Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 41 страниц)

3

Потёмкин стремительно вошёл в приёмную. Был он выбрит, вычищен, выглажен, в генеральском мундире и при всех регалиях. Впрочем, отличий всего ничего – орден Святой Анны и крест Святого Георгия, однако Георгий почитался за один из самых почётных, ибо заслужить его можно было только личными мужеством и доблестью. Изобразив общий поклон немногим лицам – дежурному секретарю, дежурному адъютанту, священнику Платону и графу Панину, сказал адъютанту:

– Доложите её величеству: прибыл по её вызову генерал Потёмкин с театра военных действий.

– Извольте подождать, господин Потёмкин, я сей момент. – Адъютант лукаво усмехнулся и не двинулся с места, вертя пальцами, сложенными на животе.

Потёмкин в растерянности переступил с ноги на ногу, пытаясь сориентироваться: почему-то уж очень нахален этот полковник, флигель-адъютант. В это время заговорил Панин – он и священник сидели за шахматной доской.

– Григорий Александрович, уделите нам минутку... Знакомы с батюшкой Платоном? Его преосвященство духовник Екатерины Алексеевны. Рад видеть вас во здравии, присаживайтесь к нам.

– Благодарствую, но недосуг – сама вызвала.

– Ба-ба-ба, недосуг... Тут вам не театр военных действий. Мы третий день в недосуге, матами перебиваемся, ожидая приёма.

– Быть не может, Никита Иванович, чтобы вас томили в приёмной.

– Увы, мой друг... Иные времена, иные нравы...

– Больна, что ли? – встревожился Потёмкин.

– Не сказать, чтобы эпидемически, – закусил кончик бороды Платон, выпростал и с озорной усмешкой добавил: – Но весьма и весьма... Микробус туп, разумеется, но в своём деле исправен, паки и безотказен. Паки и паки. Конечно, не то что Григорий Григорьевич, но за неимением... Как князь Орлов на стезе дипломатической?

– Паки и паки, – хохотнул Потёмкин. – С первого же дня как засадил туркам ежа за пазуху, так и не могут вытащить. Открыл рог и высказал то, что следовало на десерт сохранить.

– Небось про отторжение Крыма брякнул? Я ж его, дурня, предупреждал, – догадался Панин.

– То самое, – подтвердил Потёмкин. – Ежели я правильно насчёт микробуса понял, у их величества талант свежий?

– Вы недалёки от истины, друг мой, – буркнул Панин, уставясь в доску. – Да вот и он, лёгкий на помине.

Из кабинета выпорхнул розовощёкий и с сияющими глазами Васильчиков. Потёмкин заступил ему дорогу, впившись единственным глазом в переносицу – так казалось Васильчикову. Потёмкин смотрел глаз в глаз, но его единственное око косило от ярости, и потому собеседник никак не мог угадать, куда Потёмкин смотрит в данный момент.

– Это ты, что ли, адъютантом при постели царицы состоишь?

– Я-с... – растерялся Васильчиков.

Панин и Платон поперхнулись смехом, но отставной талант был глуп, ничего не понял и продолжал твердить своё:

– А вы Потёмкин? Вас ждут, и даже очень, очень.

Но Потёмкин, будто не расслышав, оглядел Васильчикова с головы до ног и бесцеремонно заметил:

– Весьма и весьма породист, хотя и вислоух малость. Видно, мамка стоя родила, вот темечком о пол и хлопнулся. Вернись и доложи её величеству, что заходил, мол, Потёмкин, но, узнав, что его ждут вдвоём, уехал в родовое имение, ибо третьим быть не хочет. Да прикрой, балда, шарфиком засос на шее, не позорь даму. – Потёмкин кивнул: – Честь имею, – и вышел, печатая шаг.

– Ох, и наживёт матушка хворобы себе с энтим шутником, – проговорил Панин, глядя вслед. – Батюшка, ваш ход.

Васильчиков шатнулся было за Потёмкиным, потом шагнул к кабинету императрицы, но в итоге остался на месте и сказал радостно:

– Отпущен я, господа, понимаете: отпущен! Десять тыщ мужиков и столь же золотых... А? – Хлопнув себя по ляжкам, отставной фаворит выскочил вон.

