Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 41 страниц)

7

Потёмкин шёл по дворцовым ступеням, перед ним услужливо распахивались двери. У каждой из дверей дворцовой анфилады стояли по двое ливрейных и кавалергард. Слуги склоняли головы и отворяли, кавалергарды салютовали палашами. Потёмкин – официальный, озабоченный, высокомерный – кивал головой и, не умеряя шаг, шёл дальше. Снова двери, слуги, кавалергарды... Беломраморная лестница. Потёмкин шагал, не замечая ступеней, стремительно, неудержимо и нос к носу столкнулся с Григорием Орловым...

Оба на мгновение застыли.

Но если Потёмкин холодно-невозмутим, то Орлов жадно оглядел соперника с головы до ног, в глазах – жёлтый блеск...

Что ж, Потёмкин хорош – белый атласный камзол, белые панталоны, чулки, башмаки, белый парик и чёрный, налитый бешенством, сверлящий глаз из-под пряди, кокетливо прикрывающей уродство. Сверкают камни, блестят ордена, сияет золотое шитьё...

Орлов первым протянул руку:

– Здорово, ваше сиятельство.

Потёмкин, будто не замечая, спросил:

– Что там, при дворе, какие новости?

Орлов, скрипнув зубами, сдерживая ярость, криво усмехнулся:

– Новости? Я иду вниз, а ты идёшь вверх. – Не попрощавшись, он сбежал по ступеням.

Потёмкин проводил его взглядом. Орлов подошёл к двери, лакеи и кавалергарды не шелохнулись. Он сам плечом толкнул дверь.

Потёмкин шёл тем же путём, которым уходил от Екатерины изгнанный Орлов. Тот же зал, те же каменные истуканы. Фаворит шагал величественно и уверенно, весь белый, будто только что сошедший с пьедестала. Мраморные боги и богини, нимфы и гиганты, словно собрата своего, провожали его взглядами слепых глаз.

Тронный зал императрицы был необычен: вдоль стен на мольбертах расставлены планшеты – большие и малые. На них видны очертания северного берега Чёрного моря, выразительный контур Крыма, хребты Кавказа. Широко представлены рисунки и проекты зданий, планировки городов и усадеб. На тумбах архитектурные детали, лепнина. Всё это выполнено тщательно и любовно и представляет собой не просто рабочий материал, а мир мечтаний Потёмкина – поэта, созидателя, правителя.

Состав присутствующих на заседании Государственного Совета тоже был необычен – только обязательные сановники, из женщин – Дашкова, несколько лиц в академических шапочках и мантиях, некие мужчины в партикулярном. Пышностью убранства отличалась лишь группа посольских.

Открылись двери, вошли Екатерина и Потёмкин – никакой пышности, ни камергеров, ни статс-дам, ни фрейлин и камер-юнкеров. Екатерина величественна и исполнена достоинства, но не было в ней обычной вальяжности и томности, шла деловито и быстро. Потёмкин помог ей взойти на трон, сам устроился в кресло, приставленное почти вплотную к трону. Екатерина, милостиво кивнув собравшимся, пригласила:

– Прошу садиться, господа, разговор долгий и требующий раздумий.

Гости шушукались, ибо не привыкли сидеть в присутствии императрицы, но что поделаешь – в последнее время всё не как прежде.

Рассаживались неловко, кто-то стремился пробиться ближе к трону соответственно табели о рангах, но как отодвинуть мужика в академической мантии, если он на расстоянии обменивается знаками с самим Потёмкиным. Да и не всегда полезно мозолить глаза правителям – разговор пойдёт чёрт те о чём, а ну как спросят твоё мнение? Лучше притулиться за колонной в теньке. Глядишь, и вздремнуть можно.

– Господа, – вновь заговорила императрица. Гомон разом стих. – По нашему высочайшему повелению граф Потёмкин доложит пропозиции касаемо государственных забот о землях Таврических. Прошу, ваше сиятельство.

