Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 41 страниц)

12

Веками испытанное средство: горсть песка шваркнула по стеклу. Екатерина ждала этого часа и подбежала к окну. Перед шибкой на тонком шесте возник узел с одеждой, она открыла окно, приняла узел, отсалютовала поднятой ладошкой и игривым движением пальцев.

В приоткрытую дверь спальни смотрела Чоглокова.

Екатерина в гвардейском мундире – камзол, штаны, сапоги, кивер – перекинула ногу через подоконник, её принял на руки Сергей. Внизу ждала целая компания – толстяк Лева Нарышкин, рослый гвардеец подпоручик Пассек, двое фрейлинок. Приглушённо смеясь, они юркнули всей компанией в кусты – на поляне ждали кони.

Чоглокова вошла в спальню, удостоверилась, что Екатерины нет, нимало не смутясь, пересекла приёмную, заглянула на половину великого князя. Он спал, разметавшись, обхватив руками подушку. Чоглокова прикрыла его, будто маленького, а он и был мал, и пулей метнулась в коридор к собственным покоям. Пробежав по лесенке, вошла в спальню.

На супружеском ложе расположился с некоей дамой муженёк. Они уже сделали всё, что было задумано, и мирно спали. Чоглокова не стала тратить время на слова и влепила пощёчину мужу, вторую – его подружке.

Муж отреагировал незамедлительно и разумно:

– Что ты службой небрежёшь? Оставила одну её высочество.

– А его высочество можно? Я ведь потому и пришла, что тебя на службе не было.

– Его высочество к мужским слабостям не способны.

– Зато вы, Николай Наумович, ужас до чего способны! – Ещё одна оплеуха звонко щёлкнула в полутьме. – Аты, потаскуха, подружка моя...

Но «потаскуха» уже исчезла. Чоглоков схватил жену в охапку.

– Не горюй, любимая моя, не оставлю милостию и тебя.

– Такого жеребца на всех хватит, – простонала обманутая и покорная жена.

Стоит ли осуждать её? Таковы были нравы. И такова сила любви. Оставшись вскорости вдовою, Мария Симоновна была безутешна в горе, ибо безумно любила мужа.

13

А Григорий снова проснулся в библиотеке. Правда, на сей раз сидя в кресле у стола. Сон сморил его в момент рисования некоего храма в греческом стиле. Работа была ещё не завершена, но выполнялась, как говорилось тогда, вполне изрядно. Григорий потряс головой, протёр глаза и машинально потянулся к книге. Глянул, отбросил, вторую тоже, а третью вообще запулил чуть не через всю комнату. Подошёл к окну, распахнул его, впустив клуб пара. Вместе с морозом влетел и колокольный перезвон.

– Чегой-то стукнуло у вас, Григорий Александрович? Окошечко-то прикройте, тепло выпустите. – В библиотеку вошёл дворецкий.

– Кондратьич, а с чего колокола бьют?

– Видать, охмурели вы, барин, за книжками-то. Прощание с масляной ныне, вот и гулянье. Сходили бы душу потешить.

– И то правда. Только ж надо вырядиться почудней...

– Я вам поддёвку свою ссужу да картуз, усы подрисуем, вот и машкерад. А как, ваше превосходительство, насчёт того, этого самого. – Кондратьич согнутым указательным пальцем показал на портьеру.

– Ежели не вылакал ещё всё, то давай...

– Там вчерась оставалось, а Тимохвей Алексеевич ещё не наведывались. – Старик проворно нырнул за портьеру. На последних его словах в дверях показался Тимошка.

– Это кто врёт, что я не наведывался?

Из-за портьеры послышался довольный смешок и громкое бульканье. Старик спешил: не дай Бог, соседский барин подоспеет.

Они потолкались в торговых рядах, бойко сбывавших лакомства – конфеты, бублики, калачи, пряники, орехи. В ходу был и галантерейный товар – праздник есть праздник, дарить не жалели. На Гришкином рукаве повисла нарумяненная молодка:

– Утешь алой ленточкой, чернявый. А я уж тебя своим чем утешу, так утешу...