4

Потёмкин лежал на диване – снова в халате, небритый и лохматый: видно, уж не первый день хандрил. Время от времени поглядывал в окно – там возле кареты суетились слуги. Леоныч поднёс груду вещей, запихнул внутрь. Конюх заводил лошадей, припрягая к дышлу, – готовился отъезд. Потёмкин насторожился: к Леонычу подошёл человек в мундире, угадать кто – со спины было трудно, тем более что конюх подвёл ещё одного коня и всё загородил. Силуэт незнакомца промелькнул у окна, он явно направлялся в дом. Потёмкин взял пустую бутыль из тех, что стояли возле дивана. Скрипнула дверь, Потёмкин напрягся.

– Дозвольте?

– Не дозволяю, – мрачно буркнул он.

– А ежели войду?

В ответ полетела бутылка. Послышался звон стекла.

– Вон!

– Хе-хе-хе... – Этот дробный смешок мог принадлежать только одному человеку. – Ты бы с левой кидал, а то все зеркала помолотишь.

Потёмкин нехотя поднялся, свесил ноги, мрачно поздоровался:

– Здравствуй, Степан Иванович, извини, не ждал. Щец хлебнуть хочешь? – Потёмкин протянул бутылку с кислыми щами.

– Благодарствую, только кваску испил. – Шешковский истово перекрестился на красный угол, подошёл мягкой походочкой к дивану, присел на скамейку у ног Потёмкина. – В родную обитель потянуло, значит?

– А тебе откуда ведомо?

– На то я и есть Тайная канцелярия. Ведаю даже, что подорожную не выправил, а без неё куда? Первый караул заворотит, да ещё в шею накостыляют.

– Я им сам накостыляю.

– Грозен рак, да в заде очи. – Шешковский наклонился ближе, спросил шёпотом: – Ты почто царицу не уважил? Плачет ведь... Ждала тебя.

– Ага, и жданки поела. Не успел Орлов со двора, а заместник тут как тут... Добро бы мужик хоть, а то поросёнок молочный.

– Так ведь поросята, они сладкие да нежные, особливо когда с хреном добрым. – Шешковский рассыпал свой смешок.

– Не смей так... про царицу!

– Заступник нашёлся. По долгу своему обязан я тебе руки-ноги выкрутить за ослушание, да она не велела, может, говорит, одумается... А ты едешь всё-таки? – Шешковский остро зыркнул из-под бровей.

Потёмкин упрямо боднул воздух.

– А что остаётся делать, коли не угоден?.. Кинуть труд ратный, ехать через всю Россию, чтобы приветил тебя поросёнок розовый в покоях царицыных! Не за себя, за неё обидно... Ты ж небось все письма мои читывал?

– И ейные к тебе – служба такая. Потому и говорю: не дури, уважь.

– Не могу, Степан Иванович, через обиду переступить.

– Так и доложу. – Шешковский пошёл к двери.

– Так и доложи! – крикнул вслед Потёмкин и позвал: – Эй, кто там! Брадобрея ко мне и мундир давайте.

Шешковский не спеша прошёлся по двору, нашёл Леоныча.

– На козлах кто будет?

– Вон, конопатый... А вам на что знать?

– Дорога небезопасная, а Потёмкин для нас лицо нужное.

– Чать, не один едет, четыре форейтора оруженых и я... Коней заводных имеем.

– Форейторы-борейторы... – пробормотал Шешковский и подошёл к кучеру, оправлявшему сбрую: – Ты меня знаешь?

– Как не знать, Степан Иванович, фигура известная...

– То-то, что фигура... Так вот, будешь выезжать со двора, зацепись колесом и сойди с козел коней выпутать, а на козлы заместо тебя мой человек сядет. Понял?

– Генерал убьёт меня...

– Обороню. А пока язык проглоти. Вырву. – Шешковский пошёл за ворота.

