Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)

14

Пётр сидел на троне, который был явно велик для тщедушной фигуры императора. Он при полном параде – в лентах, орденах, золотом шитьё. Справа, у подножья трона, – члены семьи: Екатерина, казавшаяся особенно бледной в своём траурном уборе, не по-детски спокойный наследник Павел, – за ним – граф Панин. Слева – канцлер Михайло Воронцов, надутый и сердитый – на всяк случай. Рядом с ним Глебов с министерской лентой, уже произведённый в генерал-прокуроры, а это и министр внутренних дел, и министр финансов, и главный казначей, и ещё бог знает какой начальник. За ними – надменный и неприступный полицмейстер Петербурга Корф. И конечно же Пётр Иванович Шувалов – миллионер, советник, советчик, лизоблюд и лихоимец, а уж барыга – в целом свете не сыскать.

Прусские военные начальники стояли прямые как палки, выпучив оловянные глаза. Но две шеренги гвардейцев ограждали широкий проход от трона до дверей зала. За гвардейцами толпились в растерянности знать, военные, весь елизаветинский придворный штат.

Все слушали, как Пётр, откинувшись в угол трона, вещал:

– Моим царствованием я осчастливлю народ, дам волю дворянству. Отныне каждый дворянин может получить абшид, то есть отставку. Я сделаю лучшую в Европе армию, поставлю во главе полков отменных голштинцев, и никаких там смоленцев, астраханцев, владимирцев. Каждый полк должен носить имя командира – Бергера, Штеклера, Кауфмана... – Он замолчал, огляделся и вдруг сорвался с трона и побежал вдоль шеренги кавалергардов, то и дело останавливаясь и вглядываясь подозрительно в лица гвардейцев.

Столпившиеся у трона засуетились: по церемониалу свита должна сопровождать императора, но он побежал так быстро, что никто и не сообразил, как быть. Первым опомнился Глебов, догнал Петра, за ним ринулись другие.

– Разве ж это солдаты? – вопил Пётр. – Азиатский сброд, янычары! Я наведу порядок! Войска будут маршировать, маршировать! – Выхватив взглядом тучного генерала, который давно уж забыл, что есть строй, император вытащил старика, поставил рядом с собой. – И ты будешь трясти брюхом каждый день... Марширен, марширен, марширен!!! – Показав, что такое «марширен», Пётр так же стремительно побежал назад к трону.

Свита, так и не успев до него дойти, толпясь, рванулась за ним. Екатерина, сидевшая рядом с сыном опустив глаза, на мгновение приподняла веки и взглянула на мужа. Кто хорошо знал её, сумел бы разглядеть в этом кротком взгляде ту бездну презрения, которую она испытывала к этому идиоту, называвшему себя императором.

– Командовать войсками будет мой дядя принц Георг Голштинский, фельдмаршал Пруссии! – кричал впавший в экстаз Пётр. – Он научит дисциплине этот сброд! Да, да!

Настоящей немецкой дисциплине! Это будет войско, а не стадо свиней! Лучшее в Европе! Я немедленно пошлю моего адъютанта и друга Гудовича в Берлин. Пора заключать мир с моим великим дядюшкой Фридрихом...

А в конце зала, далеко от того места, где тщедушный Пётр бесновался на внушительном троне, два парика опять сошлись, чтобы перекинуться парой слов:

– Стало быть, империя Российская как бы преобразуется в провинцию Голштинскую?

– Стало быть.

– Бедная, бедная Россия, она ещё не знает...

– Бедный, бедный Пётр, он уже подписал себе приговор...

– Так что у нас сегодня – праздник или тризна?

– Поживём – увидим... – Парики качнулись и разошлись.

15

– Сегодня мой первый счастливый день! Я приглашаю вас на торжественный ужин, будем дать дыму, как говорила покойная тётушка Елизавета.

Радостная рожа Петра, настороженные, изумлённые, лукавые лица придворных, печальное и будто застывшее лицо Екатерины.

– Ваше Величество, позвольте мне не быть на ужине. – Слова и спокойствие даются ей с трудом. – Я пойду к телу её величества Елизаветы.

– Она уже не величество, она тело, – грубо отвечает Пётр.

– По вере православной душа в теле усопшей находится девять дней, а прошли едва сутки от кончины... Уместнее тризна, но не пир. Я всё-таки...

– Как хочешь, – оборвал её Пётр и, высмотрев Воронцову, позвал: – Лизхен, идём. – И стремительно направился к выходу.

