Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 41 страниц)

4

Во двор потешной избы въехала карета, облепленная гвардейцами. Спрыгнув с подножек, запяток, облучка, разминались, ворчали, перекидывались словами. Рассвет был безрадостным и мрачным. Дул ветер, сердито шумел встревоженный лес, над вершинами деревьев тяжело влеклись рваные тучи. В глубине чащи перекликались совы. Кричала выпь. Орлов выбрался из кареты первым, крикнул во тьму:

– Вылазь, приехали, ваше благородие!

Пётр в круглой шляпе и епанче, из-под которой выглядывал жёлтый камзол, с трудом выбрался наружу, сердито заворчал:

– Ваше Величество, болван, – помазанник Божий.

– Твоё величество отмазали, и даже малости от него не осталось. Сейчас ты пьяный дурак, и всё. Берись за шею, в постелю сведу. Говорил те дорогою: остерегись, забалдеешь, а ты заладил: «Нарциска, открой, Нарциска открой». Нетто можно водку с пивом мешать? Конь и тот не вынесет. Налакался, гляди блевотиной не облейся, тогда истинно будешь помазан и вонюч... – Говорил это Орлов добродушно и назидательно, вроде бы внушая несмышлёнышу.

Но пьяный Пётр выворачивался из рук, ругался:

– Пусти, скотина, а нет – я тебя тростью учить буду!

– А ну вперёд! – всерьёз рассердился Орлов. – Двину разок по калгану – враз мозги на место лягут.

– А мопсинка где? – заныл Пётр.

– Жива твоя мопсинка, у Нарциски. Валяй, валяй, шевели ботфортами. – Орлов тянул «помазанного» на крыльцо. Задержавшись, крикнул: – Потёмкин, коней присмотрите, да на погреб пошли кого, там вино припасено и харч... Тащите всё.

Шванвич радостно загоготал:

– Га-га-га... гульнём, гвардия!

Мопсинка, сев у крыльца, завыла.

5

Ужинали по-семейному, вдвоём, за кофейным столиком, при свечах. Екатерина была в халате, волосы свободно падали на спину, хотя ожерелье не сняла и на пальцах также поблескивали каменья. Орлов был вовсе прост – белая сорочка, ноги в чулках, без башмаков, лёгкий халатец, волосы, не тронутые рукой парикмахера. Отвалившись от еды, Гришка сыто рыгнул.

– Хорошо, Като, сидеть эдак рядком да толковать ладком. Прямо как в деревеньке нашей.

Екатерина возразила:

– Рядком да ладком хорошо, а вот рыгать громко непристойно.

– А естество содерживать внутри пристойней?

– Придётся, Гришенька, и естество сдерживать, и язык, и даже мысли. Дворцовому этикету обучиться предстоит.

– Может, учителя приставишь? – насмешливо проговорил Орлов.

– Приставлю, друг мой, приставлю.

– Тогда уж лучше учителку, я её своему етикету поучу, – засмеялся Гришка. – Засупоню – враз поймёт.

Но Екатерина на шутку дубовую отозвалась жёстко:

– И насчёт твоего етикету тоже. Супонь укороти, а то... Думаешь, я про твои шалости не знаю?

– Не обижайся, Като, я же так, для складного словца. А вообще давно – ни-ни...

– Шешковского позвать?

– Уж сразу Шешковского. Ну, бывало, Кать. Теперь уж все, мы ж вроде как муж и жена, я уж...

– Уж да уж, что ужом вьёшься, виноват?

– Като, да я жизнь за тебя готов... – Гришка встал на колени перед Екатериной, выволок из кармана знакомое нам ожерелье. – Я вот подарочек тебе припас!

Екатерина посветлела лицом, улыбнулась. Ласково потрепала любовника по щеке.

– О, как это по-русски? Добытчик. – И приняла подарок в руки. Присмотревшись, спросила: – Где взял?

– Ночь коротаючи в Раниенбауме, у Потёмкина выиграл, – чистосердечно признался Гришка.

– Простачок ты, оно же поддельное, стразы тут, а не алмазы. Глянь, копия моего и той же работы изрядной, одна рука делала. Это прохвост Позье кому-то подсунул. Эх ты, женишок! – Она поцеловала Орлова.

– Ну, я Потёмкину...

– Не серчай, может, тоже подсунули. Выпьем напоследок шампанского да спать пойдём.

Чокнулись, и Гришка задал главный вопрос:

– Като, а свадьбу когда сыграем?