Всё так и сделалось. Хмурый и молчаливый вышел Потёмкин из дома, влез в карету и повалился на перинку. Следом забрался Леоныч, сел напротив. Карета тронулась и тут же зацепилась за шулу ворот. Потёмкин проворчал что-то, но езда продолжилась. Он опять прикрыл глаза, Леоныч задёрнул занавесочки на окошках. И не видели они, что первую пару форейторов стащили с коней и вместо них уселись другие, что на запятки стали люди Шешковского, сменив потёмкинских. Сам Шешковский пристроился впереди табунка заводных коней, следовавших в отдалении со слугами.

Потёмкин дремал, Леоныч тоже. Карета мчалась по лесной дороге.

– Тпр-ру!

Распахнулась дверца, и в неё всунулась физиономия Шешковского, подсвеченная снаружи фонарём. Потёмкин сел, ошарашенный видением.

– Приехали, Григорий Александрович, выходите, – ласково пригласил Шешковский, но Потёмкин не двинулся. – Может, ноженьки затекли, так я своих ребяток позову, они помогут встать.

– В чём дело? – спросил Потёмкин, напуская на себя важность.

– Не заставляйте ждать, ваше превосходительство, поздно уже, – хмуро отозвался Шешковский. – Не выйдешь, частями вынесем.

Потёмкин выглянул наружу – за спиной Шешковского стояло двое «ребяток» саженного роста, по двору прошёлся караул, чётко отбивая шаг.

– Куда ты меня завёз?

– А ты не догадываешься?

– Знакомое место... Выходит, ты теперь вроде свата, Степа?

5

Потёмкин входил в дом напряжённый, непримиримый, настороженный. Он всё ещё чувствовал себя обманутым и потому, поднимаясь на крыльцо, переступая порог, открывая дверь в горницу, нервно реагировал на каждый шорох и звук. Звон железа – сам по одноглазой оплошке задел ведро у входа в сени, шорох в полутьме, освещённой, как нарочно, единственной свечой, неудачный прыжок невидимого кота, непонятный стук в горнице – коснулся тяжёлою полою расшитого мундира кади с цветком. А вдруг всё это коварный замысел Шешковского? Вот сейчас явятся «ребятки», и...

Он обмер, когда Екатерина, будто выйдя из стены – на ней было светлое платье точь-в-точь под тон обоев, коими была убрана комната, – будто сотворясь из воздуха, свежая, красивая, тщательно завитая, с обнажёнными полноватыми, но всё ещё прекрасными руками, с мягкой улыбкой на лице, подошла, оплела, обвилась вокруг тела, прижала лицо к груди.

Она была умелой и тонкой обольстительницей и, хотя за её притязаниями стоял гипноз власти, хотя её желание не могло, не имело права встретить отказ, всё же уповала на силу красоты и обаяния.

– Здравствуй, паренёк...

– Государыня... матушка... Екатерина...

Он и не понял, как очутился на коленях перед ней, а она, маленькая, став теперь почти вровень лицом к лицу, прижала его голову к своей груди, зашептала:

– Я так ждала, а ты решил сбежать, не повидавшись... – Откинув голову, запустила пальцы в его кудри и заглянула в глаза, не пугаясь и того, чёрного, мёртвого, даже отвела в сторону прядь волос, которой Потёмкин прикрывал уродство. – Не любишь, так хоть бы зашёл поблагодарить императрицу за почести, которыми был обласкан.

– Погоны, ордена? – вспыхнул Потёмкин и начал, расстёгивая пуговицы, сбрасывать мундир. – На, возьми... Не ради них, а для славы Отечества и величия твоего.

Она сунула ладони под расстёгнутый мундир, прошлась по груди, по бокам, снова приникла к нему, прижимаясь, заставляя его задыхаться от близости горячего тела.

– Знаю, верю... Так почто бежишь от меня?

Он наконец выплеснул горечь:

– Я сотни вёрст скакал, умирал от счастья: ты позвала, ты ждёшь... И вот... – Он задохнулся, не в силах побороть спазм.

– И вот... что же? – Она откинулась, насмешливо глядя на него.

Потёмкин вскочил на ноги, почти оттолкнув её, яростно взглянул.

