Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 41 страниц)

– Благослови меня, отче...

– Бог благословит, иди с миром. – Старец резким движением очертил в воздухе крест.

– А может, дозволишь трудником побыть в обители твоей?

Старец добродушно улыбнулся и снова стал простым и добрым.

– Ты, сынок, нынче трудник, а завтра блудник. Твой путь в миру... Иди уж, и не надобно мне никого, я сам, всё сам. – Старик, обойдя Григория, стремительно вышел из кельи, и, когда Потёмкин вышел следом, пустынник уже вовсю махал тяпкой. Оглянулся на Григория, проворчал: – Заночуй, куда на ночь глядя? Не собака ведь... А хочешь, поживи у меня.

Откинув капюшон и стуча посохом, Григорий размашисто шагал по двору своей петербургской усадьбы. Распахнулась дверь, на крыльцо вылетела Сашенька, повисла у него на шее. Торопливо шагал по ступенькам Леоныч. Распахнув объятия, ждал Тимофей. Сошлись все, закружились, завертелась кутерьма. Радостно лая, носились по двору собаки. Орал перепуганный петух.

– Леоныч! Брадобрея ко мне, кафтан!

Санька откачнулась:

– К ней сразу?

– В баню, Сашутка, в баню...

5

Потёмкин вошёл в кабинет Екатерины и огляделся – её не было. На всякий случай громко сказал:

– Камер-юнкер Потёмкин явился, Ваше Величество.

Она услышала его из соседней комнаты и пригласила:

– Пройдите сюда, Григорий Александрович.

Потёмкин застал царицу за необычным занятием: стоя на коленях в полутёмном закутке, она кормила щенят. Крохотные, чуть поболее мышей, щенки карликовой собачки тихо попискивали, а она, держа по одному в каждой руке, тыкала их мордочками в блюдце с молоком, но они отворачивались, беспомощно вертя головками.

– Первый раз вижу императрицу на коленях, и потому мне негоже стоять, дабы не подумали, что хочу возвыситься. – Он стал на колени рядышком, стараясь держаться справа, здоровым глазом к ней.

– Можете не затруднять себя, тем более что я стою на подушечке, а вы на паркете.

– Ради вас хоть на горохе, хоть на гвоздях.

– Отцы святые не отучили угодничать?

– Коленки приучил, там только и делов, что поклоны бить... Дайте, Ваше Величество, одного. – Он забрал щенка, обмакнул мизинец в молоко и капнул на мордочку, щенок жадно слизнул его.

– О, как просто, оказывается. Где научились?

– Батюшка был большой охотник до псов потешных, я вырос, почитай, среди собак.

– Могли бы и верности да прилежанию у них поучиться. Почто исчезли, не сказавшись и бросив службу? Я ведь и разжаловать могу.

– Я обезумел в несчастий своём, государыня, – не лукавя, ответил Потёмкин. – Был как в чаду... Пытался в службе Богу утешение найти.

– Нашли?

Потёмкин не ответил на вопрос прямо, сказал лишь:

– Как видите, я снова здесь... Не так, Ваше Величество, вы мордочку ему чуть подымите, вот, а теперь, – он взял руку Екатерины, охватив кисть своей ладонью и оставив лишь мизинец, лицо его при этом было сосредоточенно и нежно, – теперь обмакнём, теперь слегка, ласково по губкам проведите. – Они склонились над щенком голова к голове.

– Хватит, – отрывисто сказала Екатерина и сунула щенка в лукошко к матери. – Помогите встать... Я не затем позвала вас, чтоб щенят кормить. Как дальше, паренёк, мыслишь службу? Почему не в камер-юнкерском мундире?

– Не по летам мне, матушка, с фрейлинками в жмурки играть и шлейф вашего платья носить. Чаю, на другом деле сгожусь.

Екатерина удивлённо вскинула голову, сказала врастяжку:

– Вижу, возмужал мой паренёк... Монахов, мой друг, нам и без тебя хватает, но коли хочешь... – Она презрительно поджала губы.