– Отцепись, шалая, будочника кликну.

– У, сердитый какой.

Григорий ввинтился в толпу возле дудочников. Десятка два дударей всех возрастов, ростов и росточков согласно дули в дуды, дудки и дудочки. Мелодия была озорная, захватывающая, толпа не то грелась, не то просто приплясывала.

И снова на Гришку обратила внимание разбитная молодка с наведённым на щёки румянцем. Она прошлась вокруг, заманивая хохотком, крепко отбивая ритм каблуками. Григорий на минуту растерялся.

– Ты ево щекотни малость, девонька, – посоветовали из толпы.

– Во-во, на аршин ниже бороды.

Григорий спасся, резко дёрнувшись в сторону.

– Опять всё к тебе да к тебе... А я чем не молодец? – Тимошка вызывающе тряхнул плечами, выпятил грудь, но роста это ему не прибавило.

– А я тебя на руки возьму, авось приметит которая. – Григорий вскинул друга на плечо.

Тимошка картинно подбоченился, сдвинул на затылок картуз, распустил чуб.

– Глянь, скоморохи. – Маленький мальчик показывал старшему на парней.

Григорий так же легко, как поднял, скинул Тимофея, тот потянул его за собой, и оба повалились в снег. Пьяненький старичок, приплясывая, закружился возле них. Хохоча, встали, начали отряхивать снег.

– Нашёл на ком силу показывать, – ворчал Тимофей. – У, бугай.

– И то бугай, – поддакнул старичок. – Чем малого забижать, пошёл бы на кулачную потеху, вот-вот зачнут на Москве-ти на реке... Кузнецкие против замоскворецких.

Друзья подошли, когда бойцы уже стояли двумя стенками, а бой повели мальчишки-зачинщики, и одна стенка теснила другую. Со стороны горячили бойцов:

– Москворецкие, не поддавайсь!

– Ковалики, стой крепче!

– Наддай, наддай, кузнецкие...

– Держись, крыса лабазная, чичас те хвост прищемят!

Сквозь строй подростков москворецкие бойцы пошли на стенку кузнецких.

– Я те копчёную соску подправлю!

– Не хвались, салоеды косопузые...

– Щас дам – из штанов выскочишь!

– Ну, попробуй... И-и-эх!..

И началась серьёзная, деловитая, сосредоточенная кулачная работа, темп её нарастал, и вот уже завихрился, заухал, заахал водоворот боя.

– Гришк, а ведь попрут лабазные кузнецов, а? Ей-ей, попрут, – подначивал Тимошка Потёмкина. – Ай-яй-яй... Ну, беда!

– Подмогнуть, что ли? – Григорий рывком сбросил поддёвку и шапку на руки Тимофею и врезался в самую гущу.

Дрался он осмотрительно и точно, ловко перехватывая удары и нанося свои – прямые и жёсткие. Одного нарвавшегося на Гришкин кулак оттащили в сторону и оттирали снегом. Другой отвалился сам и на карачках, будто танцуя вприсядку, ушёл в сторону, плюясь кровью и ухитряясь при этом смеяться. А вон ретивый, давно нацелившийся на Григория, пробился, но лишь для того, чтобы остаться лежать на снегу. Две бабы уводили мужика, неведомо каким способом рубаху ему разорвали от пояса до ворота. Толпа кричала:

– Вали, вали лабазников! Робя, не поддавайсь! Нажми, ковалики железные, черти клешнятые!

Замоскворецкие шаг за шагом отходили.

Гришка вывалился из боя, когда исход был ясен. Он вернулся к Тимофею, ещё возбуждённый, не отдышавшийся. Один рукав рубахи держался на ниточке, потерпела урон и физиономия – на скуле расцветал синяк. К приятелям подскочил расторопный малый в полушубке, потянутом сукном. На лакированном козырьке его картуза красовалась роза.