Потёмкин по-орлиному вскинул голову – был горазд до похвалы и честолюбив, оглядел вельможное собрание, складывая чётче мысли. Лица, лица, лица – любопытствующие, рассеянные, настороженные, озадаченные, недоверчивые, насмешливые, злобные, завистливые и просто тупые, нет лишь доброжелательных, кроме лица государыни – она смотрит с любовью и надеждой на своего «паренька». Потёмкин начал:

– Волею преблагой нашей матушки-государыни Екатерины Второй и под её неусыпным доглядом коллегиум людей сведомых представляет на ваше рассмотрение перспективу возрождения Таврического края.

«Люди сведомые» толпились небольшой группой у планшетов, ростом среди них выделялся Мочиморда, он же Матти Морти, Матей, Мотя.

– Край этот, отторгнутый некогда от России дикой ордой, возвращается ныне под сень короны российской. Большой кровью оплачена эта виктория. Земли сии плодородны и благодатны, но безлюдны. Чёрное море, на берегах которого мы утвердились, открывает нам южный путь в Европу, и, хотя на вратах Боспорских ещё висит замок туркский, мы отомкнём его, даст Бог.

Панин дёрнулся, услышав такое недипломатическое признание, среди послов сотворилось шевеление.

– Нам надобно освоение земель сих и для богатства, и чтобы положить предел бесчинству турок и татар, и для помощи южным славянам. – Новый приступ оживления среди посольской братии. – А для того в бытность мою на театре военных действий мы уже основали низку поселений и военных застав. – Потёмкин подошёл к карте. – Под крылом Запорожской Сечи заложен город Екатеринослав, в устье Днепра – Херсон, наследник древнего Херсонеса. Тут, мнится, встанет южная сестра Северной Пальмиры, града Петрова. Гавань, верфи, лабазы, дворцы и храмы видите вы на этих парсунах. Тут будет оплот православия для всех южных славян, и потому видим потребность в открытии духовной семинарии и академии, что привлечёт и греков, стонущих ныне под турецким игом. Для просвещения и поощрения искусств восстанут университет, консерватория, театры... Дабы не отягощать ваше внимание словами, прошу подойти, господа, к парсунам этим. Кто в русской грамоте несилен, имеются латинские титлы.

Но высокое собрание не шелохнулось, вперив взоры вовсе не в парсуны, а в живой лик императрицы: что она?..

Екатерина протянула руку в сторону, и к ней метнулся французский посол Бреттейль. Она благодарно кивнула и пошла к планшетам. Сразу зашевелились, задвигались все, поднимаясь и спеша следом.

Матти стал вполоборота к идущим, ибо заметил, что к его позиции направился некто в партикулярном платье. Это был Растрелли, гость Петербурга. В данный момент итальянского скульптора заинтересовал эскиз храма. Растрелли уставился в рисунок, Матти тоже, но так, чтоб великому мастеру не была видна личина его, ухо – пожалуйста. Растрелли присмотрелся к стоящему рядом, но тот был поглощён созерцанием архитектурной мечты. Итальянец обошёл его сзади так, чтобы рассмотреть с другой стороны, но опять не узрел ничего, кроме копны кудрей и уха – Матти спиной чувствовал передвижение маэстро. Но – час от часу не легче – к ним шествовало духовное лицо, встречи с которым опальный монах боялся ещё больше. Из двух зол пришлось выбирать наименьшее – Матти развернулся в сторону Растрелли. Тот взглянул: глаз художника сразу обнаружил маскарад. Растрелли сказал:

– О!

Матти ответил вопросительно:

– О?

– Моччиморти?

– Матти Морти, – ответил Мочиморда. – Растрелли?

– Си, си... Русо?

– Но, но, – отрицательно и энергично возразил Матти. – Итальяно.

– О! – восхитился Растрелли.

– О, – достойно подтвердил Матти.

Растрелли засмеялся и, извлёкши из кармана блузы карандаш, приладил меж ног кариатиды, нарисованной на планшете, стоящем возле.

– Карашо?