– Нет, матушка, не в том свой жребий вижу: карьер военный влечёт меня. Я не смогу мозоли на коленках натирать и шишки на лбу ставить, когда Россия полузадушена петлёй, накинутой ещё татарами, когда Европа с презреньем смотрит на Восток. – Потёмкин заговорил, всё более возбуждаясь. – За Божье дело сражаться надо не сидючи во храме, а с шашкою и на коне. Доколе турки и поляки люд православный будут истязать? Мню, пришла пора вершить начатое Петром Великим, ввести святую Русь в её исконные пределы. – Потёмкин, спохватившись, поклонился Екатерине. – Простите, государыня, мне дерзость замыслов и речи, но я долго ждал мига откровения... Я даже рапорт приготовил об откомандировании в войска к Румянцеву.

Екатерина, откинувшись на спинку кресла, пристально всматривалась в Потёмкина, слушала, не перебивая, ей по нраву были и речь Григория, и его горячность. Но, дослушав, сказала:

– Складно говоришь и с чувством, прямо стихи слагаешь. А у меня не получается стихотворчество. И всё же, Григорий Александрович, может быть, по гражданской части пойдёшь? Мне под рукой хорошие головы нужны.

– Нет, государыня. Едва услышав про вероломство турок, я понял, что не смогу быть в стороне от брани. Да и здесь, в Петербурге, я неуживчив буду с людьми, близкими тебе... И не характер мой тому виною, а сердце. – Он низко склонил голову. – Прошусь на войну.

– Но чин поручика...

– Не важен чин, мне важно дело.

– Придворных в армии не любят. – Екатерина использовала ещё один довод.

– Любовь важна лишь в амурном деле, государыня.

– Ну, непокорный! – вскричала Екатерина. Потёмкин молчал. Она, подумав, с некоторой грустью сказала: – Жалую тебя, Григорий Александрович, камергером, что даст тебе право на генеральский чин, а выйти в генералы зависит от тебя самого. А что до замыслов твоих дерзновенных – они моим созвучны. Благословляю.

Екатерина перекрестила Григория и дала руку для поцелуя.

– Прошу ещё об одной милости: дозволь, матушка-императрица, письма присылать к тебе... чтоб по-французски укрепиться... и на ответ надеяться...

Она кивнула.

– Дозволяю, и чтоб вся правда писана была, а не так, как начальственным лицам угодно.

Долго смотрела Екатерина вслед Потёмкину, застыв в раздумье.

6

Командующий ехал принимать Первую – наступательную – армию. До этого ею командовал Голицын, но был он безынициативен и нерешителен, за что Военная коллегия сместила его, заменив генерал-аншефом Петром Александровичем Румянцевым, проявившим незаурядный военный талант в Прусской кампании.

Двигался он, как и положено, с головным и арьергардным дозорами, боевым охранением, штабом, многочисленной свитой. Генералом он был настоящим, таким, как обычно представляет народная молва полководца, – рослый, статный, могучего сложения, с лицом красивым и самоуверенным. Характер имел резкий и твёрдый. Недостатки его носили чисто армейское свойство: был выпить не дурак и ходок по женской части, ни в чём препятствий не признавал и преодолевал их лихо. Однажды полковой командир, например, приревновал к генералу свою жену, причём публично. Румянцев наказал его тоже публично – заставил под окнами квартиры ревнивца маршировать, проводя перестроения, целый батальон, солдаты которого были даже без нательного белья, проще говоря, голышом.

Под стать седоку был и конь – ноги, что твои столбы, могучая грудь и широкий, как печь, круп. Пётр Александрович любил помечтать в пути и потому всех сопровождающих держал в отдалении. Препятствий для него так же не существовало.

Головной дозор шёл саженей на десять впереди, адъютанты на таком же отдалении сзади, ещё далее пылили штаб-офицеры, затем отряд пикинёров, штаб в повозках, арьергардное прикрытие и обоз, хвост которого терялся за горизонтом. Новый командующий приближался к штабу фронта. Огромный военный лагерь просматривался с холма отчётливо и подробно. Расположенный полукольцом вокруг села, он дымил кострами, белел палаточными рядами, пестрел стягами и флажками.

