Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 41 страниц)

18

Всхолмлённая равнина Приднепровья. Князь ехал в коляске, за ним на конях – охрана, свита. Навстречу попалась процессия – везли раненых. Кто без ног или совершенно немочен – лежали в возах, а с перевязанными руками, повязками на лбу, груди шли сами.

Потёмкин остановил сопровождавшего их майора:

– Куда ты их?

– В Россию.

– А тут что, Туретчина? Заверни в Екатеринослав, тут неподалёку. Ты ж их половину не довезёшь, перемрут. Жара, пыль...

– И то, отход большой – кажинный день хороним...

– «Отход». – Потёмкин зло стегнул плетью офицера. – Я те дам «отход»! Люди это, воины, кровь за родину отдавшие... Герои! Найдёшь полицмейстера, передай, Потёмкин, мол, велел расселить раненых по хатам, пока госпиталь построим... Довольствием обеспечить за мой счёт. Я доктора пришлю и фельдшера для досмотра... С Богом!

– Слушаю, вашсиясь... – Офицер помчался в голову колонны. – Стой!

Потёмкин нагнал старую знакомую – майоршу Чердынину. Как и прежде, двое мужиков, но крепкие и молодые в запряжке, а она восседала на сундуке, следом шли мужики и бабы, семенили ребятишки – всего десятка два. Увидев Потёмкина, майорша мигом спрыгнула с коляски, кинулась на колени.

– Князюшка, родимый, ветрела наконец.

– А я зачем тебе?

– Я с Глебова не деньгами сыскала, а крепостными, какие завалящие, – вишь, сколько наскребла?

– А беглых нет среди них?

Баба отвела в сторону глаза.

– Ну, ежели какой хилой прибьётся, не гнать же, пропадёт в одиночестве...

– А полиция? Вдруг паспорта спросят?

– И, батюшка, у меня этих паспортов полсундука... Усопшие которые, узнай поди, тот аль не тот.

Потёмкин расхохотался:

– Ну и стерва ты! То-то я гляжу, за малые деньги чуть не целая деревня... Да Бог с тобой, заселяй края дикие, пускай корни на юге. Но! – тронул он коня, но Чердынина заступила дорогу:

– Погоди, я ж не просто тары-бары растабарывать ищу тебя... Говорят, землёй наделяешь. Мне бы десятинок этак... – Она задумалась, прикидывая, сколько запросить.

– А это зачем? – Потёмкин только сейчас заметил, что впереди повозки двое мужичков тащили пушчонку.

– Пригодится в хозяйстве, под Туретчину ведь еду... Когда-тось от Пугача отбилась, а тут мало ли что... Так землицы дашь? Я и бумагу заготовила, и чернила припасла, только ручку приложи да число обозначь...

– Бог мой, полвека прожил, а такой пройды не встречал! Ну, ин, ладно, быть тебе екатеринославской помещицей! Пройдёшь ближе к Днепру, пусть один из мужиков, хоть самый долгоногий, с восходом солнца пойдёт с востока на закат, и сколь успеет прошагать до полдня – твоя земля.

– А с полночи на полдень?

– Половину... Ну, баба! Попов, оставь для догляда кого. И пусть Чердынина возделывает свой сад... Трогаем!

Лёжа в холодной ванне под вишеньем, светлейший отдавал распоряжения кухмейстеру:

– Возьмёшь из моих запасов водки – гданьскую, заморскую, боярскую, французскую, ратафию... Теперь из вин – сектет, рейнвейн, мозельвейн, базарак, волошское и, конечно, шампанское. Пиво, полпиво, щи, квас...

Кухмейстер старательно записал всё и доложил:

– Деликатесы русские на исходе – огурчики, икра, клюква.

– Ну, так сгоняй в Саратов, Вологду, Астрахань – не знаешь, что ль? Попов, запиши, проверь. Да, пошли кого-нибудь в Париж, я даме одной туфли обещал, ассигнуй тыщ пятнадцать, думаю, хватит, и чтоб через три недели было в Яссах, понял? Напомни де Линю: он обещал через батюшку своего сговориться с Моцартом. Вроде бедствует там мальчик, пусть едет ко мне, дадим имение, дворянство, пенсион пожизненный... Я императрице докладывал, примет в Петербурге. Леоныч, поддай холодненькой.

Леоныч выкатил бадью ледяной воды в ванну.

– Завтрак в сад прикажете? – спросил кухмейстер.

– Давай в сад.