– Во! – совсем по-русски выставил большой палец Матти.

А святой отец потянул сзади за рукав.

– Разъясни-ка, сын мой, где здесь полночь, где восход, куда повернут главный вход храма.

Растрелли повернулся к игумену:

– Маэстро итальяно, он плёхо понимает руски. Я давайт поясненье.

Генерал-прокурор Глебов, обалдев от обилия картинок, забыв, что императрица есть лицо неприкосновенное, тронул её за рукав.

– Деньжищ-то тыщи и тыщи, где взять?

Вместо неё ответил Потёмкин:

– Откупа на соль, пушнину и другое возвернём казне от частных лиц. Да и вам придётся попотеть, я заглянул нечаянно в реестры сборов – кругом либо недоимка, либо воровство. Не так ли? Вот, скажем, тагильское дело ведомо ли тебе?

Глебов отвёл глаза и, уходя от ответа, озабоченно покачал головой.

– А людей и вовсе не напасёшься.

– Солдаты и матросы – неча им в мирное время хлеб точить зазря... Сгоню своих крестьян, куплю на вывод, арестантов твоих перекинем из Сибири... А сколь в бегах крестьян барских ли, монастырских – всем отпущение грехов будет на землях южных.

Глебов аж засветился от радости.

– А помещички с вами что за крестьян своих сделают?

– А что с помещиками маркиз Пугачёв делает? Перестанем пять шкур лупить с мужика, он и не побежит.

Екатерину атаковал посол французский Бреттейль:

– Следует ли понимать, что Россия намерена усилить свою политику на юге Европы?

– Моя сестра Мария-Антуанетта Австрийская тоже имеет интерес в придунайских странах, думаю, и с ней, и с Францией поладим.

– А вас не тревожит, что громкие русские шаги у Чёрного моря станут неприемлемы для Франции?

– Ах, месье Бреттейль, каждый живёт по средствам. Франция делает что может, а Россия – что хочет.

– Смелое заявление, Ваше Величество, я восхищен.

– А я восхищаюсь вашей смелостью, господин посол. Вы же не побоялись написать своему патрону, что Фридрих зовёт меня «Тартюф в юбке».

– Ваше Величество, это не для вас – для него оскорбительно.

– Не смущайтесь, граф, вы и Фридриху воздали должное, заметив, что он, как и я, любит молоденьких мальчиков. Мой посол в Берлине может проинформировать о вашей эрудиции короля Пруссии?

– Мне просить об отставке? – напрягся Бреттейль.

– Мужчинам я советов не даю, сударь... – Панин кашлянул, Екатерина обернулась. – Вас что-то смущает, Никита Иванович?

– Мало сказать, драгоценная вы наша. – Он подставил руку кренделем, приглашая отойти. – От нынешнего представления Европа с ума сойдёт. Полный поворот с севера на юг, и, едва заключив мир, мы авансируем туркам новую войну?

– Вспомните любимого Фридриха: заключая мир, готовься к новой войне.

– Но не так же открыто. Чего вы добиваетесь?

– Дать понять, что Россия – мощная держава, и я хочу, чтобы ни одна пушка в Европе не выстрелила без моего разрешения.

– С его помощью. – Панин кивнул в сторону Потёмкина.

– И с вашей, Никита Иванович.

– Но вы же альянс с Пруссией начисто отвергаете.

– Наоборот, сообщите своему патрону и наставнику в Берлин, что Россия гостеприимно открывает двери для всех немцев и приглашает: милости просим безземельных и бедных на свободные земли в Поволжье и Тавриде. И пусть идут без ружей и пушек, места всем хватит. Обещаю семье каждого переселенца безвозмездную ссуду...

– Тоже его идея? – спросил Панин.

Екатерина ответа не дала, пошла к трону. Потёмкин помог ей взойти, сел рядом и горделиво окинул взглядом зал. Присутствующие, разбившись на группы, гудели, точно пчёлы. Не все – кое-кто дремал, устроившись в креслах.