– Что за торопливость?

– По чести сказать, надоело: то, как кот, через окно лазил, а теперь хоть и через дверь, а боюсь, что хвост отдавят. Да и резон имею: хочу, чтоб и сам, и дети наши высочествами были. Разве не заслужили перед тобой Орлята?

Увлёкшись, Гришка не заметил, как насторожилась Екатерина, сколь быстрым и пронзительным был её взгляд. Но тут же замкнулась, ушла в себя. Вращая на пальце Гришкин подарок, ответила:

– Будет вам наследственный почёт, всех в сиятельное достоинство возведу... В свой час.

– А под венец? – настаивал Гришка.

– Венец, венец, заладил своё... Ещё не остыла сковородка, на которой моё величество испекли, а ну как переиначат? Наследников аж трое – Пётр, Павел да Иванушка. И ещё подумай, – через короткую паузу добавила она, – как можно под венец при живом муже?

– Ну, это дело поправимое, – засмеялся Гришка, оживившись, – это мы быстро уладим. А что до своры придворных твоих, мы их хош поодиночке, хош дюжинами приберём, только дай знать. За Орлятами как за каменной стеной.

– Поправимое, но не поправленное, – проговорила Екатерина словно бы про себя, и уже к Гришке: – А как там в Ропше, еды, питья достаточно, может, подослать чего-нибудь? И Петруша в порядке ли? А то он пьяный и на рожон полезть готов, товарищи твои молодые да горячие...

– На рожон так на рожон, кто его удержит, так ведь? – Орлов пытливо вглядывался в лицо Екатерины, но не прочитал на нём ничегошеньки.

– Может быть, деньгами поиздержались ропшинцы? Так я подошлю.

– Деньги, они никогда не в тягость, – согласился Гришка. – Я бы и свёз.

– Нет уж, тебе на мызу соваться нечего, мало ли что там случится, меня сразу приплетут. – Екатерина распустила верхние ленты халата, полуобнажив грудь. Вытащила из ушей серёжки, сняла ожерелье. – Душная ночь.

Гришка подхватил её на руки и понёс в кровать.

6

Рано поутру, держа на поводке комнатную собачку Сутерленда, Екатерина чёрным ходом спускалась в парк. В полутьме дворцовых катакомб ей встретилась фрейлина и приложила палец к губам:

– Тс... Он спит.

– Кто спит? – громко спросила Екатерина.

Фрейлина испуганно пискнула и, зажавшись в коленках, присела.

– Ваш... велич...

Екатерина заглянула в открытую дверь каморки – не то сторожки, не то лакейской. За деревянным непокрытым столом с остатками еды – кусок пирога, зелень, окорок, недопитый кофе, – подперев кудрявую голову рукой, будто в горестном раздумье, дремал Потёмкин. Шляпа и шпага лежали тут же на столе. Пятерня, которую подставил под голову, утопала в кудрях. Протянуть руку, и вот они в ладони – тугие, блестящие, словно воронёные. Екатерина не удержалась, погрузила пальцы в волосы.

– Отстань... вздремну сперва... – пробормотал сонным голосом Григорий.

– А я не дам дремать. – Екатерина шаловливо растрепала пряди.

– Ох, надоела, вздую как следует. – Пальцы Потёмкина ласково схватили ладонь, коснувшись перстня, замерли на мгновенье, потом быстро пробежали по остальным перстням и кольцам. Сон будто ветром унесло, он вскочил, и растерянность, изумление, восторг, испуг – всё можно было прочесть на его лице. – Ваше Величество, простите, задремал, всю ночь в седле... – Он схватил и напялил шляпу, потом, сообразив, скинул её, поклонился, принялся застёгивать пуговицы мундира, одна с треском отскочила, покатилась по полу.

Екатерина, смеясь, спросила:

– Не дают спать девицы, так?

– Да где тут... – растерянно пробормотал Григорий.

– Ещё бы, такой паренёк! – Она милостиво улыбнулась. Сутерленд обнюхал сапоги Потёмкина и зарычал. – Ты из Ропши? Бедный пёс даже запаха его величества не переносит, сколько тому лет, а помнит битьё. Ты к кому?

– К Гришке.

– К кому? – переспросила императрица.

– К... гм... его превосходительству Григорию Григорьевичу.

– Его превосходительство понежиться любит, пока я совершаю утренний моцион. Составите мне компанию?

– Даже мечтать не смел...

Они пошли вниз по ступеням.

– Что за дела привели вас к Орлову?