Садовник – хмурый, чёрный, крючконосый, не спеша подрезал лозы. К нему подошёл солдат.

– Исметка, валяй отсюдова. Светлейший какаву будет пить.

– Якши.

Но далеко он не пошёл. Нырнул в заросли, достал из схрона лук, быстро натянул тетиву, приготовил стрелу. Потёмкин, одетый в привычный халат, устроился за столом. Поблизости грудилась стайка девушек. Тихонько запели. В струнку вытянулся официант в сюртуке и с белой салфеткой на руке. Светлейший сам разлил какао – себе, Попову, Тимофею. Мрачно спросил:

– Так что в депеше? Её величество настаивает на возврате Измаила туркам? Какие идиоты подают советы царице? Это всё племя Зубовых... Окрепну малость духом, запущу тут корни поглубже, заведу свою гвардию – все зубы повыдеру. Садись Тимоша, что стоишь?

Что заставило Тимофея оглянуться – предчувствие, шорох в кустах, осмотрительность? Он только успел крикнуть:

– Гриц, берегись! – и кинулся навстречу стреле.

Она прошила насквозь, Тимоша рухнул без звука.

– Алла-иль-алла! – крикнул торжественный Исмет, но, увидев, что Потёмкин живой и невредимый, вскочил, завыл шакалом и бросился на землю, грыз, рвал траву с корнями.

– Тимоша! – не своим голосом закричал Потёмкин. Повернул друга на спину – он был мёртв. Потёмкин бросился к Исмету, которого, выкручивая руки, поднимали солдаты, вцепился ему в горло, душа. Чёрный глаз его горел зелёным огнём.

– Шайтан... – прохрипел Исмет, колени его подогнулись.

Возле крыльца небольшой церквушки стояли похоронные дроги и коляска. Потёмкин, сойдя с паперти, прикрыл глаза платком, пошатываясь и спотыкаясь, пошёл. Ноги вынесли его к дрогам, он сел и сказал:

– Погоняй...

– Ваше сиятельство, – отозвался возница, переглянувшись с мортусом, они стояли шестеро, ожидая, когда кончится отпевание, – вам не сюда...

– Погоняй, кому говорят!..

Возница, недоумённо пожав плечами, тронул повозку. Мортусы послушно пристроились вслед. Дроги заскрипели, переваливаясь на ухабах. Лишь теперь Потёмкин осмотрелся.

– Стой! Куда едешь? – Он соскочил с дрог и отошёл к развесистому дубу, опёрся лбом о шершавый ствол, вслушиваясь в хор, – он всё пел. К нему бежал Маттей.

– Погоди, Григорий Александрович, сейчас выносят.

– Смерть сегодня за мной приезжала, Матюша. – Он, сгорбившись и волоча ноги, пошёл к карете. – Едем в Яссы, Тимоша пусть за нами.

19

Знаменитая потёмкинская землянка в поле неподалёку от ставки представляла собой обыкновенный холм. Неожиданной была лишь врезанная в дёрн и обложенная камнем роскошная дверь из бука с рельефным орнаментом. Вокруг землянки, подобно столбам огорожи, стояли солдаты. Чуть в отдалении – пушки с прислугой и фитилями наготове.

Внутри был парадный зал – обитые штофом стены, золочёные канделябры и люстры, вычурная мебель, парча, ковры. Пиршественный стол невелик, персон на двадцать-тридцать. Гости были в основном все свои – генералы с жёнами и без оных, молдавский боярин. Потёмкин в голубом кафтане, отороченном соболем, в орденах сидел между Санечкой и княгиней Долгорукой – смуглолицей красавицей.

Он пригласил:

– Прошу, господа, поднять тост за здоровье государыни нашей, императрицы российской и всея державы, Екатерины Великой. Виват!

Ответный троекратный «виват», пушечные залпы глухо отдались в подземелье, вздрогнуло пламя свечей.

Потёмкин, мрачный и сосредоточенный, погруженный в невесёлую думу свою, жадно и быстро прожевав, снова поднялся:

– Возглашаю здравицу воинству нашему от генералов до солдат, за всех живых и убиенных во славу Отечества нашего. Аминь!

Выпили без «вивата» и чокания. Пушки палили.

Потом началась гульба без тостов. Над столом поднялся деловой шум, послышались смешки, вскрики.

Замерли пушкари в ожидании команд, стояли неподвижно солдаты.

На середину зала вышел мажордом, ударил жезлом:

– К выносу тела встать!

