Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 41 страниц)

Преданный и проданный

Часть первая
СУДЕБ ВЕЛИКИХ МАЛЫЯ НАЧАЛА

Глава первая
У ПОДНОЖИЯ ТРОНА

1

Её императорское величество царица российская Елизавета Петровна пуще всего любила балы и позорища – театральные действия, нередко совмещая одно с другим. Рождественский бал в Анненгофском дворце как раз и являл собой такое представление. Казалось бы, всё указывало на вполне обычный, хоть и роскошный, императорский бал. Гремела музыка, двигались пары в неторопливом полонезе. Колебалось пламя свечей, играя в позолоте затейливых рам, обрамлявших портреты членов царской семьи, в хрустале многочисленных люстр и бра, драгоценных каменьях, высоких зеркалах.

Зал этого деревянного дворца – иных царская фамилия не имела – был небольшим, и потому паркет уминали пар пятьдесят танцующих да ещё обязательные для того времени шуты, – разного рода карлы и арапчата, шныряющие тут и там. Пары танцующих двигались чинно, сохраняя соответствующие моменту выражения лиц, и всё было бы ничего, если бы не одна странность: дамы были на редкость рослы, плечисты и неуклюжи, а кавалеры все как один невысокого роста, вертлявы и подозрительно упитанны в той части тела, что расположена ниже талии.

В первой паре шёл наиболее представительный из мужчин – стройный и сановитый молодой человек, одетый в шёлковый, тёмно-зелёного цвета с красными, отделанными золотым шнуром отворотами Преображенский мундир. Золотой с кистями пояс туго стягивал талию, расшитая опять же золотом и усыпанная бриллиантами перевязь свободно спадала наискось от плеча к бедру, золотые (всюду золото!) шнуры плавно колыхались, свисая с эполета. Стройные ноги, обтянутые атласными панталонами и белыми чулками, переступали легко и уверенно, словно порхая над паркетом. Светящееся белизной и свежестью лицо, украшенное щегольскими усиками, излучало довольство и высокомерие. Этот молодой Преображенский капитан был не кем иным, как императрицей всея Великия, Малыя, Белыя Руси и прочая и прочая, самодержицей Российской, царицей Елизаветой, не имевшей равных себе в танцах, а все мужчины – переодетые в мужские костюмы дамы её двора, равно как дамы этих «кавалеров», являлись мужчинами в дамском одеянии.

Зрелище, надо сказать, было противоестественное и страшноватое, ибо многочисленные фрейлины её императорского величества не истощали себя диетами и не переутомляли свои тела гимнастикой, а потому и выглядели в мундирах, камзолах и фраках весьма нелепо. Правда, под всеми этими нарядами угадывались корсеты, но ведь возможности корсета тоже не беспредельны...

Мужские фигуры тоже имели свои изъяны, равно как и лица, – лишь два-три, ещё не тронутые бритвой, вполне могли сойти за женские. Но чтобы выбиться в придворные чины, требовались годы и годы не очень-то полезной для здоровья и хорошего цвета лица дворцовой жизни, и потому никакие белила и румяна не могли скрыть то фиолетовый нос, то чёрную щетину на щеках, а то и борозду морщины или шрама.

Елизавета, прекрасно зная, что к её молодости, свежести и стати крупного тела подойдёт любой наряд, предпочитала именно такие машкерады – без масок.

Вдруг царица прыснула от смеха: во время одной из фигур в стройных рядах танцующих произошла небольшая свалка – пухлый «кавалер» и гренадерского роста «дама», вся в фижмах и воланах, не смогли разойтись, ибо «дама», привыкшая в нормальной жизни к военному мундиру и строевому шагу, не учла, что на ней юбки до полу, а «кавалер», который сроду не нашивал шпор, не заметил, как эта чёртова загогулина намертво вцепилась в одну из многочисленных рюшечек. «Кавалер», тоненько взвизгнув и засучив ногами по паркету, упал и кубарем покатился под пышные юбки «дамы». Там, в полутьме кружев, он коснулся нежной своей щёчкой волосатой ноги и в ужасе шарахнулся назад. «Дама», в свою очередь совершив поистине гигантский прыжок в сторону, запуталась в юбках и рухнула на паркет, вызвав маленькое землетрясение и зацепив по пути другую «даму». Та задела своего «кавалера», и пошло-поехало, крики, толкотня и неразбериха воцарились в зале.