– Да Алехан... то есть Алехан Григорьевич. – Потёмкин досадливо махнул рукой. – Алексей Григорьевич прислал.

– Вино и продовольствие, деньги? – Она знала, с кем имеет дело.

– Деньги, – смутясь, выдохнул Потёмкин.

– Так это ко мне, – ответила Екатерина. – Других просьб нет?

Они медленно сходили с крыльца.

– Доктора бы.

– Нездоров кто-то?

– Пётр Фёдорович. То плачут, то буйствуют, а то и в обморок. Не случилось бы чего...

– Пьёт небось без меры, оттого и болезни все, – перебила Екатерина. – Разве дурака от погибели микстурой убережёшь? Ну, ладно, доктора пошлю. А Алёхину... Григорьевичу передай, пусть не беспокоится, уж что будет, то и будет, на всё воля Божья. Так и передай, – подчеркнула она.

– Непременно. А долго ли в пущах тех сидеть нам, матушка?

– Я ж говорю: всё в руке Божьей, – снова укрылась за Всевышнего Екатерина. – А что ты, Григорий Александрович, всё о других заботишься: «мы» да «мы»? О себе не просишь – чинов ли, денег, деревень?

– Я, государыня, не ищу подаяния.

– Не подаяния, а воздаяния за заслуги твои передо мной.

Потёмкин ответил сдержанно, но страстно:

– Нет высшей награды, чем видеть тебя, слышать тебя и ощущать твоё присутствие, государыня.

– Ой ли? – поощрила Екатерина.

– Клянусь Владычицей Небесной, ликом Божьей Матери Смоленской. – Потёмкин вынул из-за пазухи заветную иконку, поцеловал.

– Грех это – втягивать Божию Матерь в дела интимные, – попрекнула Екатерина.

– Не токмо грех, смертную казнь готов восприять ради тебя. Дай, прошу, хоть надежду любви.

Екатерина видела непритворные волнение и искренность Потёмкина, блеснувшую в глазах слезу, и, что лукавить, волновал её, любвеобильную и падкую до силы мужской, молодой смолянин, нравилась ей стать, достоинство и гордость, дерзостная независимость и прямота юного вахмистра, а было в ту пору Григорию Потёмкину чуть за двадцать. Вздохнув своему потаённому, ответила Екатерина не без грусти:

– Друг мой, запомни: ни в делах, ни в чувствах своих монархи не вольны.

Потёмкин опустился на колени:

– Дозволь, царица моя, любить хоть издали.

Екатерина огляделась осторожно, не видел ли кто, и приказала:

– Встань сейчас же и не смей более. Сказано: не вольна я. Пройдём-ка, пройдём в беседку, я пуговицу тебе пришью. Что, изумлён? Думаешь, у царицы не бабьи руки? И руки, и всё остальное... – Она не могла не дразнить, не соблазнять, не тешиться мужским куражом. Засмеялась и выгнулась, вздела руки, чтобы поправить узел волос на затылке, и не спешила выпрямить стан. Не бог весть какая уловка, а Потёмкина кинуло в колотун – горяч был!

– Жизни себя лишу!

– Не спеши, это всегда успеется. Скидай мундирчик да псинку поводи, а я нитку вдену в иглу. – Она полезла в мешок с рукоделием, отмотав и откусив нитку, спросила: – Ожерелье, что Гришке в карты проиграл, откуда?

– Принц Георг Голштинский при аресте отдал, – усмехнулся Григорий.

– В иной раз, когда будешь военный приз брать, хоть на зуб пробуй – не фальшивка ли...

7

Пётр, пристроившись у окна и глядя в серо-зелёный сумрак леса, играл на своей скрипице. Печальное лицо его было, как всегда, бледно и неподвижно, как маска. Неторопливо двигая смычком, он то и дело останавливался, чтобы сбросить со лба мешающие ему неухоженые грязные волосы, которые сальными прядями падали на плечи. Временами он поднимал от скрипки голову для того, чтобы оглядеть в сотый раз нехитрое своё жилище. Комната, в которой содержался свергнутый российский император, была невелика площадью – около двадцати пяти метров. Взгляд Петра бездумно скользил по стенам, сложенным из ровно обделанной почерневшей от времени сосны, потолку, невысокому, перечёркнутому мощной балкой – сволоком, который, будучи гораздо темнее стен, создавал ощущение чего-то нависшего над головой, угрюмого и тяжкого. Шибки окон вправлены в частый переплёт, видно, что плотники, работавшие этот домик в лесу, уже были знакомы с немецкой выдумкой – рубанком. Три окна, два входа, зелёный бок выложенной кафелем печи – точно как в камере у шлиссельбургского узника. Цветастой занавеской отгорожена кровать. Мебель тяжёлая, тёсанная рукой умелого чухонца: видно было, что хоть и обходился мастер одним лишь топором, сумел вырубить на ней замысловатые фигуры. Ещё стол, окружённый лавками, поставец с питейной посудой да в красном углу одинокий лик Николая Угодника с горящей под ним лампадкой.