– На пятак, приложи... Как ты их крушил! Ай да парень, ну, парень! Пошли в трактир, ставлю штоф с косушкой...

– Данке шён, – неожиданно по-немецки ответил Гришка. – Что есть штоф с косучка?

– Ты немец, что ль? – озадаченно спросил добродей. – А на хрена в бой полез? Или нравится?

– Чему тут нравиться? – ответил Гришка. – Дурацкая забава, грубая и хамская.

– Чтой-то не пойму я тебя, – струхнул парень. – То немец, то нет. Не из тайного ли приказа подослан? – Он мигом растворился в толпе.

Друзья хохотали. Но пятак Гришка так и держал, прижав к скуле.

14

Шумная толпа студентов хлынула в сводчатый коридор университета. Состав студентов тут был весьма неоднороден – наряду с юными недорослями учились и великовозрастные. Сообразно с годами и физическим развитием резвились каждый, как мог. Наиболее юные, разминаясь меж сидением на нудных лекциях, играли в чехарду. Кто повзрослее и посильнее, предпочитали коромысло – став спиной друг к другу и сцепившись руками, попеременно взваливали друг друга на спину. Студенты покрепче развлекались «угадаем»: один выставлял ладонь левой руки за правую подмышку, а кто-нибудь из собравшихся сзади что есть силы поддавал по этой самой ладони. Водивший оборачивался и видел перед собой частокол выставленных больших пальцев: угадай, кто ударил. Григорий как раз отвесил оплеуху и, разулыбившись, как все, выставил палец.

– Тебя, Гришка, завсегда угадать можно, – ткнул в него водящий.

Потёмкин развёл руками и приготовился принимать удары. Но подошёл усатый служитель в мундире и при медали – видать, отставной солдат – и тронул его за локоть:

– Господин Потёмкин, вас просят к ректору.

Извинительно разведя руками, Потёмкин пошёл за курьером.

– Вернёшься, своё доберёшь, – пообещали вслед.

В кабинете кроме ректора Мелиссино находился ещё молодой, но достаточно раздобревший мужчина с привлекательным лицом, слащавой или, точнее, сладковатой улыбкой, в изукрашенном камнями и орденами мундире.

Мелиссино сказал:

– Господин Потёмкин, представляю вас его сиятельству графу Ивану Ивановичу Шувалову, куратору университета.

Григорий сдержанно, но с достоинством и почтением поклонился. Однако Шувалов протянул ему унизанную перстнями пухлую и мягкую руку.

– Наслышал о ваших успехах в науке, особом прилежании к архитектуре, словесности, изящным искусствам, языкам. Это импонирует и моим склонностям. – Голос куратора был любезным, обращение – уважительным.

Мелиссино с готовностью подольстил доброму расположению графа:

– Господин Потёмкин окончил наш гимназиум с золотой медалью, а ныне преуспевает не только в науках, но и в гимнастике, прекрасно фехтует, хорош в манеже.

– Оно и видно, – улыбнулся Шувалов, – звон каким цветком личность украшена.

– Ночью грабители напали, пришлось отмахаться, – не моргнув глазом, соврал Григорий.

– Негоже дворянину по ночам пешему шастать. Или у почтенного президента Коммерц-коллегии заведено на экипаже блюсти экономию?

Григорий вспыхнул от намёка на собственную бедность, но сдержался и, окинув внимательным взглядом дородную фигуру собеседника, ответил:

– Ещё древние пешую ходьбу считали лучшим средством против тучности.

Шувалов криво усмехнулся и не оставил дерзость без ответа:

– Я хотел представить вас императрице в числе лучших студентов, но с таким цветком на лице... – Он развёл руками.

– Чай, не в женихи зовут. – Григорий улыбнулся обезоруживающе. – Да и где Москва, где Петербург – сойдёт, пока доедем.

– А ежели не сойдёт?

– Я боком стану, ваше сиятельство, рожу отворочу, будто одноглазый.