Искра смеха в мгновение обежала чопорные лица, отчего мужские физиономии над декольтированными платьями сразу же обнаружили свою корявость.

К Елизавете, едва не помиравшей от смеха, подошёл настоящий – не машкерадный – флигель-адъютант и, козырнув, что-то доложил. Всё ещё улыбаясь, императрица сделала музыкантам знак продолжать и вышла из зала.

В дворцовых переходах было темно, грязно и неуютно. Пламя редких свечей металось от проносившихся сквозняков, чёрные тени прыгали меж щелястых от старости брёвен и балок. Оглушительно скрипевшие под шагами Елизаветы половицы бесшумно пропускали многочисленных кошек.

Флигель-адъютант распахнул дверь и проводил императрицу внутрь небольшого покоя. Те же голые почерневшие брёвна, та же полутьма. Несколько человек, сидевших на лавках друг против друга, встали и согнулись в низком поклоне при виде царицы. Она прошла как сквозь строй, кивая напудренным париком, и села в тяжко скрипнувшее кресло под образом Спасителя.

– Приглашаю садиться, господа бояре. Зачем кликали?

В ответ, охая и опираясь на посох, поднялся ближний к ней старик. Сверкнул белками в провалах глазниц, заговорил, шепелявя беззубым ртом:

– Извини, матушка Елизавета Петровна, что оторвали тебя от дела потешного. Но сговорена была встреча на сей день. Мы подумали, не запамятовала ли, часом?

– На голову не жалуюсь. – Елизавета, сняв треуголку, расправила букли парика. – Видишь – явилась.

– Вижу... – Старик пожевал неодобрительно губами. – В машкерадной одёжке.

– А это чтоб не забывали, кто на трон меня поднял. – Улыбнувшаяся было Елизавета встретила насмешливый взгляд старика и нахмурилась, тронула рукой эфес шпаги. – Сё не машкерадная принадлежность, а оружие. И платье – мундир Преображенского полка, коего капитаном и командиром я состою в гвардии по указу Сената. У кого память отшибло, напоминаю.

Боярин ехидно сощурился.

– Пугаешь, матушка? А гвардию кто направлял?.. Оно, конечно, когда многие штыки вместе сдвинуты, на них и сидеть можно. А ну как на один соскользнёшь?

Лицо Елизаветы налилось пунцовым цветом, глаза недобро сверкнули, но поднялся мрачного вида боярин и гаркнул:

– Князь Голицын, пошто свару затеваешь? Дело говори! Нам, Долгоруким, невместно с вами, Голицыными, в одном доме-то быть, не то что в одном покое. Но коль интересы престола требуют, мы пришли сюда и не пререкаться хотим...

С лавки вскочил совсем тщедушный – ну, право, мощи – дедок и заговорил неожиданным басом:

– И то правда. Наш род не чета вашему. Если ты запамятовал, князь, я напомнить могу. Наши предки Святославичи – Глеб, Давид, Олег, Роман, Ярослав – в день второго мая одна тысяча семьдесят второго года, когда мощи Бориса и Глеба прибыли в Киев...

– Врёшь, – грубо оборвали его из стана Долгоруких, – вашу линию ещё доказать надо – седьмая вода на киселе. А вот наши пращуры Святославичи – Всеволод, Святослав, Изяслав ...

Елизавета с размаху ударила, как выстрелила, шпагой по столику, стоящему обочь кресла.

– Господин флигель-адъютант! Кликните стражу на смутьянов! Будем государственный совет держать или орать, кто громче? – Властный голос императрицы повис на звенящей ноте.

Старики, ворча, рассаживались. Князь Голицын продолжил речь:

– Как видишь, матушка Елизавета Петровна, ладу и миру меж нами, родовитыми, не бывать, и потому жену наследнику престола Петру Фёдоровичу надобно искать в других краях.

– Что торопите, не вырос ещё, чтоб жениться. Несмышлён вовсе, дурак дураком, – сокрушённо покачала головой царица.

– Шестнадцатый годок – пора смыслить. А что спешим – пока трон до третьего колена закреплён не будет, всяк позарится на него. Опять, слышь, про убитого Ивана Антоновича гомонка идёт...