Свита хлынула следом. Екатерина в одиночестве прошла мимо молчаливого строя гвардейцев. У двери её дожидалась Чоглокова.

– Ваше Величество, я всегда восхищалась вашим умом и величием души.

Екатерина отозвалась любезно:

– Примите мои соболезнования по поводу кончины вашей царственной сестрицы.

Свет в эту небольшую комнатку падал через открытую дверь из траурного зала. Гроб, отделанный серебром и драпированный воздушными тканями, казалось, колыхался в лад с трепетанием бесчисленных свечей. Груды цветов укрывали постамент. Тихо пел хор. Екатерина в полутьме комнатушки не сразу разглядела понурую фигуру старика, сидевшего на низенькой скамье. Серебрился венчик волос, блик света сиял на безвласом темени.

– Алексей Григорьевич!

Разумовский вздрогнул, поднял голову, вскочил резвее, чем можно было предполагать при его тучности.

– Екатерина Алексеевна. – Он захлебнулся слезами и прижал её голову к груди. – Спасибо, спасибочки, что пришли... Кинули её тут, Лисавету мою, Лисаньку, под надзором солдат. Жрут, пьют, регочут, к новому самодержцу лижутся. Все там – и шпана кривомордая Шуваловы, и подлец Ванечка ихний. Только ты не забыла обряда и долга. Это все уже видят.

– Она же была мне не только государыней, – всхлипнула Екатерина, – оберегала меня, как мать. Я только сейчас поняла и узнала...

– Та яка вона государыня, не умела править и царствовать. Сердцем жила, душой своей огненной, про то лишь Бог да я знаем. Помню, как стояли под венцами в церковке убогой... Э, что говорить... – Разумовский махнул рукой. – Один я остался, совсем один.

– Не только вы осиротели, вся Россия.

– Не равняй себя, серденько, со мною, мой путь завершён, а ты только начала его. – Хор зазвучал громче. Разумовский кивнул: – О, бачишь, мои вступили. Любила покойница пение, и меня за голос к сердцу допустила. Ой, девонька, не давай сердцу волю, бо, як кажуть, заведёт в неволю, а царское сердце особо беречь надо. Помолимся, доню, чтоб душа её усмирилась. – Они стали на колени рядышком и зашептали слова молитвы. – А что до России. – Разумовский прервал молитву, – то она поплачет, попляшет да нового царя славить станет.

Глава третья
ВИВАТ ЕКАТЕРИНА!

1

Гефрейт-капрал Потёмкин совершенствовал мастерство верховой езды. И конь и всадник стоили друг друга – оба большие и тяжёлые. Земля манежа стонала под копытами. Драгун, стоявший в центре манежа, держал коня на корде, а рядом с ним щёлкал кнутом и покрикивал капрал Иоган Гехт, он же Иван Иванович в драгунской повседневности.

– Га-а-лоп! Бистро, бистро... шнеллер, шнеллер! Дершать спина! – Он подхлестнул коня, тот пошёл быстрее. – Шнеллер! Марш-марш! Дершать спина! Э-э, доннер веттер, дерить твоя, матка, спина! Сидит, как кобель на огород. – Удар кнута по спине Потёмкина:

– Эй, сдурел?

– Шнеллер, дершать спина! – Гехт надувал щёки, отчего пышные усы вставали торчком, и снова вытянул Потёмкина кнутом.

Григорий птицей слетел с седла, кинулся на Гехта и, схватив за грудки, поднял над землёй.

– Я те, тараканья морда, покажу кобеля на огороде! Я те не кнехт наёмный, а русский дворянин. – Несколько человек кинулись разнимать, но Потёмкин так глянул, что миротворцы кинулись кто куда, – источники говорят, что в минуты бешенства во взгляде Потёмкина появлялось нечто сатанинское. – На коня! На коня, дерить твоя матка!.. Шнеллер! Спина дершать! Сидит, как кобель на огород. – Потёмкин надул щёки и вытянул своего учителя кнутом.

Гехт вертелся, пытаясь уйти от бича. Драгуны хохотали.

– Ну, Гришка, глянь – чистый Гехт!

– Вылитый!

– Шнеллер! – Снова удар кнута.

– Потёмка... хватит! – кричал Гехт.

Трудно сказать, сколько бы продолжалось и чем бы кончилось представление, но в манеж вошёл командир полка Бергер в сопровождении высоченного голштинца в фельдмаршальском чине и трёх адъютантов. Потёмкин сориентировался мгновенно.

