Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 41 страниц)

4

Потёмкин вошёл стремительно – без стука, без предупреждения – когда она готовила себе кофе на спиртовке, и окутал её плечи турецкой шалью. Она по-девчоночьи ойкнула и прижалась к его груди. Он обнял её за плечи, коснулся губами лба. Но это не был жест любви, скорее дань приличия. Откинул голову и впился единственным глазом в её лицо, не то спросил, не то отметил:

– Не ждала, мама...

Она, выдержав первый взгляд, ответила торопливо, будто боясь, что не поверит:

– Что ты, Гришенька, ждала... – Отвела глаза, прибавив невпопад: – И Александр Матвеевич...

– И Корсаков, и Ранцев, и Стоянов, и Мордвинов... – Продолжить Потёмкин не смог – пресеклось дыхание.

Она отстранилась и, не оправдываясь, не отрицая, скривила губы в презрительной усмешке.

– Нажужжали... Собираешь сплетни, как баба.

– Жужжат пчёлы, а тут каркают, орут до хрипоты, вопиют: «Сука!» На каждом постоялом дворе, в каждой подворотне... Императрица – сука! Или ты не знаешь, не понимаешь этого? Тыщи глаз на тебе, твоя кровать на площади, а ты... Эх! – Потёмкин отвернулся, по щеке сползла слеза из мёртвого глаза. – Ты забыла о приличиях, о Боге! – Потёмкин забегал по спальне.

– Не митусись, как покойный Петруша! – прикрикнула, а затем, помешивая ложечкой в кофе, заключила: – Императрица сама устанавливает пределы приличия.

Потёмкин подскочил к ней, схватил за плечи.

– Екатерина, одумайся, что плетёшь? Тебе Мамонова мало?

Императрица дёрнула плечами.

– Пусти, кофе убежит... Не мне Мамонова мало, а ему меня мало, лепится к Нарышкиной. Кому охота спать со старой бабой из ночи в ночь. – Она всхлипнула, подавляя рыдания, но слёзы побежали. – Я каждую ночь встречаю сомнением, что буду брошена... и вновь останусь одна... а они соберутся опять, эти тени... И за тебя боюсь... Думаешь, я забыла ту стрелу в капличке, когда-нибудь она найдёт тебя. Или кинжал. Как мне без защиты?.. Лишь ты – надежда и опора...

В чём, в чём, а в умении затронуть чуткие струны души Екатерине отказать было нельзя. И Потёмкин попался.

– Ты хочешь, чтоб я кинул всё и лёг у твоей постели? Как пёс?

– Да, может быть, и так! Ты вроде и есть, и вроде нет тебя. Опять соломенная вдова...

– Сейчас, когда я зрю уже стены Цареграда и купол матери церквей Софии, бросить всё? Нет, нет и нет! Прошу, Екатерина, прошу, пожди годок, ну, два... На этот раз не устоять османам, и мы загоним их в пределы Азии, мир принесём в Элладу, освободим славян, – воспалясь разумом и сердцем не говорил – декламировал Потёмкин. – И внук твой Константин воссядет на престол Константинополя. Дух православия вознесётся над миром.

– Ой, кофе убежал. – Детский голосок был пронзителен и тонок.

Потёмкин вздрогнул, огляделся.

– Кто это? Неужто дочку привела?

– Нет, Гриша... Пажик, Васенька Оболенский. Он каждое утро на службу является ко мне. – Из-за спинки кровати высунулась детская рожица, вся в кудряшках. – Иди, Васенька, погуляй.

– А вы не будете плакать?

– Я и не плакала, тебе так показалось.

– Да, показалось, Ваше Величество. – И Васенька чинно прошествовал к дверям, этакая крохотуля в мундирчике Преображенского полка со знаками различия сержанта и шпажонкой на перевязи.

– А наша дочь... не звана ко двору?

– Мала ещё, в пансионе.

– До свидания, Ваше Величество, до свидания, ваша светлость, – донеслось от двери.

– До свидания, князь, – с преувеличенным почтением поклонился Потёмкин и, оборотясь к Екатерине, спросил: – Здорова Потёмочка?.. Когда мы сможем навестить её? Ты давно была ли?

– Хочешь, сегодня поедем?

– У меня большой приёмный день... Часам разве к четырём освобожусь.

– Я буду ждать... А ночевать-то хоть придёшь?

Потёмкин промолчал.

5

Со скрипом отворилась тяжёлая дверь, и двое солдат с ружьями при штыках ввели в тёмную каменную пещеру-каземат тоненькое и маленькое существо в белом. Зарешеченное окно, койка, покрытая серым одеялом, стол, табурет, параша, в углу икона, лампадка. Гремя кандалами, княжна прошла на середину камеры, в недоумении остановилась.