– И кого в жёны князю великому присоветуете? – Елизавета хитро из-под опущенных век взглянула на боярина: ответ ей был явно известен.

– Кого-кого... – пробормотал князь. – Будто не знаешь. Согласились мы взять в жёны наследнику принцессу Ангальт-Цербстскую, Софью Фредерику Августу, племянницу женишка вашего покойного Карла Голштинского.

– А не боитесь, что много крови немецкой окажется в жилах русских царей?

– О сбережении русской крови и печёмся. Принцесса приходится кузиной жениху нашему – вашему племяннику. А кроме того, она внучатая племянница короля шведского и происходит из старинного прусского роду. Повенчав три короны, обеспечим доброе соседство России, Швеции и Пруссии, а также влияние на австрийский и польский дворы, нейтралитет Дании, осторожность англичан, внимание Франции и Турции...

Елизавета удовлетворённо рассмеялась:

– Дозрели, стало быть, моховики? А кочевряжились! – Она поднялась. – И быть посему. Бецкой, доканчивайте переговоры с дядюшкой Фридрихом. – Сощурилась: – Тем более, говорят, будто вы с матушкой невесты когда-то в бирюльки игрывали? Или просто языки чешут?

2

Принцесса Софья Фредерика Августа решила сделать последнюю попытку согреться. Взглянув на властный профиль матери, белеющий в полутьме кареты, она тихонько потянула на себя узкую перинку, укрывавшую колени. Но Иоганна Елизавета, даже не взглянув на дочь, раздражённо дёрнула к себе перинку и деловито подоткнула её под себя.

И без того узкое лицо Фике, упакованное в капор с белой меховой опушкой, вытянулось ещё больше. Она огорчённо вздохнула и, как могла, укуталась в тонкий клетчатый плед, прикрывавший грудь. С жалостью посмотрев на свою голую красную руку, видневшуюся между перчаткой и манжетом, по-ребячьи попыталась втянуть кулачки в рукава, потом сунула их в муфту и замерла, боясь пошевелиться.

Небольшой возок, поставленный на полозья, можно было лишь условно назвать каретой. Но всё честь по чести: на дверцах – замысловатые гербы, впереди четвёрка коней, запряжённых цугом, на запятках – лакей, эскорт – два драгуна впереди, два сзади, да ещё одна повозка с сопровождающими.

За окном кареты проносились чахлые приболотные леса, дюны, опять дюны, одинокие, кажущиеся заброшенными, серые от холода усадьбы, серое низкое небо с тёмной просинью туч, редкий камыш, нехотя кланяющийся ветру...

Фике удалось немного согреться, и тряская дорога уже навевала сон, липкая дремота смыкала ресницы, и пар от собственного дыхания начал приобретать определённые очертания, но карета, споткнувшись на очередном ухабе, вдруг опасно накренилась, заскрипела, заскрежетала, Фике испуганно вскрикнула, ухватилась руками за стенку, мир за окошком пополз вверх, и карета с тяжким грохотом завалилась набок.

Спешившиеся драгуны и испуганные слуги помогли путницам выбраться из перевернувшегося возка. Почтенная матрона, едва выкарабкавшись и поднявшись на ноги, тяжёлой рукой залепила пощёчину первому, кто подвернулся. Им оказался молоденький драгун, который испуганно таращил глаза и растерянно бормотал:

– Экселенц, экселенц...

Но Иоганна Елизавета ещё раз – теперь с другой руки – отвела душу. Била она хлёстко, изо всей силы, зло сощурив глаза.

Фике, резко вздрагивавшая от каждого удара, потянула мать за рукав:

– Ваше высочество...

– Что ещё? – раздражённо повернулась к ней та.

Сморгнув ресницами от её резкого движения, Фике пролепетала онемевшими от холода губами:

– Мне надо... Я хочу...

– Потерпите до постоялого двора, – отрезала мать, пожав плечами.

– Но, маменька... – Фике всхлипнула, дрожа и поджимая коленки.

Презрительно смерив дочь взглядом, герцогиня фыркнула:

– Вечно от вас неприятности. – И отвернулась, с сомнением глядя на карету, которая уже снова стояла на дороге, растопырившись на своих огромных колёсах.