Кто-то поднялся, кто-то недоумённо оглядывался.

Потёмкин крикнул:

– Сказано: к выносу тела встать. – И сам поднялся. Одна за другой погасли свечи, зазвучала музыка, запел цыганский хор, тихо, вполголоса. Из тьмы выступила освещённая снизу огненной – из малых церковных свечек – окаёмкой подиума прозрачная фигура женщины. Сияли негромко воздуха, из которых было пошито нечто похожее на хитон, под ним темнело стройное тело... Это была известная авантюристка дивной красоты Софья де Витт. Её несли на бильярдном столике без ножек шестеро драгун. По мере того как она приближалась к Потёмкину, хор набирал темп и силу. Под заключительный аккорд Софья прыгнула в объятия светлейшего. Все закричали, раздались аплодисменты. Пушки отозвались мощным гулом.

Санечка встала и ушла. Софья села на её место, предварительно расцеловав Потёмкина в губы.

– Поднимем бокал за несравненную красоту – за Софью де Витт!

Виват, залп.

– Прошу подать десерт дамам, – возгласил светлейший.

Вдоль стола пробежали слуги, одетые в гренадерские мундиры, зачерпывая из хрустальных чаш десертной ложкой бриллианты и высыпая их в бокалы дам. Потёмкин, откинувшись самодовольно, положил руки на плечи Софьи и княгини Долгорукой, прижал обеих к себе.

Это уже был перебор, которого не смог стерпеть супруг княгини. Он вскочил, отбросив стул.

– Вы забываетесь, господин Потёмкин! Я не позволю, чтобы вы обращались с моей женой как с заезжей шлюхой!

Потёмкин шепнул княгине:

– Парижские туфельки, что обещал я, ждут вас на квартире... – затем, не спеша встал, мрачный, чёрный, лохматый, вышел из-за стола, взяв за руку, будто мальца, генерала, подтянул к себе, другой, свободной, сорвал с груди ревнивого мужа аксельбанты, сгрёб в горсть орденские звёзды, подтянув к горлу. – Ты, мразь благородная! Пока ты нежился в перинах со своими шлюхами, другие истекали кровью под огнём. Я дал тебе погоны генеральские, я дал тебе ордена и ленты, и я же их сорву и вышвырну тебя ко всем чертям. Ты блюдолиз и подлипала, привыкший гнуть спину перед сильными, – садись и не позорь свою жену. Сядь! – заорал Потёмкин, и генерал покорно сел на стул, пододвинутый слугой. – Идём, Софья, я не могу быть возле этой трусливой мрази. – Подхватив Софью на руки, понёс в таинственную комнату, куда вела маленькая дверь и никто не имел право входить.

Вовсю наяривали гудошники, пел хор, звенели бокалы. Никто ничего не видел. Плакала Долгорукая. Возле неё стоял на коленях князь, тоже утирая слёзы.

Из кабинета выскочила Софья.

– Он умирает... он умирает... – И рухнула в обмороке.

Замер оркестр. Умолкли хористы. В тишине простучали каблучки – в кабинет пробежала Санечка. Выбежала тотчас же и крикнула:

– Скорей врача!

20

У полкового штаба был выставлен почётный караул. Когда карета подъехала, барабаны отыграли «честь». Кнорринг, командир Таврического гренадерского полка, священник, врач, адъютанты столпились у кареты, чтобы принять больного.

Но Потёмкин сам выбрался на волю.

– Григорий Александрович, обопрись на плечо, мы тебя на руки примем.

– Отойди, Мотя, я сам.

И он таки сделал неуверенный шаг, другой, потом зашагал твёрдо. Халат свисал с исхудавшего тела. Кнорринг указал:

– Сюда, пожалуйста, кроватка приготовлена, перина, чистенько.

– Не надо... перину... Жарко, душно... Мне б сенца поболе и попону...

– Как изволите, и это готово, сюда.

В небольшом зале сложена в углу копёшка свежего сена, покрытая ковром. Больной Потёмкин раздражителен, привередлив.

– Я сказал: попону... Присяду пока. – Опустился в кресло. – Квасу мне.

– Не надо квасу, ваше сиятельство, – возразил толстяк в очках – доктор.

– Тогда клюквенный отвар...

– Более квасу вреден.

– Заладил одно: не надо, вреден, что ж мне, с жажды подыхать? Тогда щей со льда. Щей!

– Ваше сиятельство, – взмолился врач.

