Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 41 страниц)

9

Они остановились у двери спальни.

– Ты не войдёшь? – спросила Екатерина, не приглашая, но и не выпроваживая.

Потёмкин стоял, понурив голову и держа руки Екатерины в своих.

– Я слишком утомлён сегодня, Катя. О Боже, такой день... И дочь... и эта глупая девчонка...

– А мне – мне легче, думаешь? А если в самом деле она дитя любви покойной императрицы? Ещё одна жертва безвинная? Дитя, девчонка – кой чёрт толкает их в геенну огненную борьбы за трон?.. – Екатерина стремительно прошлась, вернулась к Потёмкину. – А если самозванка – и снова смута, снова плетение интриг, ложь, кровь... Что делать, что? Коль надо выбирать – власть или доброта, а? Гриш?..

Он прикрыл глаза и, может быть, не слышал её.

– Мне надо ехать на войну. Я медлить не могу.

– Когда?

– Быть может, завтра.

– Что так спешишь?

– Боюсь, Катя, не успеть, уж больно тяжек воз... До отъезда куча дел. Прошу тебя за девками моими присмотреть. Варютку я высватал за князя Голицына, Катерина со Скавронским сговорена, меньшая, Надина, – полковнику Измайлову...

– Не нравится мне, Гриша, голос твой, как завещание читаешь.

– Война есть война. – Потёмкин был вял, малоподвижен.

– А может, хватит с тебя? Генералов в достатке.

– Занёсши ногу, надо делать шаг. Один рывок – и мы в Константинополе, а там и Эллада. И завершён намеченный мной путь.

– Ты в самом деле завтра можешь укатить?

– Не знаю, Катя, не знаю. – Он поднял ладонь ко лбу. – Дай... Идти надобно.

– Постой. – Екатерина уцепилась за руку Потёмкина. – Хочу ещё сказать, ещё прошу подумать... Помни: ты единственный мой, одна моя опора, береги... Что с тобой, Гриша?

Потёмкин, охватив руками голову, прохрипел:

– Голова... дай лечь... покличь Саньку Браницкую, она снимает морок... Боль... о Боже!..

Екатерина едва дотащила его до дивана и крикнула:

– Лекаря! Скорее лекаря!

– Саньку кличь... Боже, Боже!

По коридору мчался флигель-адъютант, красивый малый с холёным лицом, радостно возвещая:

– Светлейшего удар хватил! Светлейший помирает! Бегу за лекарем!

– Спеши, да не очень! – крикнул кто-то вслед.

10

Весёлый глашатай ошибался: у Потёмкина был обычный, хотя и мало кому известный приступ головной боли. Он лежал в постели, а рядышком притулилась Санька. Прижавшись щекой ко лбу светлейшего, она оглаживала голову, щёки, грудь, шею и шептала:

– Вот и лучше тебе, легче. Усни, усни... Пусть снизойдёт покой на голову твою... усни...

Потёмкин слышал тихий голос и старался придержать руки её на груди, но она уводила их и отдалялась, растворяясь во тьме, а голос был тут же рядом, ласковый и внятный:

– Поспи, родной, поспи...

Потёмкин смотрел, как она устраивалась в ногах у него, уходила дальше в тёмный угол, и не понять было, Санечка это или княжна Тараканова – светлый комочек в тёмном углу. Рядом появился ещё некто в белой сорочке холстинковой и таких же портах. Он, наоборот, приближался, сел на кровати, подкорчив по-турецки ноги, босые и бледные до синевы, напомнив старца подвижника.

– Ты, что ли, старче? – Голос вытекал из груди натужно и глухо.

– Ай не признал, князюшка? Ты ж был в застенке, когда пытал меня Шешковский. Ещё дивился мужеству и стойкости.

Потёмкин пригляделся – и верно, старец был сед и тих, а этот чернобород, порывист, громогласен. Ишь зубы светятся жемчугом меж бороды и усов.

– Маркиз Пугачёв? Откуда ты взялся? Тебя ж сказнили.

– Тело изничтожили, а душа жива, помнишь старого нестяжателя – бессмертие в деяниях. Никакой я не маркиз, ваше благородие, Емелька Пугачёв, казак сермяжный, такой благородный, как вот она, Тараканиха. Вернее, дух её.

– Я зрил её лишь даве во плоти.

– Увы, преставилась и унесла в могилу плод не рождённого дитяти от Алёшки Орлова.