– Ваше сиятельство, – услышал он шёпот дежурного камергера и обернулся: в дверях показался Степан Шешковский.

Потёмкин сошёл на паркет. Шешковский, приблизясь, шепнул только:

– Доставлен.

8

Торжественность государственного дебюта Потёмкина увенчалась званым вечером в его усадьбе. Приезд императрицы в дом фаворита был сигналом для всей знати – подходы к не очень большому танцевальному залу были забиты, гремел оркестр. Успех и вдохновение сделали Потёмкина ещё значительней и ярче. Таким сверкающим и блистательным во всём – одежде, движениях, украшениях – был он в своей жизни, возможно, ещё один раз, после победы под Измаилом. Екатерина, правду сказать, выглядела несколько потускневшей, резче обозначился возраст, устала, да и грузновата сделалась. Однако фасону не теряла, двигалась непринуждённо, подчиняясь рисунку танца, и всё же, сойдясь с Потёмкиным в одной из фигур, попросила:

– Уведи потихоньку...

Отошли друг от друга, сошлись.

– Притомилась?

– Так не одна уж прыгаю...

Разошлись, покружились, сблизились.

– Правда? И давно?

– Третий месяц...

– Хошь, на руках сейчас унесу. – Он вспыхнул, загорелся.

– Дурень, подумают, что умом тронулся.

В дверях залы – толкучка, разговор: кто, кого, сколько, кому, где, с кем (сблудил, купил, продал, получил, взял, отсудил, выиграл, проиграл...). Вопросы: почему? зачем? для чего? – не задавались. Скромно притулился прокурор Глебов – дородный, высокомерный. Рядом старичок – кузнечик тонконогий, с тёмным и сморщенным как печёное яблоко лицом, однако тщательно завит, жилистая шея прикрыта белоснежным жабо. Шепчет:

– Чтой-то матушка нынче не в лице.

Глебов насмешливо щурится, отвечает, не глядя на собеседника:

– Такой-то жеребчик, как Гришка, и которую помоложе на нет стопчет, а матушка бабий век доживает... Ишь, кобель, ножками-то выделывает!

– Бают, из Вены пришёл рескрипт о возведении в достоинство князя Римской империи?

– Сама приватно о том просила престол австрийский... Вишь, Святого Андрея пожаловала... О, ленту развесил через плечо.

– Энтот всё нацепит, дай срок... – Кузнечик вдруг метнулся в сторону, а на плечо Глебова легла квадратная ладонь с бархатно-чёрными обводами вокруг ногтей.

Глебов вздрогнул как укушенный и оглянулся: Шешковский. Дёрнулся было в сторону, но Степа Шешковский, по-лисьи улыбаясь, стиснул плечо будто клещами.

– Тшш... ваше превосходительство... Пожалуйте за мной. – Взяв генерал-прокурора об руку, завёл кисть за спину болевым приёмом, теперь не шелохнуться. Улыбаясь, повёл Глебова в полутьму коридора.

Потёмкин, отследив глазом Глебова с Шешковским, сказал Екатерине:

– За карты или домой?

– Домой.

Капельмейстер, как заводной, манипулировал руками.

Потёмкин нагнал их на подходе к конюшне. Глебов упёрся было:

– Я императрице доложу.

– Я дурак, по-твоему? Неш такого зверя без дозволу её величества имал бы?

Они нырнули во тьму, сошли по ступенькам, скрипнула дверь, отворился подвал. Толстая свеча горела возле столика, за которым скособочился писец. Глебов огляделся и вздрогнул: на поперечной балке подвешенный за руки стонал оголённый до пояса человек. Возле стояли два молодца – костолома. Дыба – уж это прокурор знал доподлинно. Оглянулся – за спиной Потёмкин поигрывает тросточкой.

– Садись, превосходительство. – Шешковский указал на чурбак вблизи дыбы и кивнул на подвешенного: – Узнаешь? – Глебов неопределённо пожал плечами. – Кузьма, зачти главное.