– Болван, поросёнок розовый, барашек завитой... Любовник!.. – обличал он её, иронически скривив губы. – Как верить тебе? Один, второй, третий...

Екатерина, молча взглянув на него потемневшими глазами, резко отстранилась, ушла в глубь комнаты, там крутнулась на каблуках, выпрямила стан.

– А если я начну вины вычитывать? Ты непорочным ко мне явился? Скажи-ка, скольким фрейлинам смял постель? А жёнкам боярским? А Санечка, а девки украинские да молдавские?.. – Вздёрнула подбородок. – Меж нами разница одна: кровать царицы на виду у всех, а вы как в муравейнике возитесь, поди угляди... Или грех мужчины не грех? Иной, глядишь, дрожат коленки, а всё норовит Машку иль Палашку завалить... Да чтоб помоложе!.. А женщине – почему ей запретен плод любви свободной, почему? – Слёзы вдруг быстро-быстро покатились по её лицу, голос дрогнул: – Если явился вины считать – уходи, уезжай. – Она углом скривила губы, язык скользнул по ним.

Ящерка...

Потёмкин, разом обессилев, снова опустился на колени перед ней:

– Катерина Алексеевна...

Она отвернулась и, стерев слёзы, проговорила, будто самой себе:

– Я так ждала... – Но обида и гнев ещё не улеглись, и она опять повернулась к нему, крикнула: – Ты можешь понять, что значит быть вдовою при живом супруге? Семнадцать лет позора и унижения, я каждому тёплому взгляду счастлива была. А стать игрушкой Орловых, которые владеют тайной короны, каково?.. А идиот Иван Антонович, коего хотели ко мне в постель пристроить? А игры Панина, который спит и видит во сне сына моего на престоле, а себя регентом. И ложь кругом, и воровство, и непрерывное: дай, дай, дай...

Потёмкину показалось, что он видит давнишний свой сон. Он обхватил её – живую, настоящую – руками, прижал к себе.

– Не много ли для женщины одной? – жаловалась она, плача и уже не скрывая этого. – Я тени своей стала бояться, не то что тьмы ночной... Они являются ко мне – Петруша, Иванушка, Мирович... – Она уткнулась в грудь Григория.

– Звала тебя не как любовника, а как защитника, супруга... Тебе лишь верю, ты жертвой верность доказал... – Она вновь отвела прядь от мёртвого глаза. – И вдруг решил бежать... – Заплакала навзрыд.

Потёмкин привлёк её к себе, стал целовать мокрые щёки, волосы.

– Уймись... прости... ну, перестань...

Она утихла, принимая ласки. Подняв заплаканное лицо, улыбнулась.

– Я даже баньку велела истопить, чтоб была у нас свадебная ночь и всё по обряду... Женой стать хочу, Гришенька, желаю сына от тебя. Венцы и кольца приготовила... пусть будешь нынче ты – хозяин, я – хозяйка дома...

Не веря свалившемуся на него счастью, Потёмкин растерянно бормотал:

– Катерина, жена... Я ждал... Прости...

– Вдвоём, только вдвоём... – жарко шептала она, прижимаясь к нему желанным телом, – я и слуг отправила.

Будто в чаду видел Потёмкин, как шёл по двору караул, а в горнице накрывала стол Екатерина. И собственные руки, ставящие шампанское в ведро со льдом, и прохаживающийся под окнами довольный Шешковский, и аналой пред иконами Божьей Матери и Святой Троицы, и величественный архиепископ Платон, благословляющий их.

И звонкий, молодой от счастья голос Екатерины:

– Я, Екатерина Романова, по доброй воле и согласию беру в мужья Григория Потёмкина... И свой собственный голос:

– Я, Григорий Потёмкин, по доброй воле и согласию беру в жёны Екатерину Романову...

И свечи перед аналоем, и тонкая дрожащая рука Екатерины с надетым золотым кольцом, и её жаркие губы, и вкус шампанского на них.

Она стелила постель, а он, не отрывая от неё взгляд, гасил свечи, и это невероятное ощущение сбывшегося сна заставляло его временами вздрагивать и замирать в страхе, что вот он сейчас проснётся, и всё это кончится, и растает его любовь вместе с ночью, и он почти с ужасом смотрел на неё, а она отвечала ему понимающим взглядом.