Потёмкин присмотрелся: княжна баюкала ту куклу, что он дочери оставил.

– Алёшка – сука, как мог взять обречённую на смерть, он же знал.

– А кто из вас, бар, не суки?

– Не покорилась, бедная девчонка.

– С того и стала мне сестрой. Мы оба не раскаянные и не прощённые. С того и бродим по свету, ещё вот Катьку навестим.

– Я помню казнь твою. Ты повинился перед народом, а почему у Катерины прощения не попросил? Она бы, сталось, сняла вины твои.

– А я не виноват перед ней – её богатства не пограбил и действием не оскорбил. – Пугачёв улыбнулся. – Перед бабой своей больше виноват – бивал порою, и изрядно. А главный грех перед народом – повёл и тыщи жизней погубил, и всё зазря.

– Выходит, мы равны с тобой, я тоже тыщи веду, тоже многих на смерть обрёк.

– Не, со мною не равняйся, князь. Ты одержим величием России, а я радости хотел для человеков, для каждого. Что есть в сём звуке – величие России? Страх для иных народов? Величие твоё? Слава царицы – бабы шалой и блудливой?

– Несправедлив ты к ней, Пугач. Она милостива и добра хочет.

– Куды как праведна, – вновь засмеялся бунтовщик. – Детей, почитай десяток, по людям раскидала, вроде кукушки, смертоубийство мужа учинила. А смерть Иванушки блаженного, а казнь Мировича – души безвинной, а казнь моя и Тараканихи с дитём во чреве, кинутой в застенок? Всё зачтётся ей на этом и том высшем свете...

– И всё одно моя – единственная, Богом данная...

– Ты слеп на оба глаза, князь, – махнул рукой Пугач.

– Любовь слепа...

– Чу! Слышишь пенье, хор ангельский, меня зовут. Идём, пустельга, жизнь за язык отдавшая, – он протянул руку Таракановой, и они пошли по паркету, оставляя влажные следы.

– А ко мне-то зачем приходил?

– Сам узнаешь, – блеснул зубами Пугач.

– Лежи, лежи, Гришенька, – сказала Санька, подвигаясь от изножья к нему ближе.

Потёмкин недоумённо оглянулся:

– Сюда никто не заходил?

– Каюсь, придремнула... Может, Варютка с Катькой, они, слышишь небось, поют тихонько?

Потёмкин увидел влажные следы на паркете. Сел.

– Вели послать за Розумом и Мотей. Завтра выезжать.

– Я с тобой, Гриша.

– Не дури, накличешь гнев царицы.

– Мне велено тебя оберегать.

– Эх, ты, судьбинушка моя. – Потёмкин ласково обнял Саньку, она приникла к нему.

11

Последний год жизни светлейшего был стремительным, как обвал. Дни неслись в кровавых сечах и победах, скачках и пожарах, пирах и приступах меланхолии, болтовне военных советов и тягомотине разъезженных дорог. Окружённый адъютантами и кирасирами, Потёмкин рвался в самую гущу боя, топтал конём, рубил направо и налево, его повязанная красным платком голова моталась то тут, то там.

Город горел, турки бежали, Потёмкин помчался за сметённым паникой отрядом янычар, почти догоняя арьергард. За городом они рассыпались веером, укрываясь меж холмами. Потёмкин, оглянувшись, обнаружил, что остался один и пустил коня помалу, успокаивая и оглаживая. У кустов, заполонивших распадок, спешился, сорвал горсть травы, протёр пыльные и потные бока коня, дал отдохнуть, потом подпустил к родничку, чтоб глотнул воды. Лишь после этого снял платок, умыл лицо и руки, отёрся, сунув тряпицу в седельную суму. Услышав топот одинокого конника, поднялся в седло, проверил палаш, легко ли выходит, и краем кустарника поехал навстречу. Это был Леоныч.

– Ваша светлость, не можно так. Тикаемо назад, пока татары не одумались... Вы ж не капрал, а командующий армией, чтобы в сечу лезть.

– Война не различает генерала от капрала.

– Тшш, – предостерёг Леоныч.

Где-то рядом послышался говор, топот многих коней. Турки ли, татары? Скорее в гущу. Забрались в кусты, притаились.