Шувалов рассмеялся:

– Однако вы находчивы, господин Потёмкин... А ежели повернуться прикажут?

– Её величество, чаю, на меня и не глянут, ежели вы будете рядом. – Комплимент был на грани дерзости, ибо всем стало известно, что, наскучив постаревшим фаворитом Алексеем Разумовским, Елизавета отдала сердце Ванечке Шувалову.

Но Потёмкин говорил с таким подкупающим простодушием, что обижаться было просто грех, и Шувалов ответил комплиментом:

– Да и вы, господин Потёмкин, мужчина видный, так что... По коммерческим стопам дядюшки пойдёте?

– Рейтаром в конную гвардию записан.

– Значит, в генералы?

– Никак нет, ваше сиятельство, в фельдмаршалы.

Все трое рассмеялись.

– Придётся взять к императрице, а, господин ректор? – Шувалов дружески потрепал Григория по плечу.

15

Студентов привезли на встречу с её величеством задолго до начала куртага. Потёмкин медленно передвигался вдоль стен зала, невзначай вышел на галерею, также увешанную картинами знаменитого собрания Ивана Шувалова. Такого разнообразия и обилия великолепных полотен он даже и представить не мог. Заворожённый, поглощённый созерцанием живописных чудес, он подходил к полотнам вплотную, отступал, всматривался и до того увлёкся, что спутал живую даму с написанной художником – это было нетрудно, так как среди произведений были идущие от самого пола, а дверь в вырезном узоре мало чем отличалась от золочёных рам. Потёмкин вглядывался: узкое лицо, рот, изогнутый скобочкой, приспущенные веки...

– Ящерка, – изумлённо, как много лет назад, сказал Потёмкин, – как есть ящерка...

И вдруг дама отозвалась:

– Что есть ящерка? – и озорно метнула глазами в Потёмкина.

– Махонькая такая зверушка. Четыре лапки, хвост. – Эти слова всплыли из подсознания мгновенно, и разом вспомнилась ночь, беседка, фейерверк. – Будем делать маленький солдацки абенд...

Голос юного Петра, его ужимки! Екатерина рассмеялась. Подлетел Мелиссино, перепуганный неловкостью Потёмкина, загородившего дорогу великокняжеской чете, представил:

– Потёмкин, студент университета её величества.

Григорий наконец догадался поклониться, и сделал это более неуклюже, чем церемонно, будто отступил, давая дорогу. Это вызвало новую улыбку, снисходительную и добродушную.

Екатерина сказала:

– Очень приятно, но мы уже знакомы, господин ректор... Помнишь, Питер, ещё до свадьбы бал у Разумовских в Москве, беседку, куда мы с тобой сбежали?

– А, да-да, – пробормотал Пётр, недовольно глянул на Григория и, как всегда, стремительно потащил Екатерину за собой, будто торопясь увести.

Следом хлынула свита – малый двор, и хотя никто ничего не понял из разговора великой княгини с этим черноволосым – голова как овчиной покрыта, – большим и смуглявым студентом, все, проходя мимо, кланялись, и Григорий кивал и кивал головой – китайский болванчик, жертва политеса придворного. Мелиссино бесцеремонно поволок этого недотёпу Потёмкина туда, где уже стояли, выровнявшись в линию, студенты для представления её величеству.

Она вошла, опираясь на руку Шувалова, впереди свиты, не в меру располневшая, но всё ещё красивая, белолицая и моложавая. Екатерина и Пётр пристроились следом и так же, как царица, останавливались возле каждого студента, разговаривали. Мелиссино сжал локоть Потёмкина:

– Гляди, чтоб не брякнул чего, обалдуй, и хоть знакомы, на невестку не пялься, императрица не любит этого.

Елизавета, приблизившись, протянула руку для поцелуя. Григорий принял пальцы, унизанные перстнями, приложился к ним губами. Елизавета не спешила отнять руку, Григорий не спешил выпустить – не каждый день приводится царицыну ручку подержать.

Мелиссино вновь представил:

– Потёмкин Григорий Александрович.