Писец прокашлялся:

– М-м... «Оный Пётр Иванов сын Цыбин при допросе показал, что, будучи полицмейстером села Тагильского, по сговору с генерал-прокурором Глебовым в приезд его с целью инспекции стребовал с крестьянина Якова Подпалина сверх положенной мыты за пушной промысел тридцать тысяч рублёв и вручил господину Глебову в виде презента...»

– Брешет, всё брешет!

– Может, и правда ваша, – согласился Шешковский. – Оговор заочный, это бывает. Хоня, Цыбина подвесили....

Один из мужиков окатил истязуемого водой, другой, примерившись, вспрыгнул на бревно, продетое меж связанными ногами Цыбина. Раздался нечеловеческий вопль, затрещали суставы.

– Подтверждаешь показания, благородие? Или врёт он? – Шешковский, пригнувшись, просмотрел в выкаченные глаза узника.

– Как перед Богом... тридцать тыщ... из рук в руки...

– А почто не выпустил из ямы Подпалина?

– Ещё двадцать хотели... Помру...

– Брешет всё, – стоял на своём Глебов, – как на духу говорю.

– Что ж, попытаем правду. Ребятки...

Ребятки в мгновение ока сорвали с Глебова мундир, завели руки за спину, стянули верёвкой. Один, проверяя прочность узла, приподнял Глебова над полом.

– Пусти... – прохрипел прокурор. – Было... взял...

Его поставили на ноги, вздели мундир. Шешковский протянул допросный лист:

– Подпиши.

Глебов в ярости скомкал его, отшвырнул. Шешковский наклонился, поднял, разгладил.

– Мы люди не гордые, ваше превосходительство, можем и в ножки поклониться. – Отвесил поклон и, разгибаясь, резко ударил Глебова под дых, тот переломился пополам, рухнул. – На дыбу!

– Погоди... – с натугой выдавил из себя Глебов, силясь встать, поднялся на колени, хватая воздух ртом. – Давай перо... – Так, стоя на коленях, и подписал.

– Этого. – Потёмкин ткнул тростью в сторону полицмейстера, – покормить, передать костоправу и в каторгу навечно... Чтоб завтра и духу его в Петербурге не было.

– А что с господином Глебовым? – Шешковский ждал указаний.

– Тебе, Глебов, определена Сенатом ссылка в деревню на срок десять лет. Завтра же вон. И пенсион вдове майорской будешь платить пожизненно шестьсот рублёв в год.

– Ещё посмотрим, что императрица скажет, – пробормотал Глебов.

– Пожалься – в каторгу пойдёшь. Она милостивая...

– Не посмеет, у нас с ней свои счёты...

– Ах ты, убивец, ещё и её примазываешь... Гнида, гад поганый! – Потёмкин хлестнул генерал-прокурора тростью, рванул погон с мундира, – ты её теперь и в глаза не увидишь... Нет уж, голубчик, я тя из рук не выпущу. Спасибо, сват, – сказал Шешковскому.

– Не для тебя, для неё работаю, – буркнул Шешковский.

И в этот миг генерал-прокурор рванулся из рук Потёмкина и бросился бежать.

Они промчались по лестнице, по тёмному двору, мрачным коридорам. Заслышав у одной двери мелодию полонеза, Глебов кинулся туда и попал на хоры в оркестр, помчался, лавируя между музыкантов, Потёмкин прыгал следом и, колотя его тростью, кричал:

– Вор! Вор! Держи вора!

Скатившись по лестнице, попали в толпу гостей, и тут Потёмкин опомнился. Остановившись, поправил манжеты, отряхнул нечто невидимое с борта камзола, направился в зал. Его перехватил Шешковский.

– Разыщи – и чтоб к утру вон. – Приказал Потёмкин, а сам пошёл далее.

Перед ним расступались улыбающиеся лица. Гудели по сторонам: кто, где, сколько (тыщ, душ, деревень)... Капельмейстер как заведённый дёргал руками.