– Зачем меня привезли сюда?

– Чтобы содержать, сударыня. Днём для услуг будет допускаться ваша горничная. Солдаты бессменно при вас для безопасности, – разъяснил полицмейстер Рылеев. – Вот-с для нужды, сударыня, сосудец...

– Но почему меня арестовали? Я ехала к царице.

– Не могу знать. – Рылеев чётко повернулся и вышел.

– Где муж мой, граф Орлов?

Голос потух меж каменными стенами. Солдаты стояли как истуканы.

Лязгнул засов, вошёл тюремщик, бросил на стол миску, ложку деревянную, поставил кувшин с водой, глиняную кружку.

– Дайте мне бумагу и перо, я стану писать протест императрице.

Ответом было молчание.

Тюремщик вышел.

Тараканова, помедлив, побрела к койке, забралась в неё с ногами, села в углу, сжавшись в комочек – маленький белый комочек, и застыла, глядя в сереющий рассветом кусочек неба, забранный в решётку.

6

Беседа носила вполне пристойный и дружелюбный характер. Потёмкин и генерал-прокурор Вяземский, пухленький, круглый, улыбчивый и голубоглазый дедушка с невинными прядками седых волос над ушами, сидели в креслах друг напротив друга. Вяземский, словно жалуясь, тянул фальцетом:

– Не от меня зависит сделать прибавку. Я сам предвидел, что она потребна будет, что набор двух рекрутов от тыщи душ мал...

Потёмкин, доверительно наклонившись, ласкал взором добренького дедушку.

– Поверьте, князь, сердечно чувствую ваши одолжения и труды и потому передаю на ваше рассмотрение вопрос о прибавке денег и людей на зимнюю кампанию.

– Конечно, кто мог предвидеть такую дороговизну... Пусть канцелярия ваша сделает новое исчисление и пришлёт.

– Две недели туда, две сюда, две отсюда, да ещё две тут – солдатики с голоду помрут. Мой доверенный, полковник Розум, дал вам исчисление. Где оно?

– Да-да... вовсе запамятовал... Я уж всей душенькой, на той неделе...

– Сегодня, батенька, сегодня.

– Можно и сегодня, коль вы просите. Пусть подпишут в Военной коллегии, я его превосходительству Мамонову, он императрице...

– Князь, я сам и есть Военная коллегия и к государыне вхож.

– Но где взять три миллиона?

– Четыре, батенька, четыре по исчислению. А где взять, вы знаете. Ваш предшественник Глебов не мог собрать в казну и двенадцати миллионов, а вы, приняв оный пост, все двадцать восемь выбили!

– Так то было, а ныне где взять?

– Там же, где взяли три миллиона, чтобы оплатить долги великой княгини... Ежели будет невыкрутка, не найдёте на войну потребных сумм, мы найдём другого генерал-прокурора, батенька, – всё так же мило улыбаясь, пообещал Потёмкин.

– То есть как? – Глаза генерал-прокурора округлились.

– Вот так, на побрякушки великой княгине нашли. – Потёмкин вынул из кармана горсть бриллиантов и стал пересыпать из ладони в ладонь, – и для Российского государства найдёте. Рад был видеть вас в добром здравии, князь. Указ через часик на подпись. Супруге мой поклон. – Он с чувством пожал руку Вяземскому.

– Премного счастлив, премного благодарен. – Вяземский кланялся, отступая к двери. – Указец сей момент...

– И о деньгах, и о рекрутах – два указа, два! – крикнул вслед Потёмкин.

Вяземский в приёмной вытирал пот.

– Лют? – кинулся к нему рослый генерал.

– Сатана, – выдавил из себя Вяземский.

Адъютант тронул генерала за плечо:

– Вас просят.

Генерал, перекрестившись, потянул дверь на себя. Остальные, человек пять, находившиеся в приёмной, сочувственно смотрели вслед. Вяземский, оглядевшись, всплеснул руками:

– Что же я стою? – и опрометью кинулся вон.

Генерал стоял, вытянувшись столбом, а Потёмкин, откинувшись на спинку высокого кресла, кричал, пристукивая по столу кулаком:

– От ваших пушек гибнут больше, чем от турецких! Каждое пятое ядро взрывается. А с меньшим зарядом ядра падают на головы своим. Почто шуваловская пушка в войска не поступает?

– Да я, светлейший... но заводы приватные...