– Я вижу шлагбаум, – хрипло прокричал рябой кучер, взобравшийся на козлы. – Сейчас будем на границе.

– Там Россия? – Иоганна, не видя ничего, кроме серой мглы, вглядывалась вдаль.

– Так точно, ваше высочество, – подтвердил сановный усач, подошедший из второй кареты.

Герцогиня обернулась к дочери, концы её капора разлетелись по ветру:

– Вот видите, Фике, ещё немного, и мы вступим в мир чудес. Россия огромна и сказочно богата. – И она с надеждой посмотрела на усача: – Не правда ли, герр Брюммер?

– Но, ваше высочество, – еле слышно проговорила Фике, – я не доеду.

– Проклятая девчонка! – взорвалась матрона, почти с ненавистью глядя на трясущуюся от холода и переступающую ногами дочь. – Ступайте за карету! – И добавила скорее себе, обернувшись в сторону границы: – Надо спешить. В Россию.

...Обещанные герцогиней «российские чудеса» начались прямо у шлагбаума. Едва высокие гости пересекли границу, как их окружила полурота русских всадников. С гиканьем и весёлыми возгласами («Азиаты», – с ужасом подумала Фике) они окружили кортеж и завертелись вокруг бешеным хороводом.

Фике испуганно смотрела на то, как командир безумных всадников осадил коня перед правой дверцей кареты, слетел с седла, открыл дверцу и, вскинув в салюте палаш, отрапортовал:

– Честь имею! Майор её величества лейб-гвардии Тимофей Вожаков! – Кинув палаш в ножны, он повнимательнее присмотрелся к испуганной девочке с бледным лицом. – Принцесса Софья Фредерика Августа?

– Йа, йа, – хриплым голосом с трудом выдавила она из себя.

Майор удовлетворённо кивнул и расплылся в улыбке.

– Прибыл в ваше распоряжение для встречи и препровождения в Москву... Прошу пожаловать в императорский шлафваген! – Он встал коленкой прямо в снег и предложил высокой гостье руку.

Фике растерянно посмотрела на мать – раньше ей не приходилось самостоятельно принимать решения.

– Камер-фрау может последовать за вами, – белозубо улыбаясь, великодушно разрешил майор.

– Я не камер-фрау, русский дурак! – возмутилась успевшая прийти в себя от испуга Иоганна. – Я герцогиня Ангальт-Цербстская, мой муж фельдмаршал прусской армии! Дай же руку, болван. – И, перегнувшись через вконец оробевшую Фике, она ухватила руку майора и рывком вытащила своё тело из кареты, грузно, словно кусок теста, плюхнулась на руки бравому гвардейцу.

Тяжело переваливаясь через сугробы и кряхтя, к ним подошёл камергер императрицы Елизаветы Семён Нарышкин.

– Приветствую вас на земле Российской, – церемонно раскланялся он. – Явите милость, пересядьте в царицыну карету... И вас, господин посол, – он поклонился в сторону Брюммера, – прошу также... Кафешенк, – крикнул он в сторону, – горячий кофе! – И, пятясь: – Прошу вас...

Забравшись в шлафваген, возглавлявший собой целый поезд (громоздкая карета, запряжённая дюжиной тяжеловесов, несколько карет поменьше, разнообразные кибитки, пошевни – простые сани торжественно стояли в ряд друг за другом, ожидая невесту наследника), герцогиня восхищённо осмотрелась. Дорогие меха, бархат, позолота, лакированное дерево, простор, гудящий в печурке огонь – всё это приводило её в восторг, который вызвал у Брюммера недовольную усмешку:

– Вы не на ярмарке, ваше высочество, не изъявляйте своих чувств перед дикарями...

Невесть откуда взявшийся лакей – видно, ждал в карете заботливо обернул собольими шубами дамам плечи, особенно тщательно укутан Фике. Дрожащая от озноба, оробевшая от пышною приёма, уставшая от долгой дороги, Фике ещё не знала, что этот уже немолодой человек – Василий Шкурин – будет лакеем её высочества принцессы Фике, а затем её величества императрицы Екатерины, что он станет не только личным гардеробмейстером, личным камергером, бригадиром и кавалером многочисленных орденов, но и поверенным её самых сокровенных тайн, свидетелем радостей и горестей и что преданность его будет такова, что о личной жизни Екатерины не смогут узнать от него ни дворцовые сплетники, ни царица Елизавета, ни сама Тайная канцелярия.