В центре зала польский рыцарь – коронный гетман Браницкий – силился переплясать Санечку.

9

Кабинет Потёмкина, как любое его постоянное или временное обиталище, закидан книгами, листами и рулонами бумаги, географическими картами, уставлен планшетами, на одном из которых угадывается контур Таврического дворца. Потёмкин, Суворов, Маттей и один из новых секретарей Екатерины Безбородко склонились над картой юга России. Маттей орудует линейкой и циркулем, делает карандашные пометки, Потёмкин командует:

– Тут, тут, тут...

– А эту крепостцу я б отодвинул подале от Кубани – скажем, сюда, – вмешивается Суворов.

– Земли-то ровной эвон сколько к горцам уйдёт, – возражает Безбородко.

– Гоняясь за малым, бойся упустить великое, – ответил Суворов. – Речку тут и воробей перескочит, а на том берегу горки – чеченец любой, взобравшись на них, камнем вышибет окно штабное. Отступя же, будем иметь плац для развёртывания пехоты, кавказец – он же герой из-за бугра стрелять.

– А ежели они на скакунах своих да на плац вылетят? – не сдавался Безбородко.

– Ты «Юности честное зерцало» читал? – перебил стратега Потёмкин.

– Читывал, ваша светлость.

– Помнишь, там сказано: «Рыгать, кашлять и подобный такия...»

– «...Грубыя действия в лице другого не чини, – подхватил Безбородко, – или чтоб другой дыхание и мокроту желудка, которая восстаёт, мог чувствовать, но всегда либо рукой закрой, или, отворотя рот на сторону, или скатертию, или полотенцем прикрой, чтоб никого не коснуться тем сгадитъ».

– Видишь: «отворотя рот на сторону», а ты как распахнул его, в глазах потемнело – винищем несёт, аки от чана сбродившего сусла, – укоризненно выговорил Потёмкин. – И второе: с господином Суворовым не спорь, ты хоть и полковник, в денщики ему не сгодишься.

– Да мы вчерась с Мотей... – смущённо забормотал Безбородко, отступая за спину Потёмкина.

– Сталоть, и стихни. Выстраивается линия от самого Днестра до Каспийского моря. Вот только эта бородавка. – Потёмкин щёлкнул ногтем по карте. – Крым. Неужто с боем брать?

– Зачем с боем? – возразил Безбородко, держась в отдалении. – Бородавки как сводят? Перевяжут ниточкой ножку, она и отомрёт. Заметьте: ласковой, шёлковой... Есть способ мирного приключения Крыма, этакая шёлковая экономическая удавочка. Мурзы татарские не сеют, не пашут, живут поборами с христианского населения. Вот и надобно убрать из Крыма русских, армян, греков и караимов заодно, чтоб торговлю нарушить. Бородавка и отвалится, мурзы на коленях приползут к нам за хлебушком.

– А не к Турции?

– Османы сеют ли – тоже разбоем богатеют.

Потёмкин одобрительно шлёпнул Безбородко по спине.

– В дипломатии ты генерал! Значит, Александр Васильевич, и это ложится на тебя – переселение. Готовь, Безбородко, указ. Каждому переселенцу на подъём хозяйства по пятьдесят рублёв... А часом, татары не учуют? Резню как бы не начали.

– Они за кинжалы, мы за верёвки, – усмехнулся Безбородко.

– Шёлковые?

– Можно и пеньковые. Мусульманин, проливший кровь в бою, святым становится, а повешенному в рай дорога закрыта...

Потёмкин внимательно, с оттенком неприязни посмотрел на мудреца:

– А ты не случайно лицом страхолюден.

– Политика – дело грязное и кровавое, недаром дипломаты белых перчаток не скидают... Разве только спать ложась.

Суворов вставил своё слово:

– Я, батюшка, тоже воевал в тех краях, и, мню, лаской там больше сделаешь, чем удавкой, только оказывай уважение старшим, да княжеских званий не жалей.

– Григорий Александрович, – напомнил Безбородко, – поляки ждут.