– Ахтунг! – гаркнул он по-немецки и, подбежав к вошедшим, доложил: – Ваши высокопревосходительства, капрал Гехт показывает приёмы вольтижировки. Докладывает гефрейт-капрал Потёмкин.

– Вахмистр Потёмкин, – поправил Бергер. – Поздравляю, Григорий Александрович, император изволил утвердить вас в этом звании. За какие заслуги, а?

– Спросите у его величества, – отшутился Потёмкин.

– Не заноситесь, вахмистр... Господа, позвольте представить вам главного начальствующего над русской армией фельдмаршала, его императорское весочество принца Георга Голштинского. Он соблаговолил посетить наш полк для знакомства и инспектирования. Ваша светлость, битте.

Фельдмаршал выступил вперёд и с высоты своего роста осмотрел присутствующих строго и высокомерно, то есть так, как в соответствии с прусской военной доктриной должен смотреть начальник на подчинённых.

– Официрен унд зольдатен! – Его императорское высочество, только что приобщённое к российской царской фамилии, русского языка не знало и говорило по-немецки. Смысл речи был таков, что, приняв начальство над российской армией, он установит настоящий воинский порядок, изничтожит русское непокорство и свинство, – дисциплина, дисциплина и ещё раз дисциплина. Заметив, что слушатели перешёптываются, фельдмаршал спросил:

– Они не хотят меня слушать?

Бергер замялся, не найдясь с ответом, но его выручил Потёмкин:

– Они не понимают по-немецки, – сообщил он принцу Георгу на немецком, естественно, языке.

– Не понимают по-немецки? Боже, какие варвары! А вы?

– Как видите.

– О, карашо! – обрадовался принц и продолжил по-немецки: – Тогда переводите.

– Рад услужить. – Потёмкин резко опустил лобастую голову, коснувшись подбородком груди, что означало, вероятно, поклон. – Солдаты, его императорское высочество изволило принять командование, чтобы прикрутить вам, собачьим детям, хвосты. – Потёмкинский перевод не был примитивным подстрочником, скорее он был художественным, вернее, насыщен художествами. – И чтоб вы знали, сукины сыны, что он не потерпит никакого свинства и_некультурности. – Потёмкин оглянулся на принца, приглашая к дальнейшему разговору и повторяя принцевы слова в собственной интерпретации: – И ещё его высочество сказывают умильно, что вы, недоноски, хотя и дворянского звания, должны блюсти дисциплину, дисциплину и ещё раз дисциплину, а экзерцициям, пардон, занятиям, быть теперь каждый день, а не как бог на душу положит. А ежели кому это будет не по нраву, то ему вправят мозги через задницу – шпицрутены, шпицрутены и ещё раз шпицрутены. Вам понятно?

– Куда ясней!

– Яволь, экселенц!

– Штаны сейчас снимать или погодя?

Увидев повеселевшие лица, принц обратился к Потёмкину:

– Превосходно! Вы, вероятно, хороший переводчик, они радуются, что в армии будет порядок.

Потёмкин бесстрастным голосом «переводил»:

– Его высочество считает, что я намного умнее вас, скоты... А также, видя ваше ликование насчёт шпицрутенов, предлагает желающим получить их сейчас же.

Главнокомандующий остановил поток красноречия:

– Это я вам говорю, а не им. Герр?..

– Потёмкин, ваша светлость.

– По-тём-кинд? Так это вас рекомендовал ко мне ординарцем граф Разумовский? Я хочу иметь от всех родов войск, вы будете от кавалерии.

– От конной гвардии, экселенц.

Принц поморщился:

– Кавалерия, конная гвардия – всё равно. Я ликвидирую вашу янычарскую гвардию, все пойдёте в линейные полки.

– Вашу гвардию, подзаборники, его светлость ликвидирует, разгонит к чертям собачьим.

– Это я сказал конфиденциально, прошу не переводить.

– Яволь, экселенц. Перевёл конфиденциально.

– Завтра поутру прибыть на мою штаб-квартиру для прохождения службы. Денщика возьмите из своих солдат. Куда прибыть, знаете? Яволь.

– К чёрту в зубы. – Гвардейцы засмеялись.

– Что? – насторожился принц.

– Они рады, что мне оказана такая честь.

Принц, козырнув, повернул на выход.

Бергер мимоходом бросил:

– Вы будете очень полезны принцу...

– Рад стараться.