...Медленно и долго, сдерживая своё неистовство, он ласкал её тело, стараясь уловить малейшие ощущения, возникавшие в ладонях, увидеть, как меняется её лицо от его прикосновений, как она закрывает глаза, откидывается назад, стонет под его ладонями. Они не могли даже разговаривать, и язык тел их стал красноречивее любых слов. Целуя пальцы её ног, Потёмкин видел, как изгибается её упругий стан, покрытый бисеринками пота, как умоляюще смотрят глаза и руки ищут его – его! И не царица лежала перед ним во всей своей восхитительной красоте, это была его Любовь, его Женщина, его Жена...

– Гришенька... – прошептала она прерывистым молящим шёпотом. – Иди... ко... мне...

А он всё ещё медленно двигался, мучая её и себя, напряжённый от сдерживаемого желания, не в силах даже произнести её имя. И вдруг она закричала, и тогда он провалился в блаженное беспамятство...

По двору всё вышагивал караул, когда день сменил ночь.

Дверь домика открылась, и Екатерина с Потёмкиным, смеясь, побежали в баньку, притаившуюся в глубине сада. Шешковский, сидя в сарайчике, посмотрел им вслед через крохотное окошко, поднял чарку, выпил, занюхал корочкой хлеба, перекрестил рот и сказал:

– В добрый час, авось угомонится теперь.

«Мы, Екатерина Вторая, Божьей милостью царица Российская... Московская... Казанская и прочая, и прочая, в ознаменование заслуг перед Отечеством и престолом Григория Александровича Потёмкина возводим в достоинство графа Российской империи... жалуем генерал-адъютантом и вице-президентом Военной коллегии... членом священного синода... даруем деревни Кричевского уезда с двенадцатью тысячами душ... даём в награду сто тысяч рублей и Аничков дворец... Поручаем наблюдать дела Тайной канцелярии...»

6

Необычного вида повозка приближалась к подъезду потёмкинского дома – в двухколёсную тележку с плетённым на манер кибитки верхом запряжены два мужика. Всё честь по чести: дышло, к которому прикреплены две шлеи под мужичьи шеи, ремённые гужи, подведённые к ступицам колёс, на каждого мужика по паре вожжей, только крепятся они не к мундштукам, а надеты, как при игре в лошадки, через шеи и под мышки. Владелица сидела то ли на скамье, то ли на сундуке, скорее второе – вроде как на троне, величественно и монументально, поигрывая кнутом. Мужики были до предела тощи и одеты в затёртые ливреи. Хозяйка дородна, впрочем, вряд ли это можно было утверждать наверняка, ибо поверх салопа и юбок на ней был брезентовый плащ, а голова укутана бесчисленным множеством платков, платочков и шалей. На дворе сыро и мерзостно, лица мужиков и хозяйки повозки посинели от холода.

– Но, пошевеливайтесь, дохлые! – покрикивала хозяйка. – С вами только на тот свет ехать.

Мужики скользили лаптями по камню, тележка прыгала и стучала. К подъезду успели вовремя: как раз подали карету его сиятельства.

– Тпр-ру! – осадила мужиков хозяйка, остановив их перед лошадиными мордами.

Потёмкинский кучер крикнул:

– Эй, старая, убирайся, стопчу!

– Я сама тя стопчу, скотина!

– Ты лаяться? – Кучер не поленился слезть с козел. Был он представительный и важный: в голубой ливрее с серебром, в цилиндре, коротких штанах, чулках и башмаках. – Отваливай, счас его сиятельство должны выйти, а ты путь загородила! – Упряжные мужики затравленно смотрели то на него, то на хозяйку – кнуты были с двух сторон. – Ну, кому сказал?

И в тот же миг вжикнул кнут проворной бабки и ожёг личину ливрейного кучера.

– Ты как смеешь кричать?! – заорала она. – Хамло, чурбан неотёсанный, не видишь, с кем разговариваешь? Я столбовая дворянка Чердынина. – И снова прошлась кнутом по кучеру, сбив с головы цилиндр.