– Ваш предок, сказывают, был у моего деда в посольской службе? – спросила Елизавета.

– Так точно, Ваше Императорское Величество, – ответил Потёмкин, он был высок, и Елизавета смотрела на него снизу вверх, чуть изогнув шею.

– А почто же вы военный карьер избираете? Это он, Ванечка, в фельдмаршалы нацелился?

– Он самый, матушка.

– Ну?

– Служба ратная пристойна дворянину и необходима Отчизне, – как на экзамене отрубил Потёмкин.

– Вам очень пойдёт мундир... очень... – Елизавета окинула многоопытным оком богатыря с пышной шевелюрой. – Вы в гвардии?

– Так точно, рядовой конногвардейского полка.

– Жалую вас капралом. – Елизавета снова протянула руку для поцелуя и совсем неожиданно спросила: – Парик где заказывали – в Амстердаме?

– Никак нет, – выпрямился Григорий. – Матушка наградила.

– О! – изумлённо протянула Елизавета и, поднявшись на цыпочки, запустила руку в шевелюру Григорию. – И в самом деле свои. Удачи вам, господин капрал.

– Рад служить, Ваше Величество, вам и Отчизне, – отчеканил Григорий.

Пёстрой мозаикой мелькнули перед глазами лица придворных, и возник перед Потёмкиным снова лик Екатерины, засветилось желтоватое, поклёванное оспой лицо Петра. Он резко сунул Григорию ладонь:

– Поздравляю, капрал. Пудете слушить исправно, возьму в голштинскую гвардию. – Не ожидая ответа, заспешил дальше.

Екатерина задержалась, протянула руку для поцелуя, Потёмкин бережно принял её, осторожно приложился губами, так же бережно отпустил. Взгляд Екатерины был весел и приветлив, она, мило и неторопливо выговаривая русские слова, сказала:

– И я поздравляю вас, хотя не люблю солдатчины... Фи! Сапоги, марши, команды... Вы в самом деле хотите стать фельдмаршалом?

– Если не сделаюсь архиереем, – отшутился Григорий.

– Отчего же так? – не приняла шутки Екатерина. – Монах и солдат – это разные концы палки.

– Концы разные, а палка одна. Хоть тем концом, хоть этим, а служить народу, и навек. – Слушая Потёмкина, трудно было понять, в шутку или всерьёз изрекает он свои афоризмы.

Екатерина на сей раз приняла правила игры и ответила:

– Только мундир вам больше пойдёт, чем сутана.

– Российский, но не голштинский.

– Ах, вот чего вы боитесь! – засмеялась Екатерина.

Пётр, вернувшись, протянул Екатерине руку:

– Идём, Като, императрица зовёт.

Потёмкин глядел вслед Екатерине – раздалась в плечах, погрузнела, шагает осторожно, не спеша.

От зоркого глаза Елизаветы не укрылась остановка невестки возле представительного капрала. Она выговорила Екатерине:

– Шли бы вы с Петрушей к себе. Ты сейчас не в той поре, чтобы долго топтаться.

– Наоборот, матушка, доктор говорит...

– Врут всё они... По их советам в прежний раз жила, до чего допрыгалась? Мне нужны не выкидыши твои, а наследник. Наследника роди, – возвысила голос Елизавета.

16

Пётр Иванович Шувалов, граф, один из наиболее приближённых к Елизавете вельмож, и его супруга Мавра Григорьевна, страшилище и злой дух двора, вместе с акушеркой фон Дершарт, пожилой и аккуратной матроной в белом чепце и переднике, привели охающую Екатерину в полупустую комнату в Летнем дворце. Идя к кровати, требовательная к чистоте Екатерина мазнула пальцем по крышке стола и сняла толстый слой пыли. Но сказать что-либо по этому поводу не успела – прострельная боль вызвала крик.