Император прекратил игру, замер, прислушиваясь. В тоскливом сумраке комнаты слышно, как глухо шумит еловая пуща под ветром.

Пётр настороженно оглядывал стены, потолок, раму окна. Положил скрипку и смычок на стол, взял со скамьи мухобойку – палку с куском кожи на конце. Крадучись, он подобрался к углу и с силой треснул по стене, после чего долго искал на полу и на мухобойке убиенного комара, но что разглядишь в зеленоватом сумраке, залёгшем в каждом закутке? Наконец Пётр, удовлетворённо кивнув головой, положил на место мухобойку и вновь взял в руки инструмент. Тоскливая мелодия полилась из-под смычка и вдруг оборвалась: в комнате отчётливо был слышен нахальный комариный писк. И вот Пётр уже метался бешено по комнате, лупя палкой наобум. Удар пришёлся и по скрипке, дзень! – и лопнула струна, а комариный звон стал будто бы веселей, задористей. Пётр в истерике закричал:

– Адъютант!

В открывшуюся дверь заглянул Шванвич:

– Чего изволите, ваше высочество?

– Величество, скотина!

Шванвич пожал плечами, делая вид, что закрывает дверь.

– Станешь лаяться, уйду.

– Велите убрать из покоя комара!

– А где он? – заинтересовался адъютант, он же страж.

– Вы послушайте... – Пётр поднял вверх указательный палец. – О, гудит.

– Точно-с, гудит. – Шванвич, пошатнувшись, хватается за притолоку. Он пьян, впрочем, как и Пётр. – Эй ты, сволочь, улетай прочь или перестань гудеть. – Прислушавшись и явно издеваясь, Шванвич взял под козырёк и доложил: – Не выполняет приказания, гудит-с.

Пётр капризно надул губы:

– Тогда пустите, я выйду на волю, там их нет.

– Не положено. – Шванвич выровнял крен и встал прямо.

– Но мне надо... как это... по нужде.

– «Как это», «как это», – передразнил Шванвич, – ежели «как это», так бы и сказал. Это с нашим удовольствием. – Он галантным жестом пригласил бывшего императора выйти и, распрямляясь, с гулом ударился головой о притолоку.

– У, руссише швайн, – ворчит Пётр.

Шванвич, как и всякий подвыпивший, особенно обидчив. Бия себя в грудь, он закричал:

– Их бин польнишер пан, ду, – тычок в грудь Петру, – ду бист пруссишер швайн! – Огрёб низложенного императора за грудки и грозно пробасил: – И ежели ты ещё обзовёшься, смердзона падола, я тя, как комара, раздавлю, и не то что до ветру – по ветру пущу, ферштейст ду?

– По ветру, до ветру... – проворчал Пётр и скользнул в дверь, а Шванвич всё ещё держал над его головой лапищу, да такую, что, ежели бы начался дождь, на голову Петра и капля бы не упала.

У костра под защитой дыма сидели гвардейцы, приставленные для охраны августейшего лишенца, меж ними Алексей Орлов и капитан Пассек.

Орлов, потянувшись и обведя безразличным взором двор с разложенными по нему кострами-дымниками и курящейся печной трубой над кухней, встал.

– Пойти узнать насчёт вечери...

Навстречу ему из дымной завесы вдруг вынырнул Потёмкин. Спрыгнув с коня, бросил повод подоспевшему драгуну:

– Выводи хорошенько!

– Ха! К ужину как раз. – Орлов дружески охватил Потёмкина за плечи. – Покажи новины... Э, дьявол! – Он ожесточённо шлёпнул себя по шее. – Долго ль комаров кормить? А лекаря привёз? Давеча наш урод опять в мороку брякнулся, а ну как помрёт?

– Говорил я насчёт этого императрице...

– А она? – нетерпеливо перебил Алехан.