– Казённые не лучше! Ружья не пристреляны, приклады из осины. Одна рукопашная – и в щепки... Мерзавцы! Для парада, а не для боя работаете!

– С-стараюсь, ваша светлость, с заводов не вылажу...

– Можете хоть у жены под боком, хоть в борделе ошиваться, но чтоб дело шло. Вы фельдцейхмейстер, на вас ответ за вооружение армии. На батарею сгоню!

– Ваша светлость...

– Или к якутатам... Завтра же на заводы! И в столицу ни ногой, пока не пойдёт доброе оружие. Получу первую партию, проверю, если дерьмо – на батарею пойдёшь! – гремел Потёмкин.

– Ваша...

– Вон!

Генерал в дверях столкнулся с адъютантом, тот, забыв о субординации, заступил дорогу.

– Его императорское высочество великий князь Павел Петрович!

– Вон! Вон! – бушевал Потёмкин.

– Не понял? – растерянно бормотал адъютант, а генерал-цехмейстер всё никак не мог обойти его.

– Я не тебе... Супруге привет! И поклон нижайший...

– Премного благодарен, – генерал поклонился и наконец выскочил в дверь.

Потёмкин, почтительно склонив голову и, как говорят нынче, на полусогнутых, выбежал из-за стола, встречая великого князя. Подойдя, разулыбался, отдал церемонный поклон с шарканьем ножкой, пригласил:

– Прошу покорнейше, ваше высочество, где изволите сесть?

Но его императорское высочество просить было не надобно. Едва кивнув и сохраняя холодно-высокомерный вид, он быстро пересёк кабинет и сел возле стола. Хотя Пётр III и не был отцом наследника, но воспитанное Паниным почтение к прусаческим традициям, флюиды прусского духа, реявшие в военной среде, близкой Павлу, отразились на формировании личности Павла, который любил Петра за его игры в солдатиков, шутовство и веселье. Родитель не тот, кто на свет произвёл, а кто воспитал. Павел был солдафоном под стать Петру – прям и отчётлив в движениях, порывист, резок, бесцеремонен. Не стал церемониться и с Потёмкиным, ледяным голосом выговорил:

– Я пришёл выразить своё возмущение.

– Чем, ваше высочество? – Потёмкин был само внимание и почтение.

– Солдат Измайловского полка обряжают в какие-то варварские кафтаны взамен установленной формы.

– Это полевая форма, коя даёт солдату простор в движениях.

– Кто приказал?

– Я. – Потёмкин вытянулся в струнку.

– На каком основании? – Павел вскочил.

– Как председатель Военной коллегии.

– Но я командир полка. – Павел вздёрнул подбородком.

– Вы ещё и командующий флотом, – почтительно склонил голову Потёмкин. – У меня там вакансия, а предстоят бои с турками, может, вступите в командование эскадрой?

Каюта адмиральская роскошна... Я нынче же указ подам на подпись. Матросики уж так рады будут, а турки сами в плен пойдут.

– Вы издеваетесь надо мною, – догадался Павел. – Я сей же час доложу матушке!

– Не забудьте напомнить при этом о трёх миллионах, кои пошли на покрытие долгов жёнушки вашей. Думаю, сведав о том, матушка оставит вам на содержание столько, что и мундир адмиральский не пошить. Она дама бережливая.

– Вы интриган! – заорал Павел, бегая по кабинету.

Потёмкин минуту следил за беготнёй, потом вскрикнул:

– Ой! – и упал в кресло.

– Что с вами? – Павел остановился.

– Живот схватило, пардон, в сортир надо...

Павел, грохоча ботфортами, умчался, а Потёмкин так и остался в кресле, держась за живот и корчась от хохота.

Вошедший адъютант недоумённо смотрел на фельдмаршала, потом решился окликнуть:

– Ваша светлость просили напомнить о визите к императрице.

7

Хозяйка – фрау Циммерман, пожилая швейцарка с фельдфебельской выправкой, чопорным лицом и заученной улыбкой – ввела Екатерину и Потёмкина в небольшой зал, сверкающий паркетом, пестрящий обивкой стен и с потолком морёного дуба. В зале резвились три девчушки лет семи-девяти. Старшая играла на клавесине. Инструмент мягко и глуховато отстукивал мелодию, а двое младших – обе в розовых платьях, с розовыми бантами в тёмных волосах, одинаково завитые, – старательно делали ножкой вправо, ножкой влево. Когда вошли взрослые, девочки замерли, встала и старшая, что сидела за инструментом. Фрау Циммерман махнула: продолжайте, мол. Клавесин начал отстукивать слащавый напев «Ах, майн либен Августин, Августин». Девочки, как заводные куклы, стали повторять ножкой вправо, ножкой влево и заученно улыбались. Фрау, непрестанно приседая и продолжая улыбаться, поясняла:

– У них четверть часа отдыха. Я просила бы вас не затягивать свидание. Десять минут достаточно? Потом урок французского языка. Пожалуйста, возьмите Лизхен и можете устроиться в гостиной.