Первым поздравил Потёмкина Гехт:

– Ты счастливый, сучкин сын. Я бы из тебя пыль выбить.

– Не горюй, Иван Иванович, за мной не пропадёт. Может, нынче вечером и запылим, а, гвардионы?

2

Кончилась обедня – в ту пору служили по четыре-пять часов. На паперти небольшой, но ухоженной церквушки толклись нищие. Пели, канючили без надежды на удачу, молча ждали случайной подачки. Жёлтый свет масляных фонарей скудно освещал рванину одёжек, согбенные фигуры, уродливые и просто измождённые лица. По толпе пронёсся шорох, пение и вопли стали громче, все потянулись к двери. Выкатился ражий мужик, наверно, церковный староста, и принялся расталкивать нищих. В дверях показалась благодетельница – Мавра Шувалова, одетая в богатую шубу, повязанная чёрным платком. Нищие засуетились ещё больше, поднялся вовсе истошный ор, но Мавра перекрыла его своим голосом:

– Кыш, убогие! Не знаете, што ль, всех не оделить. Отворите дорогу!

То, что пытался сделать староста, сталось само собой – нищие сделали проход. Шувалова вытащила из ташки, висевшей на перевязи, горсточку медных монет и стала подавать налево-направо.

– Спасибо, спасибо...

– Бог спасёт, Бог спасёт...

Но у самых ворот опять образовалась давка, староста безуспешно пытался оттащить упрямо рвавшихся к заветной сумке.

– А ну расступись, рвань убогая! Расступись! – Подошедший офицер пошёл лупить шпагой всех, кто попадал под руку. – Я помогу вам, тётенька... Здравствуйте.

Офицер бережно взял осаждаемую благодетельницу под локоток. Она глянула на него бесстрастно:

– А, это ты, Васенька...

– Я, тётенька, я. Позвольте до кареты проводить.

– Откуль взялся?

– Честь имею быть на войне. Нынче прибыл по служебной надобности.

Мавра быстрым, оценивающим взглядом пробежала по шляпе, воротнику, плащу, небритому лицу Мировича.

– Видать, не много чести-то приобрёл, ишь истасканный, словно пёс бездомный.

– Дак там, тётенька...

– Знаю, что там, кабы воевали, а то лынды били, покуль вас Елизавета – вечная ей память! – не пришпарила. Чего ждал меня-то?

– Я, тётенька, случаем.

– Не ври. Чего надо?

Они были уже возле кареты, лакей распахнул дверцу.

– Оно, тётенька, как вы при дворе, мне помочь требуется насчёт возврата дедова имения...

– Зря ноги студил, – оборвала его Мавра. – Кончилась шуваловская сила при дворе. Как одержали вы знатные победы над немцем, он и оседлал Россию. Облепили царя, что пиявки, не подступиться.

– Что же мне делать, тётенька? Обнищал совсем... А я ведь виды имел сочетаться, так сказать, с Поликсеной Ивановной...

– Какой с тебя жених, не лучше убогих энтих. На-ко вот от щедрот моих. – Она сунула в горсть Мировичу золотой.

– А Поликсена Ивановна, тётенька, где пребывают?

Мавра уже было поднялась на подножку кареты, но, ещё раз оглядев Мировича, не без колебаний сказала:

– Она при деле, барышня самостоятельная, служит в Шлиссельбурге у князя Чурмантеева. Детей смотрит. Ты поезжай да скажи, что от меня послан, пусть, мол, подумает. Ежели скажет что, сам смекай. Большой шанс иметь можешь...

Мавра поднялась в карету, лакей хлопнул дверцей, вскочил на запятки, и только снежная пыль завилась вслед карете. Мирович, ещё хотевший спросить Мавру насчёт «шанса», потянулся было вслед. Резкий окрик «пади!» словно бы отбросил его в сторону. Мимо промчались санки, набитые орущей и гогочущей молодёжью в офицерском, за ними другие.

– Гвардионы гуляют, – завистливо произнёс малый в поддёвке и с узлом в руках. – Небось к Дрезденше пить да картежить. Вот жизня!

Мирович разжал ладонь, в которой светился золотой, подаренный Маврой, и решительно направился в ту сторону, куда умчались сани.

Лицо Мировича было напряжённое. Он не смотрел в карты, а уставился в глаза Гришки Орлова, а тот, как всегда, был весел, беспечен. Но Мирович что-то уловил в его взгляде и сказал:

– Мне хватит.