Оттаивая, как в тумане видела Фике, что напротив них разместились Нарышкин и Брюммер и что мать милостиво кивнула в ответ на чей-то угодливый голос: «Ликёрчику-с?.. Сугреву для...»

И, уже почти засыпая, слышала бравые крики снаружи, там, где мела метель и опускались синие сумерки на серые сугробы:

– Драгунство... палаши вон!.. На шенкелях рысью ма-а-арш, марш!..

– Па-а-а-ш-ш-шел!

– Пади!

– Пади-пади!

Конный эскорт умчался с гиканьем вперёд, карета тронулась, а Фике уже не слышала, как храпели кони, не видела, как сверкала сбруя, валились в сугробы встречные путники и торопливо съезжали в сторону повозки, снег назад летел из-под копыт... Навстречу Фике летела Россия, летела её слава и величие, летела её удивительная судьба...

3

Смоленская земля – великий шлях из Москвы в Европу, не раз здесь сталкивались державные интересы России с европейскими – Литвы, Речи Посполитой, Германии, Франции... И где ни копни – чуть ли не под каждым придорожным дубком или вязом найдёшь скелет российского или иноземного воина. Культура русского, белорусского и польского народов, православие и католицизм образовали странную, неповторимую смесь. Здесь крестьянин был то мужиком, то холопом, а владетель – то барином, то паном.

Дом отставного майора Потёмкина мало чем отличался от мужицких избушек подлесного сельца Чижова. Те же почерневшие от времени брёвна, такая же низкая завалинка, присыпанная снегом, те же подслеповатые оконца, правда, остеклённые, а не заделанные бычьим пузырём. Разве что размером дом был побольше, чем у крестьян, да соломенная кровля более аккуратно очёсана, и потому снег на ней лежит ровнёхонько, не то что на мужичьих неопрятных кровлях. Да над гребнем крыши – кирпичная труба, тогда как деревенские избы топятся по-чёрному и дым выходит из них через слепые оконца, прорезанные под стрехами. Ну и конечно же выделяет панскую постройку крыльцо – не то чтобы уж очень высокое и широкое, но всё-таки отделанное резьбой и увитое – в память минувшего Рождества – еловым лапником.

Расположен панский маенток – так на польский манер называют усадьбу Потёмкина – поодаль от деревни, на взлобке, обдуваемом ветрами, и ведёт к нему липовая аллея, да за избой аж до самого леса, саженей эдак на сорок, шевелят на ветру голыми сучьями яблони, кустятся вишняк и сливы, а вдоль усадебной межи аккуратным рядком чернеют колоды ульев.

Двор панский просторнее, чем крестьянский, хотя всё там как у любого зажиточного мужика: прямо к дому примыкает сарай-дровник, за ним хоть и обветшалая, но всё ещё крепкая конюшня, поперёк двора – коровник и свинарник. В дальнем конце островерхая стобка – кладовая, куда засыпается зерно и где хранится мука, в отдельном прирубе – повседневный запас картофеля, набираемый время от времени из копцов в огороде, надёжно укутанных от мороза соломой и присыпанных землёй. Ближе к улице – двухскатной снежной горкой погреб. Вольготно и независимо растопырил у ворот корявые ветви столетний дуб, с одной из которых легкомысленно свесились качели.

Только что приехавший с мельницы хозяин стоял, придерживая коней, и, поигрывая плёткой, наблюдал, как двое мужиков пытаются снять с саней поклажу. Мужики – один пожилой, почти старик, с небритым, изрезанным крупными морщинами лицом и уже слезящимися глазами, другой совсем юноша, тощий и нескладный, – беспомощно скользя лаптями по наезженному снегу и сдвинув на затылок свои холопьи шапки-гречневики, корячились над тугими боками пятипудового мешка. Барин, насмешливо смотревший на своих холопов, отличался от них разве что смазанными дёгтем сапогами, щегольски поблескивавшими на снегу, новенькой шапкой-ушанкой, обтянутой хромом, чисто выбритым подбородком да могучим телосложением. Этим и исчерпывалось внешнее различие пана и холопа.