На дальнем подступе к ядру армии расположились казачьи сотни. По обе стороны пыльного шляха, по которому ехал командующий, сахарными головами белели соломенные кровли буданов, вокруг них частоколом торчали воткнутые в землю пики, воинственно сверкая наконечниками. При въезде в это казачье селище передовой дозор был встречен заставой. Переговорив с драгунами, казачий вахмистр дал команду караульному, и тот подвысил полосатое бревно шлагбаума, конный караул отсалютовал генерал-аншефу шашками. Он вскинул руку к шляпе и огляделся: его персона не заинтересовала никого, казачки сидели вокруг костров, довершая утреннюю трапезу.

Вдали от дороги по левую руку в палисаде из возов с вздёрнутыми оглоблями снидало войско запорожское, точнее, небольшой – в пределах батальона – отряд его. Там видимого порядка было ещё меньше – пёстрая смесь камышовых шалашей, палаток, кибиток на телегах, крытых полотном или коврами, – войско или цыганский табор, поди пойми. Костры, гомон, песни, визгливый голос скрипки, удары бубна, присвист. На ответвлении дороги был отрыт окопчик, в котором находились двое запорожцев. Один, сдёрнув папаху, помахал командующему, словно знакомому с соседнего хутора, а второй так и остался дремать, подложив мохнатую шапку под голову.

Румянцев чуть придержал коня, вглядываясь и вслушиваясь в суету лагеря, покачал головой, сплюнул и пришпорил своего тяжеловоза. Жеребец, мощно набрасывая задом, вынес его на окраину деревни или, лучше сказать, села, хотя это не было ни деревней, ни селом в российском понимании сбитых в кучи или расставленных вдоль дороги домов. Тут избы не жались впритирку, а раскинулись вольно, в отдалении одна от другой, окружённые садами и виноградниками белые стены мазанок и высокие камышовые или соломенные кровли приветливо и празднично светились в радости наступающего дня.

Остановил Румянцева громкий хохот, доносившийся из зарослей вишняка, окружавших ближний дом. Басовитый голос требовал:

– А ну, добавь ещё, Леоныч!

– В момент, ваше превосходительство.

Послышался плеск воды и довольное пофыркивание, гогот. Румянцев подобрался к плетню и заглянул во двор. Под навесом, уткнув морды в копну свежей травы, кормились кони. Чуть подалее стояла порядком истрёпанная карета. На бревне, ближе к хате, аккуратно выложены сёдла, под стрехой развешаны палаши, у крыльца составлены в козлы ружья.

– Ого-го... Э-ге-ге... Ох!.. – Плеск воды.

У колодца с журавлём и непременным корытом для водопоя стоит огромная кадь – ванна. Из неё торчит лохматая, будто в овчине, голова, а рослый и жилистый драгун, босой, в исподних, но в мундире, льёт на эту самую голову воду из цебра.

– Добудь-ка ещё цибарочку, я полежу, а ты подторопи баб с гуляшом.

– Исполним, вашество... А что, нынче в штабе опять брехаловка?

– Уж такая она война наша, говорильная, мать твою волк поял, задницы от скамеек болят, – прогудел ответный голос из купели.

Румянцев, махнув сопровождающим – езжайте, мол, – вздыбил коня и перемахнул плетень. Поднявшись над купелью, заорал:

– Эпикурствуем, мать твою в полубога! А где-то кровушка льётся... А ну, вылазь, превосходительство, курвин сын. Кто таков?

Но эпикуреец не взволновался. Он обернулся на голос Румянцева, и тот увидел, что сидевший в бочке разноглаз – правое око было мёртвое, неподвижное. Окинув чресла полотенцем, Потёмкин поднялся, сурово просверлив незваного гостя здоровым глазом, ответно спросил:

– А ты кто таков, матюкало? Леоныч, подвесели жеребчика пикою, глянем, не боится ли щекотки, а ты, Тимоша, плёткой по крупу вытяни...