– Будешь перечить – выпорю! Велю шпицрутенов дать! Щей! И подите прочь все, отдохнуть хочу, а ты, Саня, побудь. Лягу, пожалуй... Боже, как славно на сене, детством, лугом пахнет... Сейчас в Чижове сад уж облетел, только на сирени да на дубах лист... Достань чернила и бумагу, письмо послать надобно. Открой двери и окна – душно.

– Все настежь, Гришенька. Леоныч, проследи, чтоб кто под окнами и дверьми не шастал. Любопытных больно...

– Пиши: «Яссы, четвёртое октября. Матушка, всемилостивейшая государыня, – говорил он с одышкой, – нет сил более переносить мои мучения. Одно спасение – оставить сей город, и я велел свезти себя в Николаев. Не знаю, что будет со мной... Вечный и благодарный подданный». Написала? Дай-ка руку свою приложу, а то подумают, подложное письмо. – Попробовал подняться, застонал. – Больно, сил моих нет. Но врёшь, врёшь, хвороба... Потёмкин ещё жив, ещё поборется... – Он рывком встал, присел к столику, приписал, диктуя сам себе: – «Я для спасения уезжаю...» – Отбросил письмо. – Теперь уж помоги, друг мой сердечный. – Завёл руку за шею Санечке. Она разрыдалась.

– Ты что?

– Даже со мной... даже сейчас говоришь её словами.

– Какими?

– Депеша пришла от неё, я не хотела показывать. Но ежели, не приведи Господь, случится что – грех будет на душе.

Потёмкин стиснул плечо женщины так, что она ойкнула.

– Подай сюда! – И упал на попону.

Она вытащила из шкатулки письмо. Потёмкин поднёс к глазам, рука дрожала, по бумаге скользили тени.

– Ни черта не вижу, читай.

– «Друг мой сердечный! Прошу Бога! Да продлит он силы твои...»

Потёмкин просветлел лицом, улыбнулся.

– Господи, дай ей здоровья. Помнит, любит по-прежнему! Ну, дальше, дальше... – Санечка молчала. – Дальше, говорю!

– Если хочешь... «Платон Андреевич благодарит за поклон и сам к тебе напишет...»

– А, благодарит! – закричал Потёмкин. – Нужны мне его поклоны, как чирья на заду, сволочь, гад ползучий, вор ночной, сукин сын! Подполз, подкрался к трону, пока я кровью умывался! Разоритель России, кобель вонючий! Нет, не время лежать! Ехать, немедля ехать! Спасать её надо... Коней! Пусть, Санечка, коней, – жалобно вдруг попросил, теряя силы. – Боже! Опять больно... как больно... Открой окно, душно. Смрад, смрад у трона... Она не понимает... – шептал Потёмкин, впадая в забытье.

– Он умирает!.. Доктора!

В покой вбежал толстячок в очках, посчитал пульс, приложил ухо к груди.

– Ничего, сейчас отворим кровь... Напор желчи.

Лунная ночь была безветренной и безмятежной. Во дворе толклись люди. Два парика склонились друг к другу:

– Трудно жил, трудно отходит...

– Наоборот, весело жил, легко.

– Это как посмотреть...

– И то правда. Отходил бы скорей, надоело.

– Охохошеньки, пойду в постелю. Что-то я сегодня утомился.

– А, может, в картишки перекинемся?

– В дурачка.

– В дурочку бы... Да не с кем, тут и шлюхи не отыщешь.

– Не в Питере, чай.

21

В полутьме кареты под лучами утреннего солнца чеканный профиль светлейшего был будто облит золотом, искрой вспыхивал глаз. Санечка положила голову Потёмкина себе на колени, гладила ладонями лоб, щёки. Он возбуждённо говорил:

– Перед Богом исповедался, святых даров причастился. Теперь перед людьми бы очиститься. Намедни побывал я ТАМ и понял, Санечка... Со знакомыми свиделся... Жизни моей счастливей не было: любил гулять – и кучи золота спускал, чинов, орденов, богатства, имения – всего достиг, города строил, войска водил, крепости брал. А главного не достиг – Царьград не взял, украли его у меня, из-под носа стащили. И её не удержал...

– Полно тебе, князинька, – всхлипывала Санечка, – забудь о ней, тебя не стоит.