Четверо турок проехали мимо, не заметив. Но топот сзади нарастал. Потёмкин огляделся – смеркалось, чуть подумав, сказал:

– Держись за мной, поведём их к нашим. Делай как я... Коник добрый не подведёт? Главное, чтоб близко не подпустить и далеко не отрываться. Ну, с Богом. – Потёмкин поднял коня, вскочил на него и вынесся на вершину холма.

Его могучая фигура чётко рисовалась на фоне закатного неба. Вскинув палаш, крикнул:

– Берабер гель! Аллахоу акбар! (За мной, Аллах велик!) – И, подняв коня, кинул его вперёд тем самым приёмом, который отрабатывал когда-то Мамонов.

Турки ответили дружным рёвом и помчались следом. Всё ближе, ближе порядки русских войск.

Потёмкин крикнул Леонычу:

– Бежим в стороны, иначе свои срубят!

Турецкий отряд по инерции влетел в гущу русского войска и был мгновенно смят.

Потёмкин выбрался к штабной палатке, соскочил с коня, кинув поводья первому попавшемуся офицеру, и вдруг конь, его любимый Араб, рухнул. Да и сам хозяин едва дотянул до ближайшего стула. Пошатываясь, приблизился Леоныч.

– Кабы пятнадцать годков назад, когда учил воинскому делу, вздул бы тебя палкой, Лександрыч... А нынче не можно – фельдмаршал. Отдай хоть два рубли, что в долг брал.

– Взбогатею – отдам.

– Позволь тогда отдубасить холуёв, которые тебя одного бросили. – Леоныч указал на стайку адъютантов, спешивших к исчезнувшему было командующему.

– Бог им судья... Попов!

Из палатки выскочил начальник канцелярии генерал-адъютант Попов.

– Приказ о производстве Леонова в штабс-капитаны и представление на Георгия третьей степени... На завтра собираем военный совет, а нам сообрази чего-нибудь поесть. Составишь мне компанию, Леоныч?.. Да, лекаря кликни, брюхо болит.

Совет в штабной землянке напоминал пирушку – на столе груды пирожков, клюква, грибки, бутылки со щами, вино. Потёмкин, полулёжа в «халатном виде» на копне сена, извинился:

– Прошу прощения, генералитет, неможется сегодня... Но откладывать совет нельзя. Разговор решающий. Украинская армия, ведомая Румянцевым, овладела Хотином, открыв дорогу на Болгарию и Константинополь. Нам преграждает путь проклятый Измаил. Крепость надёжна, войска и припасов достаточно. Дунайский путь для них – путь свободы. Наше войско устало от топтания на месте, холодов и недоедания. Пошли чирьи да простуды. А впереди осень. Что будем делать? – Генералы молчали. – Князь Репнин?

– Осада.

– Де Рибас?

– Отойти на зимние квартиры, а по весне...

– Ясно. Де Линь?

– Обойти, оставив в тылу.

– Князь Долгорукий?

– На зимние квартиры.

– Господа, чтоб не было обиды, пущу опросный лист, пусть каждый запишет своё мнение.

Лист пошёл по рукам. Потёмкин, подмостив под бок грелку с подушкой и поморщившись, то ли от мнения генералов, то ли от нездоровья, обвёл всех взглядом. От золота и звёзд мельтешило в глазах. Получив лист, поглядел.

– Значит, за бой немедля только ты, Михайло Илларионович? Что ж, ты, Кутузов, одноглаз, и я одноглаз, значит, зрим в два глаза, и нам виднее. Город будем брать, забудьте, господа, о зимних квартирах. Все свободны. Леоныч, лекаря ко мне. Попов, депешу Суворову, чтоб выезжал сюда. Потом в эскадру, пора громить флот, без того Измаил не взять.

12

Ветер хлестал косым дождём, стлались над землёю, гнулись чахлые кусты и пожухлые травы, по правой руке вскипало белыми гребешками Чёрное море. Потёмкин соскочил с коня у адмиральской избушки, войдя, сразу же кинулся к камину.

Фёдор Ушаков, коренастый, широколицый, курносый, скуластый, с круглой остриженной головой, выбежал из-за стола, где сгрудились морские офицеры.

– Ждали, ваша светлость, но в такую погоду... Позвали б, я сам явился, коли нужда приспела.

– Некогда, Федя, туда-сюда мотаться, да и людей моих, кои у тебя, повидать надо. Где они?

– Сейчас кликну. Чайку, грогу?