Румянцев разглядел третьего – низкорослый секунд-майор хлопотал возле ампирного столика с аппетитным натюрмортом, в котором меж фруктов, овощей и розоватых ломтей окорока поблескивали запотевшие бока кувшинов. Майор, увидев большого генерала, вытянулся и отдал честь, а драгун в подштанниках ответил:

– Сей момент. – И качнул к себе пику, по-казачьи воткнутую в землю.

– Отставить, – помягчел Румянцев, не отводя глаз от натюрморта. – Я главнокомандующий армией Румянцев. – Он напыжился, выпрямил спину, упёр руки в бока.

– А я камергер её величества императрицы российской Григорий Потёмкин, – уткнув руки в голые бока, заявил купальщик.

– А на кой тут камергеры? Кой чёрт тебя принёс?

– Состою в волонтёрах при командующем армией Голицыне.

– Хрен он в маринаде, а не командующий... Нынче я приму армию.

– Рад душевно, Пётр Александрович, батюшка вы наш. – Потёмкин выпрыгнул из бадьи. – Леоныч, халат! Завтракали, ваше сиятельство?

Румянцев скосил глаз в сторону «ампира».

– Признал, значит? Да и я о тебе наслышан, паша Одноглазый... О нахальстве твоём и лентяйстве. Ишь, время к полудню, а он завтракать... – Сердитый генерал с коня меж тем сошёл и передал Тимоше поводья. – А служба?

– Успеем, брехаловка ранее полудня не сберётся.

– Что за брехаловка? – нахмурился Румянцев неуставному слову.

– Да вот, Леоныч придумал... Штабные заседания, чуть не кажинный день, – отвечал Потёмкин. – Нынче имеет быть говорение по важному аспекту стратегии, чтобы освободить нижних чинов от пудрения головы, а пукли в бумагу обёртывать... Да вот незадача – где бумаги столь взять? Ваше здоровье, Пётр Александрович!

– На здоровье... Пукли, пудра? Шутить изволите?

– Какие шутки, языки распухли от рассуждений, как турок бить, а на деле – выскочим корвалантом за нашу линию, пощекочем турок и назад. Говорения эти – во где. – Потёмкин чиркнул по горлу. – Ваше здоровье... А полководец один упреждал: чтоб погубить кампанию, почаще проводи собрания да говорения...

– Фридриха изволите штудировать? Что, своих мудрецов нету?

– Почему же? И своих имеем, извольте: «Вуде же кому естественной нужды ради из рядовых остаться нужно будет, в таком случае, не удаляясь от дороги, исправя нужду свою, буде бы к своему месту успеть бы не мог, то к последнему зводу полка своего должен примкнуть...»

Румянцев захохотал, сотрясаясь могучим телом.

– Всю мою инструкцию заучил?

– Как «Отче наш».

Талантливое что прочитаю, в память как врубится... Телятинки изволите?

Но Румянцев бросил нож и вилку.

– Хватит дурачиться. Про набеги твои лихие на турок слыхивал. Какой чин имеешь?

– По камергерству генеральский положен.

– Чины за дела даются.

– Если б дело, а то всё в бестолковости да в болтовне, ожидаючи активности противника.

– А ты разумеешь...

– Не ждать первого удара от турок, а непрестанно его тревожить, он дуреет от беспокойства, к обороне вне крепости мало гож, мощных атак не держит.

– Ну и атакуй!

– Тимоша, где эти чёртовы девки с гуляшом? Кавалерия наша, сиятельный граф, к такой войне непригодна, тяжела она и неповоротлива. На вашем Буцефале только за пешим угнаться можно, а у турок и татар кони лёгкие, быстрые. И нам нужны отряды летучие, в атаках подвижные.

– Э, любезный, ты даром что одноглаз, а зришь в корень.

– Так ведь двумя глазами только ширь охватишь, а одним – глубь. Хотите, сейчас мою доктрину проверим?

– Как?

– Садитесь на Буцефала, а я на своего араба.