– Зови.

– А её величество?

– Придёт в свой час.

– Карту прибрать? – спросил Маттей.

– Зачем? Пусть видят, что мы привержены южной политике.

– Может, мне, батюшка, куда в сторонку? – спросил Суворов. – Вешать не вешал, а перепорол панства изрядно.

– Вот и будешь вроде перчика в том супе, который предстоит сварить.

В кабинет вошли польские вельможи в сопровождении Панина и Завадовского – чиновника посольского департамента.

– Граф Ржевусский.

– Граф Потоцкий.

– Коронный гетман граф Браницкий.

Потёмкин улыбнулся ему особенно приязненно: Санечка познакомила на балу.

– Бардзо пшепрашем, Панове, – по-польски извинился Потёмкин. – Задержал вас, южные дела обговаривали. Нынче курьер к послу в Анкару, инструкцию заканчивали посольству. Думаем заслон против турок над Чёрным морем поставить, дабы отбить охоту к войнам.

– А татары крымские? – Это Браницкий.

– Эти, мнится, скоро сами запросятся под сень короны российской... Что нового в Польше?

– Всё то же, – вздохнул Ржевусский. – Нет ладу, что ни двор, то король... Пан круль Понятовский не может собрать шляхту в одни руки, все вольные, и всяк в свою сторону тянет. Раздоры, разбой, разруха.

– Прошу сядать, – пригласил Потёмкин. – Выходит, не утишил бунт генерал Суворов?

– Там, где прошёл Суворов, и ворон не каркнет. – Браницкий кинул далеко не дружелюбный взгляд в сторону полководца. – Радзивилл и сам сбежал за границу, и войско увёл, на православных землях тихо. Но Польша велика.

– Чего же вы хотите?

– Учуяв раздор, со всех сторон руки тянут к землям польским. Просим у императрицы покровительства и защиты.

– Но это поссорит нас с Пруссией, Австрией, Швецией, – заметил Панин.

– С кем бы ни поссорило, а просьбу панства уважить надо. – Потёмкин сурово посмотрел на Панина. – Пруссаки, австрияки, шведы, турки – то всё чужое, а у России и Польши кровь одна, славянская, только сердца два.

– Браво! – воскликнул Потоцкий.

– В вас, дорогой князюшка, – с елейной улыбкой проговорил Панин, – древнее польское родство заговорило.

– Не вижу ничего зазорного в том, – резко ответил Потёмкин. – Польская кровь – братская кровь. Это крепче, чем звон талеров чужих... хотя бы и прусских.

– Светлейший, вы забываете, что императрица – немка.

– Но является русской царицей и новую отчизну любит – не в пример другим – сердечно.

Потёмкину и Панину уже было тесно возле трона. Поединок остановился появлением Екатерины. Одновременно вошёл лакей с шампанским. Все встали, закланялись, зашаркали ногами.

Екатерина, приветливая и оживлённая, вступила в разговор:

– Я ознакомилась с вашим трактатом, господа, и рада, что голос благоразумия позвал вас к дружбе. Мы внимательно изучим пропозиции, и господин Потёмкин вручит наш официальный ответ.

Панин сидел, свесив голову.

– Могу только сказать, что мы повязаны обязательствами перед европейскими державами и над нами висит угроза Порты. Однако надеюсь, у России достанет силы разрубить любой узел. Приглашаю к шампанскому. – Екатерина взяла бокал и совсем непротокольно и не по-царски присела на подлокотник кресла. – Извините, ходила много.

Господа заулыбались, сочувственно кивая головами. Отпив глоток, она вдруг задала вопрос:

– А правда ли, господа, что главный мятежник ваш, пан Радзивилл, сидит на Балканах, ожидая визу для въезда в Турцию? И будто бы намерен сговорить падишаха к войне против России?

– Оттого мы и заспешили до Петербурга – заявить лояльность нашу.

– И будто бы с ним самозванка, выдающая себя за дочь покойной императрицы Елизаветы с претензией на русский престол... Её Радзивилл надоумил?