Орлов озадаченно крутнул головой и бросил карты на стол, тут же смел их и взял новую колоду, выбросил на стол два золотых.

– Твоя взяла. Мечем?

Мирович молча кивнул. Орлов, сдав по одной карте, кинул вторую партнёру. Мирович, едва глянув, сказал:

– Себе... ещё...

– Завтра. Мне хватит, – ответил Орлов.

– Нет, мало. – Мирович открыл свои карты.

– Ты заговорённый, что ли?

Собравшиеся вокруг стола зеваки, сочувствующие, игроки и проигравшиеся, возбуждённо загалдели.

– Иду ва-банк, – тихо, но категорично сказал Мирович.

– А ежели... чем расплатишься?

Мирович снял с шеи нательный крест, бросил его к кучке монет и драгоценных каменьев.

– Отдамся навеки в руки твои.

– В крепость, значит, в неволю? Такого не игрывали. – Орлов изумлённо вытаращился: сдурел, что ли, этот армейский подпоручик?

Мирович упрямо молчал, не отводя глаз.

Над столом была гробовая тишина. По щеке Мировича сбегала струйка пота, но глаза были безмятежны.

– Давай!

Карта...

– Ещё!

Карта...

– Ещё... Тшш... Снизу!

Карта...

Мирович собрал карты в горсть и сказал:

– Себе.

Орлов, торопясь, выбросил одну, вторую карту и с силой швырнул колоду о пол. Мирович собрал выигрыш, сунул в карман и крикнул:

– Шампанского!

В простенке меж окнами сидели за шахматной доской Потёмкин и Тимоха. Услышав взрыв восторга у карточного стола, Потёмкин сказал:

– А не просадит Гришка всю казну артиллерийскую?

– Пожалуй. С той самой поры, как стал он казначеем в цалмейстерском ведомстве, деньги только и возят из подвалов.

– Зато и гвардия ожила. Два года жалованья не платили, а тут сразу всё, и с наградными. Завтра Леоныча пришлю, пусть ещё подкинет. Фураж вздорожал, да и Пасха не за горами.

Орлов и Мирович, присев на диванчик, тянули шампанское. Перед ними стоял лакей, держа поднос – в основном уже пустая посуда. Мирович поднялся и небрежным жестом стряхнул лакею пару золотых. Был он хмелен. Сделав ручкой Орлову, пробормотал:

– Главное, поймать момент, случай не упустить. Запомни: тот не мужчина, кто раскисает. Главное, не упустить случай...

Орлов засмеялся, глядя вслед Мировичу.

– Воробей – с двух капель хмелеет. Удачлив, стервец, а дурак дураком. Я думал его в наше кумпанство к екатериновцам, да больно языком метёт. Учит меня жить, ты, говорит, случай лови... – Орлов рассмеялся. – Поедем, может? Меня у Зимнего ссодишь, заждалась небось моя телушечка.

– Я остаюсь.

Потёмкин проводил Орлова тяжёлым взглядом. И во взгляде этом, и во всклокоченных чёрных кудрях, и в жёстком разрезе рта, да и во всей нахохлившейся фигуре смолянина было нечто жутковатое.

3

Мирович перехватил Пчелкину возле крыльца чурмантеевского дома.

– Я подожду, пока придёте из церкви. Нам непременно надобно поговорить.

– Не ждите, Василий Яковлевич, и не приходите более.

– Именем любви нашей прежней заклинаю.

Пчелкина беспомощно и печально улыбнулась:

– Это жестоко, Василий Иванович, бесчеловечно, если хотите.

– Но что произошло? Мы ведь дали слово друг другу.

– Хотите правду? – Пчелкина усмехнулась. – Из вашей нужды и моей бедности богатства не сложишь.

– Я буду служить верой и правдой!

Полина язвительно и холодно отрезала:

– Кто это правдой богатства достиг?

– Я готов на всё. Должен же быть выход.

– Когда найдёте его, тогда и являйтесь.

– Поликсена Ивановна, вы ли это, моя милая и нежная?.. Вы что-то скрываете от меня. Ну, наконец, не навек же вы решили заточить себя в этой тюрьме? Я попрошу князя Чурмантеева...

– Это бесполезно и не от него зависит. Я не могу покинуть этих стен, пока не свершится воля Божья.

– Полина, Полинька... Откройте правду! Я видел Мавру Григорьевну, она считает, что...