Они съехались на майдане за двором – тяжёлый, будто слитый с Буцефалом Румянцев и тонкий, хоть и кряжистый, Потёмкин на арабе. Поединок был не длинным – завертел, закружил Потёмкин Румянцева, и тот, сунув шпагу в перевязь, спросил:

– Сам додумался до превентивного удара или вызнал где?

– Выжидательная позиция при встрече с кавалерией – часть прусской доктрины, я решил оживить её: мертва.

– Ты Фридриха не хорони, он полководец поистине великий. А налёты быстрые я сам опробовал и признал. Ежели, камергер, поручить тебе крупный корвалант летучий, пройдёшь по тылам глубоким турецким, по коммуникациям?

– Смерти не ищу, но боя не страшусь.

– Только. – Румянцев оглядел Потёмкина, который, скинув мундир, опять натянул халат, – по твоей халатной форме регулярного войска много не дам. Бери вон запорожцев да казачков.

– Татары, в халаты одетые, загнали Русь в углы так, что и теперь не выберемся.

– У тебя, умник, на всё ответ готов, – рассердился Румянцев. – На первый раз за неслужебный вид в служебный час назначаю пять суток домашнего ареста.

– Правда сильному покоряется.

– Перечить будешь – в Петербург сошлю, мне строптивцы не надобны. Чтоб время зря не пропадало, скачи хоть на Сечь Запорожскую, хоть на Дон, собирай корвалант. Сколько уговоришь, все твои. А это ещё что?

К Румянцеву подошла молодуха в расшитой кофте – высока, статна, кровь с молоком, протянула жбан.

– Каймачку на дорогу, чтоб пища осела, – проговорила она певуче.

Румянцев принял жбан и глянул исподлобья на Потёмкина, скромно потупившего очи.

– Одним глазом высмотрел?

– Надо же хоть чем безделье скрасить... Денщик ведь для дневной службы назначен, а ночью как быть?

Румянцев пил каймак, скося глаза на красавицу.

7

Лагерь запорожцев встретил Потёмкина необычной тишиной и деловитостью – не играют музыки, не слышно песен, умолкли бубны и бубенчики. Казаки суетились около возов, волокли в них чугунные казаны, бочонки с порохом, узлы, оружие. Многие шатры уже были порушены, иные разбирались. Потёмкин придержал молодого казачка, трусившего мимо с хомутом в руках.

– Не скажешь, казаче, по какой причине сполох?

– Снимаемся, пане енедрале.

– Далеко?

– Хто на Сичь, хто до дому.

– Пошто так?

– Засумовали казаки. Як звала царица на войну, трясца ей в бок, то и мёд и ложку обицала, а як есть она баба брехлива да лукава, то дулю имеем. – Казак показал, какую дулю они имеют. – Вже и сало доидаемо, и чоботы сбили, а ни войны нема, ни добычи, даже и мониста Ходоске не привезу. Хиба, скаже, ты на войни був? Десь блукав по бабах... Извиняйте, паночку, не маю часу. – Казак с деловым видом наладился бежать дальше.

– Любезный, – придержался его Потёмкин, – где старшина ваша – Пернач, Проневич?

– В курени, мабуть.

Пробираясь меж снующих запорожцев, Потёмкин с Леонычем подъехали к куреню – присадистой мазанке – и застали там всех командиров. И Василь Пернач, грузный усатый казачина, и Проневич, старший писарь и как бы начальник штаба, одетый в европейский камзол, бритоголовый и моложавый, и пять-шесть сотников в разноцветных жупанах и папахах сгрудились возле стола, печальные и молчаливые. Судя по всему, честь питью и еде уже была оказана.

Потёмкин, переступив порог, поклонился истово и уважительно. Пернач больше из обязательного гостеприимства, чем по приязни, сказал:

– Який гость до нас! Сидайте, пане енедрале! Чарку вельможному. – Проневич вытряс в чарку остатки из сулеи и разлил. – С чем пожаловали?

Потёмкин оглядел поникшие головы «лыцарей».