– Замолчи и не перечь! – Тут же взмолился, принялся целовать маленькую иконку. – Господи, когда всё кончится, смилуйся, возьми к себе... Муки за все грехи, за кровь людскую – не жалел её... Богатство, дворцы, золото – всё пустое. – Вынув из кармана горсть каменьев, Потёмкин поднял руку и стал ронять их – они сыпались на грудь, на ковёр сверкающими искрами. – Дай, дай облегчение, возьми всё... – Вдруг заметался, хватаясь за горло. – Остановите коней... Хочу на волю, душно... К свету! Скорей, скорей...

Превозмогая боль, он всё же поднялся сам и вышел на ковёр, постеленный на дороге.

– Уйдите все... Санечка... Лягу к солнышку лицом. – Он долгим взглядом окинул степь, перелески, небо. – Погладь меня, Санечка, побаюкай. Скольких баб знал, саму царицу...

– Полно, Гришенька... – Слёзы непрерывно бежали по лицу Санечки. – Не надо об этом. Подумай, каково мне...

– Я не о том... Понял, что всех ласк дороже твоя, последняя, вся жизнь ради неё. Вот счастливый конец...

– Что ты заладил: конец, конец... Вот сейчас отдохнёшь...

– Не утешай, я знаю... Хочу припомнить главное... Да, не забудь сиротку мою Лизавету. – Сморщился вдруг. – Помру, всё прахом пойдёт, растащат Россию. Санечка, передай ей... ей... – Голос его пресёкся.

Потёмкин умолк, глядя в небо. Слеза медленно стекала из мёртвого глаза, а живой всё блестел, вбирая в себя лучи солнца.

Пронзительно вдруг закричала Санечка:

– Гриша, Гришенька!..

...А он шёл с Екатериной между молодых топольков, возле которых горели свечи. Они медленно всходили на холм, увенчанный каплицей. И, заслышав волшебной красоты прощальную музыку, Потёмкин вдруг неожиданно вспомнил, что так и не пригласил в Россию того композитора-венца, чья музыка была от самого Бога. А каплица на холме всё наливалась сиянием, пока не стала целиком сотканной из самого света.

– Люди, да помогите же! – кричала Санечка, тряся за плечи уходящего Потёмкина.

На ковёр ступил Леоныч. Пригнулся, тронул пальцем веко, оно вяло откинулось. Леоныч, сунув руку в карман, вытащил медный пятак, прикрыл его. Но слепой глаз по-прежнему упрямо смотрел в небо.

– Он умер. – Леоныч тронул за плечо притихшую Санечку, оглянулся.

Свитские толпились в отдалении, от них бежал доктор. Леоныч попросил стоявшего рядом Маттея:

– Одолжи пятак. У меня второго нету.

– И у меня нет. – Маттей беспомощно развёл руками. – Люди, дайте пятак...

Свитские молча глядели на тех, кто стоял возле тела Потёмкина: одной только недвижимости у покойного на пятьдесят миллионов.

...А он уже был далеко, душа его устремилась к той, которую любил и которой был предан всю жизнь. И узрели незрячие очи его великолепный бал во дворце. Пели скрипки, свистели флейты, взвизгивали тарелки и бухал глупый барабан: «Гром победы раздавайся!»... И под звуки польского в первой паре шли величественная Екатерина с вертлявым Зубовым, потом коротышка Павел со своей высоченною женой, потом кто-то ещё, знакомые и незнакомые, – лавина лиц и дергающихся тел. Всё громче пенье струн, вскрики флейт, звон меди, грохот ослиной шкуры. И всё быстрее мчатся пары, и нет конца беснованию скопища бездельников, толкущихся у трона...

И ещё узрели незрячие очи его, как сперва помалу, а потом быстрее и быстрее стали рушиться стены дворца, превращаться в пыль беломраморные колонны и затейливая лепнина карнизов; как один за другим падали каменные истуканы и разбивались на куски. Вот одни уже только руины, а гром победы всё раздаётся...

Сошлись опять двое, но не в париках и туфлях с золочёными пряжками, а в онучах, в сермягах, вервием подпоясанные.

– А что, – глядя на руины, робко спросил один, – и весь Питер вот так растанцевать можно?

– Весь Питер можно, – с философическим спокойствием ответил второй.

– И... и Москву?

– И Москву.

– Ну, а всю Россию, скажем, тоже?.. – совсем уже шёпотом, робея от собственной смелости, спросил первый.

– И всю Россию! – был беспощадный ответ.

– А что потом?

– Напляшутся и нас позовут. Будем заново строить, – с тем же философическим спокойствием ответил второй и затянул верёвочный кушак потуже.