Шувалов шаркнул ножкой и с мрачным выражением словно вырубленного из камня лица – вот уж свёл Бог парочку, его и жену! – произнёс:

– Желаю вашему императорскому высочеству лёгких родов, к вящей радости её величества и в утеху великому князю. Дай Бог наследника престола. – С тем и удалился.

– Ложитесь, ваше высочество, здесь, – предложила Дершарт, подводя Екатерину к кровати, стоящей посреди комнаты.

– Нет, нет, любезная, подушки надо перенести сюда. Роженица должна лежать головой к закату.

– Найн, – запротестовала немка. – Здесь ужасный сквозняк. Видите, две двери напротив, а третья в ногах.

– Голубушка, ежели лечь плодом к восходу, младенец, что мотылёк, на свет выпорхнет. – Грубо оттолкнув акушерку, Шувалова уложила Екатерину, как хотела.

Та, закусив губу, стонала, а потом, не выдержав суеты, крикнула:

– Пустите же лечь!..

– А ты не кричи, голубушка, не лютуй, а то наследник, не дай Боже, с изъяном будет... Добротой Бог наделяет в час рождения, от матери берёт и дитяти передаёт.

Глядя на Мавру, можно было предположить, что Богу нечего было передавать от матери при её рождении. Екатерина с тоской смотрела на голые стены, обтянутую чехлом люстру, три настенных бра, тоже накрытых на зиму белыми кульками.

Потолок вдруг сорвался и пошёл кругом. Екатерина немо, по-животному, закричала и закрыла глаза.

Сознание мерцало: то пропадало, то появлялось. Наяву ли, в воображении, она увидела склонённые над собой лица – безобразный и сердитый лик Мавры и добродушное лицо акушерки.

– Ты ори, не стесняй себя, родится наследник – воителем будет...

– Дышите глубже, ваше высочество...

На миг – было, не было? – явился лик Елизаветы. Приблизившись, крикнула:

– Наследника, слышь, наследника! – И исчезла.

В тумане проплыла бледная плошка, испятнанная оспинами, два больших водянистых глаза. Князь, по обыкновению, кривлялся, высунул язык. Нет, это не Пётр, и никакая не плошка, кто-то пронёс чепец из ткани в горошину и с алыми ленточками по краям... Почудилось или было – сквозь мглу проступило лицо Сергея...

– О, Серж, мне больно, дай твою руку...

Но Серж молчал, потом растворился в воздухе. Дершарт спросила:

– Вы что-то сказали, милочка?

– Нет, нет... – Екатерина осмотрелась – больше в комнате никого не было. Потолок, стены, большое зеркало в оправе – всё поплыло. Накатила боль, и Екатерина закричала, уже не сдерживаясь.

Акушерка, приподняв её, сказала:

– А теперь, девочка, идём на пол, кажется, началось... Боже, какая грязь, какая пыль. Сюда, сюда, на простынь... Пусть будет мотылёк...

Екатерина, закрыв глаза, вертела головой и стонала.

За дверью кто-то спросил:

– На сколько персон накрывать?

Ему раздражённо ответили:

– На сколько, на сколько, чай, как всегда. Спрашиваешь, дурак, мать твою...

– Завсегда так, – отозвался плаксивый голос. – «Мать твою» да «мать твою», а мне потом по морде...

– Утихни, а то счас...

Коловращение стен и потолка остановилось, всё стало меркнуть. Вот оно!..

– А-а-а!..

Акушерка держала за ножки ребёнка и шлёпала его по попке. Малыш довольно громко пискнул. Дершарт просияла:

– Мальтшик, крикун, слава Богу... Пойду порадую. – Окинув младенца пелёнкой, она выбежала из комнаты, забыв притворить дверь.

Порыв ветра, влетев, поднял пыль, растрепал оконные шторы, подхватил угол простыни, на которой лежала роженица, и прикрыл наготу, затем, хлопнув створкой, улетел дальше, вторя свистом пению флейты.

– Спасибо, – прошептала Екатерина и, обессиленная, повернувшись на бок, уснула.

Флейта насвистывала бодрый марш.