– С пропозицией от командующего армией, да опоздал, видно. Уходите, Панове запорожцы?

– Так, ваша вельможность. Опять Катерина пидманула. Як предала она гайдамаков панам польским, поклялись николи в союз з ней не идтить. А позвала боронить землю православную от турок, як откажешь? Доверились, нейначе диты малые... А тут яка вийна? Тьфу! – Пернач сплюнул. – За Днистром османы люд православный рижуть, а князь Голицын то рады, то порады... Его языком тильки масло бить, а не ворога. Надоело боки отирать да вошей арканить, подамося хто на Сичь, а хто на хутор – озимые сеять скоро.

– Опоздал я, видать, с добрыми вестями.

– Изнов на брехаловку идти?

– По-первое, Голицына нема, на его место Румянцев – генерал боевой, славный: а по-второе, собираю я рыцарей добрых в корвалант летучий, надо бы в турецком тылу обозы пошарапать да выбить пыль из гаремных перинок.

– А, скажем, крепость какую тронуть? – осторожно спросил Пернач.

– Ещё лучше.

– Не брешете, часом, паночку? – усомнился Проневич. – Может, цедулу яку предъявите?

– Тимоша, – обернулся Потёмкин к Розуму, – неси цедулу, ту, что поменьше, а большую на майдан выкати.

Но товарищество недовольно гудело, кое-кто и слова непристойные выкрикивал вроде того: брешут, изнова капкан, а ну их в...

– Тиха! – гаркнул Пернач. – Тут чоловик дело говорить... Извиняйте, як звать-величать?

– Потёмкин Григорий Александрович.

– Ага, Гриц, стало быть... Славное имя.

Кто-то вскрикнул:

– Так то ж паша Одноглазый...

В дверях показался Тимоха, таща ведёрный бочонок. Поставил его на стол и метнулся снова за двери.

– О, такая цедула, – радостно удивился Пернач.

– Подлинная царская, – уточнил Потёмкин.

– Достоверна и достаточна, – утвердил Проневич.

А кто-то уже принялся ятаганом ли, шашкой вынимать донце. Поднялся весёлый гвалт. Тимофей приволок и вывернул из скатерти на стол тушку барана, жаренного на вертеле.

– О це грамоты так грамоты!

– Ай да енедрале!

– Хлопцы, подставляйте чарки...

После того как было выпито по чарке, и не по единой, изрядно съедено, спето немало украинских песен, сплясаны и гопачок, и казачок, и ползунок, и дозволено было спеть зашедшим на огонёк благодарным представителям гуляющего лагеря, Пернач отозвал в сторону Потёмкина:

– Безделица тут одна у меня на уме, пане енедрале.

– Слухаю, пане атамане.

– Тут воно так, що казаки мои проведали, будто вывел турок войско из Цымбров в поход якийсь. А що як бы мы наказали его за беспечность?

– Взять город?

– Взять не взять, а потрусить хиба помалу.

– Взять. И я с вами.

– Вам бы не след, дело рискованное.

– Для меня не более, чем для вас.

– Так мы ж казаки, а вы вельможность.

– Пуля дура, что пан, что казак – ей одинак. Как вам добро, то и мне добро, вам лихо, и мне лихо. А не то пишите в запорожцы.

– Не можно, пане енедрале. Мы все ровня, а вы... Да и москалей не берём в войско своё. Разве что по кровному родству. И ясырь мы поровну делим, – продолжал размышлять Пернач. – А вы, даруй Боже, загребёте царицыну долю, да войсковую, да себе енедральскую...

– Возьмём Цымбры – город на двое суток ваш, а уж потом царскую подать соберём. Моя доля – сколько сам унесу.

– Так с Богом, пане енедрале?

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа...

Раскинув карту, склонили головы – стриженную под макитру – Пернач, бритую – Проневич, лохматую – Потёмкин.

– Малый шум на этом берегу...

– Главные силы переправить выше по течению...

– Конницу в обход кинем...

– Завтра в ночь. Змова?

– Змова!

Три руки сошлись на карте.