– Пане Коханку дальше шашки и чарки мыслить не может, – засмеялся Потоцкий. – Он игрушка в руках других.

– Уж не Огиньский ли?

– Ваше Величество хорошо осведомлены.

– Дурачок, писал бы свои полонезы и мазурки. Я думала простить ему бунтарство, к престолу приблизить.

– Самозванка сначала его прикохала, но, узнав, что золото не держится в кармане музыки, перекинулась на Радзивилла... Слышно, что круги делает и возле вашего адмирала Алексея Орлова, – язвительно улыбнулся Ржевусский.

– О, Панове тоже неплохо осведомлены, знаете больше, чем я... Но что это мы сплетничаем, шампанское греется. – Екатерина встала. – Благодарю вас за визит. – Послы откланялись и вышли вместе с Паниным, она посмотрела вслед и сказала, склонясь к Потёмкину: – Совсем плох стал ногами Никита Иванович.

– Если б только ногами, он чуть не перессорил нас с поляками, пора ему на покой.

– Что-то ты разбушевался, Гриша, вот и Глебова на покой... Не слишком строго? Тридцать тысяч украл – подумаешь, у нас не ворует лишь тот, у кого рук нету.

– Одно – украсть, а они ж насмерть человека забили, дворянку по миру пустили.

– Ну, когда так... Вяземского на его место, старичок тихий и аккуратный. Ты не против?

– Воля твоя, матушка, абы дело знал.

– Ох, безлюдье... Вот ты говоришь – Панин. А кому поручить дела зарубежные?

– А вот кому, Безбородке, – кивнул Потёмкин.

Безбородко и Завадовский, отойдя к окну, чтобы не нарушать тет-а-тет императрицы и Потёмкина, слушали Суворова. И надо же было, чтобы в это время скользнул солнечный луч, пробив извечные тучи – он упал на тонкое лицо Завадовского, чётко обрисовав точёный профиль, пушистые брови, пунцовость губ под изящными усами, золочёный абрис вокруг копны волос. Екатерина вздрогнула, как ударенная, и, едва ли понимая, что делает, словно в гипнозе, бесшумно приблизилась к Завадовскому, глаза её заволокло туманом. Нежно прикоснувшись к бровям, разобрала складки на его груди и попросила:

– Петенька, проводите меня... в библиотеку. Состоя при посольском деле, надо быть во всём аккуратным...

Всё это было невпопад и непонятно. Присутствующие стушевались.

Потёмкин стал чёрен ликом. Не говоря ни слова, он застучал каблуками по паркету и выскочил вон, громко хлопнув дверью. Екатерина, недоумённо посмотрев вслед, предложила руку Завадовскому, и они вышли.

Безбородко, посмотрев на остальных, сказал:

– Ку-ку?

– Ку... ку... – утвердительно буркнул Маттей.

– Ку-ку, ку-ку, – согласился Суворов. – Про бабу говорят: ночная кукушка, а про мужика? Кукуй, кукух, кукуец?.. Идём за светлейшим, как бы с горя не убил кого.

А светлейший мчался на коне полем, перелесками, лесом, вылетел на усыпанный пожухлым кленовым листом пятачок, бросил поводья, сорвал и швырнул оземь парик, упал лицом в листвяный ковёр, затрясся в рыданиях, исступлённо бил землю кулаками. Конь, склонившись над ним, перебирал губами разметавшиеся волосы, будто шептал хозяину нечто успокаивающее. Выкричав ярость и горе, Потёмкин сел, прижавшись лицом к морде четвероногого друга. Алая газовая повязка, прикрывавшая мёртвый глаз, слетела, и он, чёрный, страшный, мёртвый, был неподвижен рядом с живым янтарным глазом коня.

Ветер донёс удар тяжёлого колокола.

Потёмкин огляделся, поднялся в седло и, опустив поводья, тронул с места.

Конь, будто подумав, не спеша двинулся к городу.