– Плакать не стала. Передай, говорит, Алехану Григорьевичу: чему быть, того не миновать. Всё, дескать, в руце Божией... – Потёмкин дурашливо сложил ладони перед грудью, и возвёл очи горе.

Алехан усмехнулся:

– Когда бы мы на Бога надеялись, где бы она, благодетельница, сегодня была? И мы бы с нею... Гришку видел?

– Цидулку он тебе передал. – Потёмкин протянул конверт. Забирая конверт, Орлов проводил взглядом плетущегося мимо под конвоем Шванвича Петра, философски изрёк: – Вот ошибка естества, всем мешает, ровно пень посерёдке дороги.

Разорвав конверт, повернулся к огню. Увидел нацарапанное на бумаге единственное слово: «Кончай», – бросил её в огонь. Тёплый воздух взметнул было листок кверху, но Алехан быстро прижал его сапогом и подтолкнул в раскалённые угли. Посмотрел в глаза Потёмкину. Тот согласно кивнул. Алехан поправил ремень, выгнув дугой грудь, крикнул:

– Что, гульнём нынче, братцы? Гришка кой-чего привёз...

8

Новый камердинер молодой императрицы Василий Иванович Шкурин был занят утренней уборкой покоев своей повелительницы. Весело мурлыча что-то себе под нос, он обмахивал паутинки и пыль при помощи пучка перьев, собранных на палку. Пройдясь метёлочкой по мебели, на мгновение остановился, задрал голову вверх.

– Вот ведь чёрт... – пробормотал он, разглядывая паутину в углу под самым потолком.

Взяв стул, он приставил его к стене и, крякнув, взгромоздился, пытаясь достать паутину, которую мотал из стороны в сторону вечный дворцовый сквозняк. За дверью, ведущей в коридор, раздались тяжёлые шаги. Василий Иванович замер, прислушиваясь.

Внезапно дверь распахнулась, и в приёмную, раскачиваясь на негнущихся ногах, вошёл серый от пыли и усталости Потёмкин.

– Доложи, Потёмкин прибыл из Ропши... – прохрипел он и не сел – боком свалился на кушетку, не в силах согнуть непослушные ноги.

– Уйди, уйди, – всё ещё стоя на стуле, замахал руками Шкурин. – Оне пока не вставши, поздно легли, всю ночь с книжкой. – Он спрыгнул со стула и подошёл к Григорию. – Да и куды ж тебя пустить, такую чучелу, – заявил он, брезгливо разглядывая сумрачно глядевшего на него Потёмкина. – Ровно мех пыли вытряхнули из него... – Он кивнул на дверь, за которой была спальня императрицы. – А оне страсть как чистоту любят, вишь, ни свет ни заря ловлю каждую пылинку...

Потёмкин отстегнул и с грохотом отбросил в сторону палаш, швырнул на столик шляпу, стянул, подняв маленькие облачка пыли, почерневшие перчатки. Мрачно посмотрев на Шкурина, повторил:

– Доложи, говорю, срочный эстафет из Ропши.

Камердинер, не обращая на него внимания, кончиками пальцев взял палаш и потащил его по полу к двери. Потёмкин вскочил с такой резвостью – и куда усталость подевалась? – что, крякнув подломленными ножками, осела набок козетка, сгрёб Шкурина за шиворот, развернул в сторону императорской спальни.

– Исполняй, хлоп, когда тебе Потёмкин говорит, не то, волк твою мать поял, шкуру спущу! – прорычал он.

Василий Иванович, ужом вывернувшись из его рук, вспетушился:

– Ты на кого руку поднял? На камер-динера её величества! – Он так и сказал: камер-динера. – Счас вот стражу крикну!

– А мне хоть камер-динер, хоть камер-канцлер... – Потёмкин легко, одной рукой отодвинул подпрыгивающего Шкурина. – Уйди с дороги, я сам доложусь!

Сделал шаг – и застыл на месте: в дверях с чашкой дымящегося кофе в руке стояла сама Екатерина.

– Это кто ж мои покои тут штурмом берёт? – Она приветливо улыбалась Потёмкину, а в глазах стоял вопрос. Вопреки мнению Шкурина «оне» уже явно не спали и даже успели совершить некоторый туалет: густые волосы были аккуратно подобраны, халат так изящно подпоясан, что некоторые тайные прелести были как бы случайно уже и не совсем тайными. – Григорий Александрович? – по-прежнему улыбаясь лишь губами, а взгляд настороженный, спросила она. – Из Ропши?