– Грогу, да погорячей. Барахлишка какого – до нитки промок. – Сбросив плащ, кафтан и рубаху, он остался в одной нательной, сел к камину, жадно припал к кружке. – Пусть нас одних оставят... Ох, добро... – Прошёлся рукой по животу и прикрыл глаза. – Пора настала, друг мой. Турецкий форт у Гаджибея – что кость в горле. Пока он на воде, не могу Измаил сломать. А от твоего адмирала главного Войновича дел не дождусь. Давай сам.

– Когда?

– Вчерась, а коль вчерашний день ушёл – сегодня.

– Вы море видели?

– Подумаешь, и четырёх баллов нет, поди.

– Ни один разумный капитан не рискнёт на манёвр под полными парусами.

– А мы не разумные, мы русские. – Потёмкин засмеялся. – Но туркам-то это невдомёк. Они подумают: русские, конечно, дураки, но и они в море не пойдут. Тем более ночью...

Ушаков наморщил лоб.

– Ага, линейные и фрегаты я на выстрел не подведу, а вот на абордаж...

– Зачем нам ихние фелуки, свои настроим. Малым флотом добить. Брандеры из лимана выпусти, они по течению, да на вёслах, да по ветру вмиг возле турок будут. Такой костёр устроить можно! В Стамбуле светло будет.

Вошли Тимофей и Маттей. Ушаков позвал Потёмкина к карте. Они о чём-то потолковали, Потёмкин обнял Ушакова, поцеловал.

– С Богом! Ночь спать не буду, костров дождусь! – Потёмкин вновь присел к камину, скинул и нательную рубаху. – Ну-с, голубчики... Тебе, Тимоша, задача: сколь будет пленных, гони на мои мануфактуры, пусть работают, да перекрестить и переженить... дать каждому земли, помочь деньгами в обустройстве. Моих же крестьян, из заводских которые, в Херсон и Николаев на оброк. И где с землёю скудновато – гони на вывод сюда. А тебе, Мотя, одна задача – верфь, корабли. Флот нам огромный нужен. Море скоро нараспашку будет Чёрное. А что, братцы, ежели ныне к утру виктория будет, закатим в Херсон? Небось, графинь каких или турчанок отыщем?

13

Потёмкин в лёгкой коляске, запряжённой парой коней, подъезжал к холму, где размещался штаб Суворова. За светлейшим грудилась свита – верховые, коляски, кареты. Меж офицерских мундиров белели женские платья – князь и в ратном труде не лишал себя житейских радостей. Собираясь в поле, он накинул поверх камзола, отделанного соболями, офицерский плащ, чего иные не сделали, и потому кавалькада, тянущаяся за коляской командующего, выглядела цветником.

Суворов, обряженный в поношенный мундирчик, висевший на исхудалом теле, как на распялке, объяснял что-то окружавшим офицерам и показывал рукой на темнеющие вдали стены Измаила. Крепость издали смотрелась крутобокой, зубчатой поверху горой, раскидавшей широко свои крылья. Неподалёку от штаба был сооружён в натуре макет крепостной стены (естественный скат холма, брёвна, плетень, засыпанный землёй, фашины). У подножья суетились солдаты числом до роты.

Увидев гостей, Суворов скомандовал:

– Прошка, шпагу!

Верный ординарец накинул ему на плечо перевязь со шпагой. Дежурный штаб-офицер, дождавшись, пока кортеж князя приблизился на достаточное расстояние, махнул барабанщику, тот ударил «честь», а сам скомандовал:

– Господа офицеры!

– Отставить! – крикнул Суворов. – Тут не вахтпарад, а труд ратный. Э-э-э! Куда тянешь, раззява? – Он глянул из-под локтя, далеко ли командующий, и ещё громче закричал: – Не туда, не так, топтуны-орёлики! Счас пособлю, – и сбежал к солдатам.

Через две-три секунды был уже возле них, разворачивающих осадную лестницу.

– Что ж вы, голубчики, узким концом вперёд? Пока под стеной развернёшь, турок трах-бах – и нет солдатиков.

– Дак она, эта драбина... – смущённо забормотал старший.

– Брянский или черниговский?

– С-под Могилёва.

– «Драбина»... Разворачивай драбину эту... Шибче, шибче, ребята, пуля дура, а бьёт точней сокола.

Так же стремительно, как сбежал, Суворов вернулся обратно, отсалютовал Потёмкину шпажонкой:

– Здравия желаю, ваша светлость.