Потёмкин вглядывался, пытаясь угадать свою, но одинаково одетые и повторяющие одинаковые движения девочки мельтешили перед единственным оком, и одна всё время исчезала из поля зрения. Он попросил:

– Катя, забери нашу...

Девочки порхали рядом, и Екатерина, положив руку на плечо одной, позвала:

– Лизхен!

Не останавливаясь – шаг влево, шаг вправо, мах влево, мах вправо, – она ответила:

– Я Надина, Лизхен вон та. – И мотнула головой, указывая непонятно на кого – ту ли, что танцевала, ту ли, что играла.

Потёмкин укоризненно смотрел на супругу: неужто собственного дитяти признать не может? Екатерина смутилась:

– Давно не была, они так быстро вырастают... Но я намедни ей коробку шоколада послала и игрушек всяких.

Тогда Потёмкин позвал громко, нарушив чинный покой пансионата:

– Лизонька, иди ко мне.

Другая танцорочка охотно обернулась к родителям, присела в забавном книксене.

– Йа, майн герр? – Тоненькая, грациозная, она двигалась бесшумно.

– Ты не могла бы немного поговорить с нами?

Она смутилась:

– Я отшень плех говору русски.

– Будем шпрехен нах дойче, – положил ей руку на плечо Потёмкин.

Она еле ощутимо дрогнула, сжалась под ладонью отца. Но ответила, светло улыбнувшись и глядя ему в лицо чистым взглядом:

– Йа, йа... зер гут... отшень ка-ра-шо.

Они прошли втроём в соседнюю комнату, сели на диван. Из зала послышалось:

– Айн, цвай, драй... – И снова надоевшая мелодия. Вездесущий «Августин» не покидал их все краткие минуты свидания.

– Как ты живёшь, малышка, здорова ли? – спросил Потёмкин, не отрывая взгляд от лица девчушки, пытаясь отыскать родные черты и стараясь сидеть так, чтобы его уродство не бросалось в глаза.

Дочерино лицо оставалось вопросительно-напряжённым, и она жалась к Екатерине.

– Я здорова, и мне хорошо живётся у мадам Циммерман. Мы много занимаемся учением и достаточно имеем времени, чтобы поиграть, – заученно-складно ответила девочка на немецком языке.

– Тебе не бывает скучно?

– Нет, мы поем и танцуем, а по воскресеньям, если хорошая погода, катаемся в коляске по городу. Её императорское величество государыня Екатерина присылает нам хорошие игрушки и лакомства. Мадам, – она указала на Екатерину, – однажды приезжала к нам.

Потёмкин попытался встрепать волосы дочери, но она деликатно отклонила головку.

– У тебя прекрасная память. Я привёз тебе большую куклу и много конфет. Ты их разделишь с сёстрами?

– Они не сёстры мне. Мы все воспитанницы фрау Циммерман. Но мы всегда всё делим поровну.

– Я уезжаю на войну и буду видеть твоего папеньку, что ему передать.

Девочка опустила глаза и проговорила:

– Скажите, что я его очень люблю и буду ждать... И ещё мне хотелось бы повидать родных в деревне.

Потёмкин увёл в сторону здоровый глаз, вынул платок, вроде бы утираясь.

– Хорошо, девонька, я передам ему всё. Он непременно приедет к тебе, возьмёт в деревню. Он просил ещё оставить тебе на память портрет маменьки. – Потёмкин расстегнул ворот камзола и, сняв золотой медальон, одел на шею дочери.

Она вспыхнула, поднесла медальон к губам и опустила затем в вырез платьица. Потёмкин не удержался, прижал дочь к груди, поцеловал в лоб. Она неожиданно обвила его шею рукой и поцеловала в щёку. Затем, отклонившись, сказала:

– Добрый господин, у вас солёная слеза на щеке, дайте я сотру. – И смахнула слезинку ладошкой.

– Храни тебя Господь, милое дитя. – Потёмкин перекрестил Лизу, отошёл к окну, пообещал: – А на смоленские мёда да на бабушкины сливки тебя свезут.

Екатерина приложилась к лобику дочери:

– Ступай с Богом...