Поликсена приложила палец к его губам: – Ни слова об этом, ни слова... Это... это же казнь смертная. – Заторопилась, засуетилась. – Девочки, скорее ко мне, скорее идёмте в церковь.

Мимо, прихрамывая, бежал сам хозяин князь Чурмантеев, на ходу оправляя мундир.

– Сойдите куда-нибудь... Быстро! Гости важные! Нельзя тут!

Мирович соступил с дорожки, но дальше пройти не успел: в воротах показались высшие чины, и он обязан был приветствовать их, замерев. Их было много: генерал-адъютант императора, рыжий, в веснушках, барон Унгерн; полицмейстер Петербурга генерал Корф; Длинный Георг, как прозвали его в войсках, главнокомандующий, дядя императора; всё более полнеющий обер-шталмейстер Лев Нарышкин; невзрачный на вид, сутуловатый Дмитрий Васильевич Волков, тайный советник его императорского величества, делившийся, впрочем, тайнами и с супругой императора. Самый невзрачный и неприметный из всех был его величество – вертлявый, весёленький и суетливый. Остренький, покрасневший на мартовском ветру носик, бледные, сильно потраченные оспой щёки, полный подбородок, полные, чуть вывернутые губы, круглые сероватые глазки...

За гостями первой руки следовало сопровождение, меж ними Потёмкин.

Припадая на больную ногу, Чурмантеев вился мелким бесом. Император обратил внимание на хромоту:

– Из героев этой дурацкой войны?

– Никак нет, Ваше Величество, намедни поскользнулся.

– Князь в Риге служил, – сообщил Корф, – наш человек, верный.

– Это карашо, а то знаем верность, особенно гвардейцев. А вон и Дмитрий Васильевич, советник мой тайный и верный, посмел в газете жену мою императрицей назвать. Невзначай, а, Дмитрий Васильевич? Как бы не так. – Пётр поднял руку, не дав Волкову сказать. – Думаешь, я про твои плутни с Катькой не знаю? При Елизавете в мою пользу служил, а при мне – в пользу Катьки. Разве не так?

– Ваше Величество... да я... да вам... ваш...

– Проткнуть бы тебя шпагой за шашни с бабой моей, да она, стерва, и без доносчиков всё знает. Только недолго ей осталось. О, а это что за чудное созданье? – Непредсказуемый в словах и поступках Пётр подошёл к Поликсене.

– Извините-с, гувернантка детей моих мадам Поликсена Пчелкина-с, рекомендована канцлером... Полинька, Ваше Величество...

– Весьма, весьма, так сказать, Полинька... – распускал павлиньи перья Пётр, будучи импотентом, он имел особую склонность к женскому полу. – А ты кто таков? – Пётр ткнул пальцем в Мировича.

– Жених-с Поликсены Ивановны, – мгновенно нашёлся князь. – Подпоручик...

– Мирович, Ваше Величество, полка князя Эссенского. – Мирович вытянулся так, что суставы затрещали.

– Верный человек?

– Так точно, верный-с, – подтвердил Чурмантеев.

– Почему здесь?

– В командировке был из штаба, теперь в отпуску по личной надобности, – рапортовал Мирович, как горохом сыпал.

– Вижу, вижу эту надобность, весьма, весьма-с... Невесту, помнится, встречал при дворе. Служили тётушке? – Поликсена сделала книксен – глубокий, уважительный. – Танцевали вместе, забавлялись... Весьма мила. При ком в штабе аташирован был? – Император вновь обратился к Мировичу.

– Адъютантом при генерале Панине Петре Ивановиче.

– Резвун твой генерал, аж в Берлин занесло, да такая резвость нам ни к чему. Перемирие, господа, подписано, поздравляю. – Все закланялись. – Отъезжая сюда, газеты о том возвестил. Довольно с доброго соседа вины взыскивать, виноваты мы перед королём Фридрихом. А тебя, молодец, за отличное выглядение даже вне фрунта отчисляю в столичный гарнизон. Курьером поедешь в Ригу с негоциями о мире. А воротишься – зови на свадебный пир, отцом посажёным. Весьма, весьма... – остановился возле Поликсены, потрепал её по щеке.

– Рад стараться! – крикнул вслед Мирович, но свита уже прошагала мимо, закрыв царя. – Полинька, что же это, Полинька. Замечен, отмечен! Теперь мне дорога открыта...

– Васенька. – Поликсена настороженно посмотрела вслед толпе придворных, – теперь я тебе тайну открою, поклянись на кресте.