Потёмкин не по-уставному протянул руку. Слегка коснувшись княжеской ладони, Суворов отдёрнул пятерню, затряс рукой:

– Обжёг было, ишь полыхают уголья на пальцах... Не боишься, Григорий Александрович, сгореть от них? – Указал на бриллианты в перстнях.

– Светят, да не греют, – хмуро ответил Потёмкин.

– Коли так, ин, ладно. Далеко ль направились с... курятником этим?

– К тебе, граф, пусть посмотрят войну сблизи. Всё ли к штурму готово?

– Дай дён пять, чтоб через эту крепостцу. – Суворов указал на сооружение, – пропустить хотя бы штурмовые роты. А всего у меня их семь будет, фанагорийцы. Мыслю как... – Он взял светлейшего под локоть, отвёл в сторону.

Каждой поставлю задачу будто они главные, а каждому первому, взошедшему на стену. – Георгия...

– А скорее нельзя?

– Скоро только девка бабой становится. Зелены новобранцы. Стариков повыбил турок, а кои от хвори померли.

– Оттого и тороплю, как подумаю, сколь кровищи будет при штурме, сейчас бы играл отбой. Да осадой, видно, не возьмёшь... А свои мрут в окопах как мухи. Не избежать крови большой.

– Глянь сам, готовы ли. Стой тут, я скомандую. Господа офицера, в строй. Отрабатываем общий штурм. Бегом марш! Барабаны! Свистеть! Играть атаку! За мной, чудо-богатыри!

Застучали барабаны, запели трубы, засвистели в дудки капралы. Солдаты, похватав лестницы, перекидывали их через ров, забрасывали его фашинами, досками, хворостом. Лестницы, пропустив пехоту, волокли бегом к стене, поднимали, удерживая баграми, а изображавшие турок, те, что наверху, пытались отбросить, но это удавалось не всем, так как на перекладинах повисли гроздья солдат, стремительно рвущихся вверх. Гремели выстрелы. Белый платок, которым Суворов повязал голову перед атакой, мелькал уже над стеной. Сорвав его, полководец дал отмашку:

– Отбой! Отбой! Отбой!

Опять свистки, стук барабанов, пенье труб. Войско откатилось от стены, кого-то на носилках несли к лазаретным повозкам. Суворов подбежал к Потёмкину, пот обильно стекал по жёлтому лицу, измождённому лихорадкой. Седые волосы топорщились хохолком.

– Изрядно, изрядно, – похвалил Потёмкин.

– Кой чёрт, изрядно. – Суворов закинул в рот таблетку хины, разжевал. – Бегут, как инвалиды на пожар, трусцой, абы не рассыпаться... Не хотите ль взглянуть на Измаил в натуре? – Потёмкин кивнул. – Григорьев, ещё две атаки, а я под стену с его светлостью.

– Со мной в коляску? – спросил Потёмкин.

– Мне верхи способней, – отказался Суворов.

В коляску к Потёмкину впорхнула Санечка. Суворов, взбираясь на коня, посмотрел в сторону светлейшего, скорчил презрительную мину. Свита вразброд пошагала к каретам.

– Рота! Бегом марш! Атака! Штурм! – Солдаты, подхватив «драбины», бежали к стене. Свистела и гремела музыка штурма.

Суворов доставил Потёмкина к линии окопов.

– Пойдём в первую линию? А этих, – он указал на свиту, – бросим тут. Увидит турок сборище офицеров, ядрами закидает. Штабным любопытно, а войску урон. – Заметив, что Санечка не отстаёт от Потёмкина, спросил: – И вы желаете, мадам, к войне поближе? Не женское это дело.

– Я зонтиком от пули заслонюсь, – кокетливо сказала Санечка.

– Ну-ну, – насмешливо протянул Суворов. – Только зонтик свернуть придётся, уж больно для пушки мишень хороша. И прошу по тропочке за нами шаг в шаг. В сторону – ни-ни.

– Там эти... фугасы?

– Ага... Иной солдат до отхожего места не добежит и сотворит у дороги фугас ли, мину...

– Отмоемся, граф, а то выкинем туфель, только и делов... Атам. – Санечка показала зонтиком в сторону города, – турки, да?