Подхваченный ветром, цилиндр покатился в лужу, кучер кинулся спасать, поднял и, размахивая кнутом, бросился к бабе. Она мигом укрылась в кибитке и завопила:

– Караул, убивают!

По ступенькам скатился лакей и крикнул:

– Барин!

Кучер мигом взлетел на облучок и схватил вожжи, а настырная бабка вывернулась из своей корзины и бухнулась в ноги спускавшемуся с крыльца Потёмкину, да так точнёхонько, что он едва не упал. А она, обхватив руками его колени и целуя их, запричитала:

– Спаси и помилуй, батюшка! Спа-а-си!

– Ты что, баба, – шарахнулся Потёмкин, – сдурела? А ну встань.

– Не встану, не встану, батюшка. Один ты – надежда и заступник, спаси сироту бедную...

– Поднимите, – приказал Потёмкин. Но едва лакей и форейторы дотронулись до бабы, она завизжала будто резаная:

– Ой, не трожьте, не трожьте... Помру!

Её всё же пытались поставить на ноги, но она, подкорчив их, выла дурным голосом. По лестнице сбегали ещё лакеи, швейцар, солдат.

– А ну встать! – рявкнул Потёмкин генеральским басом. И – чудо – баба вскочила и вытянулась, прижав ладони к бёдрам, будто солдат на смотру.

– Ты и впрямь Потёмкин, – подтвердила баба. – Говорили: одноок и грозен. Милосердия прошу и помощи, ваше сиятельство, ограбил, разорил, пустил по миру злодей проклятый... Кому я нужна теперь? – Баба запричитала и принялась выть.

– Станешь орать – выпорю и велю гнать взашей, – пригрозил Потёмкин.

– Это как же – выпороть? Я шляхетного роду, майорша к тому ж... Нет, ты, батюшка, сперва выслушай человека, а потом приговаривай.

– Разве что майорша, – улыбнулся Потёмкин, глядя на горделиво выпятившую живот бабу. – Говори дело быстрей, мне недосуг.

– Разбойничье дело генерал-прокурора. Вот кого пороть, а то и казнить прикажи.

– Глебова, что ли?

– Его, его, батюшка. Разоритель хуже разбойника.

– Толком можешь доложить?

– Какой там толк... – И баба затараторила: – Как помер мой муж, секунд-майор Чердынин, осталась я при пенсионе и трёх мужских душах во владении. Двое – энти вот одры, а третий Яшка Подпалин, он в оброке был по пушному делу. А полицмейстер тагильский да Глебов спелись и оговорили Яшку в утайке мыты, да в подвал его, да в плети, да на дыбу. Дашь, молвят, пятьдесят тысяч, простим недоимку, а нет – сгноим в яме... Тридцать тыщ я вручила Цыбину, полицмейстеру, а им всё мало. Я уж челобитные слала, да все они к Глебову и попадают. А Яшку забили. Вот и приехала за правдой к тебе.

– На этих одрах?

– На них, батюшка... Не могу же я, дворянка, пеши. – Баба приосанилась.

Потёмкин засмеялся, но, разом оборвав смех, буркнул:

– Вздуть бы тебя, шляхетная, что на мужиков лошадиную работу взвалила, да что взять с бабы дурной?

– Не по-благородному говоришь, граф, с дамой надо бы иным тоном, – укорила Чердынина.

– Ладно, мать, не серчай, слово кинул, не убил. Дворецкий, возьми её, найди покоишко где-нибудь, пусть поживёт, пока дело разберу. А этих одров – в людскую, да откорми, не ровен час, помрут. – Баба бухнулась в ноги, Потёмкин подымать не стал, сказал только: – Смотри, шляхетная, ежели навет на Глебова – пойдёшь в компанию к Яшке.

– Вот те крест, а ты возьми Цыбу на дыбу, всё откроет.

– Ишь как звучно: Цыбу на дыбу, ровно стихи... – Потёмкин, оттолкнув кинувшуюся к ручке бабу, сбежал к карете.