– Да, Ваше Величество... – Склонив голову, Потёмкин метнул красноречивый взгляд в сторону Шкурина.

– Васенька, – мгновенно поняла Екатерина, протянув чашку камердинеру, – вели приготовить ванну для господина Потёмкина да позови портного, чтобы помог одежду сменить... в мой счёт... – Всмотрелась Григорию в лицо: – Да ты, паренёк, на ногах не стоишь, идём, кофеем угощу, только сготовила.

Войдя в спальню и едва дождавшись, пока Потёмкин закроет за собой дверь, Екатерина кивком потребовала: говори.

Прямо посмотрев в глаза императрице, Потёмкин хрипло сказал:

– Удар, Ваше Величество. – И, непроизвольно встряхнув кулаком, добавил: – Апоплексический. – Ещё немного подумал. – И колики геморройные... – Екатерина, не отрываясь, смотрела на его кулак. Потёмкин разжал руку, она вскинула на него глаза. – А когда падал, накололся малость вот тут, – договорил он и показал на шею.

– Алехан? Шванвич? – не то спросила, не то про себя отметила Екатерина.

– И капитан Пассек, – назвал третьего Григорий и двусмысленно добавил: – Помощь оказали.

Они помолчали, глядя друг на друга.

– И что же? – подсказала она.

– Всё в руце Божией. – Потёмкин перекрестился. – Преставился, упокой, Господи, его душу.

– Со святыми упокой. – Екатерина быстро перекрестилась и неожиданно сказала: – Слава тебе, Всевышний... – Скосила глаза на Потёмкина и, хоть тот бровью не повёл, добавила: – За смерть быструю, без мучений...

– Да, в миг единый, – подтвердил Григорий, и оба снова перекрестились.

Помолчали, думая об одном, потом Потёмкин, достав из кармана конверт, протянул его императрице:

– Вам пакет от Алехана... Григорьевича.

Екатерина молча взяла конверт, отошла к окну, указав Потёмкину на столик, где стоял горячий кофейник и две чашки.

– Подкрепись с дороги.

Потёмкин взял огромной рукой крошечную кофейную чашечку и, плеснув туда густого кофе, сделал глоток. Прислушался, оглянулся: в спальню, громко шлёпая спросонья босыми ногами, вошёл Орлов. Был он не чесан, не брит и весел.

Увидев Потёмкина, запахнул халат, забасил добродушно:

– Потёмка, это ты мой кофе пьёшь? Зачастил ты, братец, навещать императрицу, пока Орлов спит. – Потянулся лениво, как кот. – Гляди не споткнись, – всё так же весело, но предостерегающе сказал он, – у нас во дворце всюду углы да пороги... Зацепишься: не ровен час да головой об угол, и готов паренёк! – Он громогласно захохотал.

– Григорий Григорьевич, – остановила Екатерина, не без раздражения окинув его взглядом, – господин Потёмкин скорбную весть привёз: скончался его императорское величество супруг наш Пётр Третий.

– Чего ж тут скорбного, – невозмутимо отозвался Орлов, наливая и себе кофе, – помер и развязал всем руки. – Он хлебнул кофе, обжёгшись, зашипел. – А то носись с ним, как дурень с торбой. За такие вести награждать надобно, матка! – Орлов снова рассмеялся.

– Что добро, что зло – время рассудит, а смеяться над смертью есть грех, – снова остудила его Екатерина. Но, посмотрев на Потёмкина, добавила: – А наградить господина Потёмкина за верную службу надо, вишь, на ногах не стоит, измаялся. – Она не смогла удержаться от соблазна тронуть рукой смоляные кудри. – Жалую тебя, вахмистр, подпоручиком и камер-юнкером при моей особе, а также деревней и деньгами – три тысячи...

– Две хватит, – проворчал ревниво следивший за ней Орлов. – Он у меня днесь тысчу выиграл. Две да одна – вот и получится три...

– Мой разум и сердце вам принадлежат, государыня. – Потёмкин, не отрывая взгляда от её лица, встал на колено и поцеловал Екатерине руку.

Она, прочтя в его глазах обожание, смутилась и, обернувшись к Орлову, одёрнула:

– Уйми весёлость! Мне снова в траур обряжаться надо, снова церемонии, а тут дел невпроворот, и все важные. В Сенате обещала быть не позднее завтрева. – Обернулась к Потёмкину, приласкав взглядом, попросила: – Григорий Александрович, вы не возьмёте за труд составить извещение о смерти Петра Фёдоровича? Посидите с Паниным...