Может, и впрямь подумали турки, что у русских есть некое новое оружие в виде круглого белого предмета, но из крепости отозвались россыпью выстрелов. Свитские офицеры – несколько их увязалось следом – попадали наземь. Потёмкин расхохотался, его поддержала Санечка, ухватившись, однако, с перепугу за рукав светлейшего. Зонтик отшвырнула. Послышался хохот из траншей. Не смеялся лишь Суворов. Неприязненно взглянув на поднимающееся с земли штабное офицерство, сурово сказал:

– Ваша светлость, велите штабным в тыл убраться, они своим примером всё воинство испортят. Нам для поддержки духа одной дамы хватит. Позвольте ручку, сударыня.

Суворов церемонно подставил локоток, и она пошла рядом с ним, не обращая внимания на выстрелы, выбралась на первую линию траншей, шагала, укрываясь за кустами, пригибалась, где пригибался Суворов, приседала за выступами почвы. Вместе с генералами дошла к невидимой черте, у которой Суворов остановился.

Она спросила:

– А дальше фугасы?

– Дальше смерть, – сурово сказал он.

Будто подтверждая это, бабахнула пушка, неподалёку шлёпнулось ядро. Браницкая испуганно прижалась к Потёмкину.

– Укроемся за кустами, не дай бог, лазутчик где-то, стрелу пошлёт – смерть бесшумная и неотвратимая.

– Ну как? – Суворов кивнул в сторону чёрной на фоне неба стены.

– Неприступна. И подумать только – в прошлую войну я взял её, не потеряв пяти человек.

– Раз на раз не приходится. Теперь там тридцать пять тыщ янычар. Смертники – каждый оставивший крепость казни подлежит.

Потёмкин, тяжко вздохнув, задумался. Преодолев что-то внутри, спросил:

– Кровь большая будет?

– Ты ведь спрашивал... Не приведи Господь. Дай Бог, чтоб не пришлось один на один.

– И всё-таки штурм?

– Лучше умереть от вражеской пули, чем от поноса... Скоро свалится каждый второй... Или отход?

– Этому не бывать! – твёрдо сказал Потёмкин. – Это смерть.

– Стало быть, штурм. – Суворов перекрестился. – Идём к своим, больно зачастили пули. Какой-никакой дурак подстрелит.

Они спешно ретировались. И всё-таки, дурак ли, умник, а ядро до траншеи докинул, и оно лопнуло, сыпнув шрапнелью. Кто-то вскрикнул. Пересекая дорогу гостям, пробежали санитары и тотчас же вернулись, неся в тыл окровавленного солдата. Красная, как кусок мяса, рука волочилась по грязи. Санечка стиснула зубы, Потёмкин помрачнел ещё более.

– Видишь, душа моя, как просто на войне, – был человек, нет человека. – Потёмкин легонько прижал Санечку к себе. – Когда наметишь штурм, дай знать, приеду.

– Твоя голова, князь, для другого нужна.

– Я приказываю.

– Ну, если Суворову не доверяешь... Начальство – оно от Бога. А спутнице твоей я б Георгия пожаловал... Извольте ручку, мадам.

Санечка зарделась, но ручку подала.

В полутьме палатки сидели Потёмкин, Маттей и Тимоша. Стены палатки дёргались от порыва ветра, сёк дождь. Чёрные тени ползли над склонившимися возле карты. Потёмкин рассуждал.

– Вот тут, у Гаджибея, надо город закладывать, посредине, почти между устьями Днепра и Дуная, знатное место для торгового города. И Днестр рядом, удобный путь на Европу и к центру России, прямая дорога на Петербург... Наладить почтовые ямы через каждые сорок-пятьдесят вёрст над берегом моря, чтобы связь посуху от западных пределов до Кавказа...

Стремительно вошёл Леоныч. Отряхнул в дверях плащ, крикнул:

– Пакет от Суворова!

Потёмкин рванулся навстречу, схватил пакет, торопливо вскрыл:

– Вот старый хитрован, лишь начав штурм Измаила, выслал депешу. Решил брать без моего участия. Пока доскачем... коней!

Группа конников мчалась туда, где небо полыхало вспышками огней, где, всё выше поднимаясь, разгоралось зарево пожара, откуда долетали уханье пушек, мощные взрывы.

– Апроши подвели... Стены рвут... – шептал Потёмкин. – Ну, старая лиса, я тебе этого не прощу...

Стучали копыта, покрикивали всадники, хлестали плетьми ни в чём не повинных животных. А огни и зарево всё так же далеко.