрезентабельного вида – старший брат Пётр, кузен Андрей, жена Петра Мавра. Правые щека и глаз начальника Тайной канцелярии время от времени подёргивались судорогой, и тогда казалось, что он подмаргивает не то заговорщически, не то устрашающе: я, мол, шельма, тебя насквозь вижу. Он заговорил шумно и напористо:

– Господа, я проездом... Слышал, недоразумение вышло. Ваше высочество имеют основание гневаться на господина посла?

– А ежели бы ночью к вашей жене... – начал Пётр.

Но Шувалов дёрнул щекой, подморгнул, как бы призывая к молчанию:

– Кхм-кхм... это, надеюсь, шутка чья-то, не более?

– Я, конечно, не... Но, говорят, она, мерзавка... – Кашель прямо-таки одолел главного тайника.

– Кхм-кхм... – Шувалов, оборотись к Понятовскому, дёрнувшись, моргнул: – Вы, граф, надеюсь, не дали повода?

– Как можно, ваше сиятельство! Мужская скромность не дозволяет мне открыть имя той, ради которой я оказался в неурочный час тут... Полагаю, никто не станет настаивать. – Понятовский вздёрнул подбородок, тронул шпагу.

– И я надеюсь, и я полагаю... в общих интересах... августейшие имена... конфуз... – зачастил Шувалов, усиленно моргая. – Вот что значит, господин посол, покидать столицу без предуведомления посольского приказа... Я в Петербург, не составите компанию?

– Я в своей, я в своей коляске, – заторопился Понятовский. – Честь имею...

– Граф, ждём вас на Петров день! – крикнула вслед Лизка.

– «Честь имею»... Он честь имеет! – забегал по гостиной Пётр. – Посмотрим, какова она... Да-да, на Петров день.

– Позвольте откланяться. – Шувалов быстро вышел.

– Честь имеет! – Пётр тоже убежал.

– А обедать?

Лизка осталась одна.