На самом же деле барин был господином жизни и смерти мужика: мог одарить, выпороть, женить, сдать в солдаты – считай, на всю жизнь, – разорить, сослать. И живота лишить – без суда и следствия. Самодержец российский мог сделать всё то же самое с самим паном, оставив, правда, за ним его дворянскую привилегию – не снимать штанов во время порки, дабы не лишить оного дворянской чести, даже если запарывали при этом насмерть. Высшие чины государства, относясь официальной бумагой или просьбицей к престолу, подписывались: «всенижайший и всеподданнейший раб Вашего Императорского Величества». Говоря по-русски: раб на рабе и рабом погоняет. У царя имелся двор, придворные, дворяне. У дворянина, в свою очередь, тоже был двор, дворовые, дворецкие, дворня, дворники и дворняги – иной раз побольше, чем у царя. Таковы были вольности дворянские в то время. В число особых привилегий входило то, что по достижении шести-восьми лет каждый мальчик-дворянин записывался в военную службу и не имел права оставить её без особого дозволения их императорских величеств до скончания жизни.

– Эх, сошлись чёрт с младенцем – куля не осилят! – наконец не выдержав, топнул ногой хозяин Чижова. – Лявон, ты скинь рукавицы-то, где ж тебе чоп удержать! Голой рукой бери, голой!

– Зябко, батюшка, – выдавил с натугой старый Лявон, ухватив наконец ускользающий мешок. – Сичас мы его, сичас...

Но его помощник с покрасневшим от напряжения лицом, не удержав трясущимися руками угол мешка, упустил его и полетел кубарем в снег.

– Тпру, пся крев! – выругался пан, не без труда удержав коней, и, уже раздражённо посмотрев на мужиков, добавил по-русски: – Работнички, мать вашу волк поял! Только жрать, а что до дела... – Он привязал коней и размашисто направился к саням: – А ну, отойди прочь.

Не спуская с запястья плётку, шляхетный володетель Чижова пан-барин Потёмкин – а это был именно он – легко взял куль под мышку и, присев, велел: – Подымите другой, тож возьму.

Мужики – и откуда сила взялась? – подняли второй куль. Потёмкин легко разогнулся и понёс мешки в стобку, подминая могучими ногами ступени. Старик лукаво взглянул на своего напарника, но, заметив выходящего из двери барина, стянул с головы шапку и, кряхтя, принялся утирать со лба несуществующий пот.

Ох, спинушка, на погоду, видать...

Потёмкин уже без мужицкой помощи сгрёб снова два куля, но Лявон вдруг засуетился:

– Ну-кось, Никишка, подсоби. – Присев, он принял куль на спину и неожиданно легко засеменил вслед барину.

Пока он возвратился, Потёмкин стащил в кладовую ещё два куля.

Лявон перехватил ношу у взбодрившегося было парнишки:

– Погодь, Никишка, погодь, я сам, а то, не ровен час, грызь нападёт опять. Эх, сынок, куда ты такой сгодишься... Отряхни-ка пану одёжку да смотри, чтоб почище.

– Александр Васильевич, государь мой, прошу к обеду, – неожиданно раздался певучий молодой голос.

Все – и барин и мужики – обернулись к крыльцу, на которое неслышно выплыла молодая – лет на двадцать с лишком моложе мужа – хозяйка Дарья Васильевна. Яркая, глазастая, в накинутом на плечи жёлтом, расшитом узором кожушке, она была высокого роста – под стать мужу. Из-под повойника рвались на волю кольца чёрных, как смоль, волос.

Лявон, будто помогая сбить пыль, усердно похлопывал панскую спину рукавицей и приговаривал:

– Ох, и сильны же вы, ваша вельможность, ох, сильны... Как есть осилок, богатырь, стало быть...

Потёмкин, ничего не ответив жене, жмурился, как кот, – любил похвалу превыше всего.

– Пусти, я лучше сам выбью. – Он сдёрнул армяк, колотнул его раз-другой, перебросил через плечо. Налитая мощью красная шея словно столб торчала из ворота холщовой рубашки, от спины поднимался пар. – Поставьте коней и заходите в хату, покормлю уж вас, дармоедов... Эх, размял косточки! – Он, красуясь, развёл руки и выкатил широкую богатырскую грудь – истинный осилок, как называли сказочных героев на Смоленщине.