Они вышли следом и раскланялись с мадам Циммерман. Она вывела их на крыльцо. Опять зазвучал «Августин».

– Кто эти господа? – спросила старшая, когда за ушедшими закрылась дверь.

– Папенька и маменька, – ответила Лиза. – Будем танцевать.

На диване лежала брошенная кукла.

Сопровождаемые «Августином», Потёмкин и Екатерина пробирались по двору.

– Ты непозволительно сентиментален, мой друг, – выговаривала Екатерина Потёмкину.

– Зато ты, мама, кремень. Сколь годков не навещала?

– Думаю, три. Заботы, заботы... Нынче нам предстоит ещё не один визит.

Они подошли к парной коляске и сели. Без кучера.

8

По тёмному коридору, освещённому более чем экономно – одна плошка на один поворот, – грохоча сапогами, мчался генерал-полицмейстер Рылеев. Задыхаясь, спросил у вышедшего навстречу надзирателя:

– Петли... петли?..

– Петли-с?

– Петли в порядке? Смазаны? Не скрипят?

– Никак нет, без скрипу, смазаны ещё поутру.

– То-то, гляди... Службу кое-как несёшь... Тс... идут...

Дверь в камеру отворилась бесшумно, полицмейстер и надзиратель переглянулись и заулыбались, подсвеченные снизу фонарём рожи были одинаково курносы, одинаково лоснились.

Первое, что удалось разглядеть входящим Екатерине и Потёмкину, были стоящие носками врозь, как и положено по уставу, ботфорты, прикрытые портянками. Их хозяин, солдат, лёжа навзничь, богатырски храпел. Офицер же полусонно бдил, клюя носом над фонарём.

– Встать! – гаркнул Рылеев, идущий следом за высокими особами, и потряс кулачищем, его тень метнулась по стене.

Офицер вскочил, солдат непостижимым прыжком попал ногами прямо в ботфорты и замер, вытянувшись струной, прижав к бедру ружьё.

Лишь теперь Екатерина и Потёмкин разглядели в тёмном углу нечто белое, неподвижное и тщедушное, сжавшееся в комочек.

– А ты почему не встаёшь? – обратился Рылеев к Таракановой. Она молчала, испуганно тараща чёрные глаза. – Не понимает по-русски, – разъяснил Рылеев. – Я счас по-немецки...

– Погоди, – остановил Потёмкин. – Проверю, может, полька... Дзень добжи, пани. Як пани се одчувае? – В глазах заключённой ни проблеска понимания. – Фрейлейн, шпрехен зи дойч?

– Йа, майн герр, – хмуро выдавила она.

– Заген зи, битте... – включилась в разговор Екатерина. – Скажите, кто вы. Я прислана императрицей узнать правду и помочь в определении вашей судьбы.

– Я прошу дать мне перо и бумагу, чтобы написать государыне. Но прежде уберите этих мужланов. Солдат храпит и всё время пускает ветры, и эти его тряпки с ног ужасно воняют. Офицер таращит глаза, когда я иду по нужде... Мерзко, я не могу ничего сделать в их присутствии, у меня всё спеклось внутри...

Глаза Екатерины холодно блеснули под вуалью.

– Я не властна вмешиваться в режим этого заведения. Но я могу попытаться облегчить вашу участь, если вы будете искренни. Скажите, кто вы и откуда родом?

– Я великая русская княжна, дочь покойной императрицы Елизаветы.

– Настаивая на лжи, вы усугубляете вину. Вы пытались склонить к государственной измене графа Орлова и подбивали турецкого султана начать войну против России. На юге льётся кровь, и этого достаточно, чтобы предать вас казни.

– Наглая и бесстыдная ложь, – стояла на своём узница.

– Не боле наглая, чем ваше запирательство. Вот письмо Орлову, вот султану. Хотите посмотреть?

– Это всё подделали подлые поляки Радзивилл, Огиньский... Я не захотела участвовать в их авантюре против российского престола.

– У нас есть другие ваши письма, и даже неграмотный заметит, что писано одной рукой.

– Я не хочу говорить на эту тему, – уклонилась от ответа Тараканова. – Если где-то писала или болтала, всё по легкомыслию... Я готова умолять о прощении. Выпустите меня из этой ямы, я тотчас же покину Россию, у меня жених в Оберштайне. Я никогда не буду претендовать на престол.

Они нависли втроём над маленькой белой фигуркой, загнанной в угол, – громоздкий Потёмкин, плотная, как тумба, Екатерина, массивный Рылеев. За ними высился рослый офицер с палашом наголо, замер солдат, взявший ружьё на караул.

Глаза княжны, огромные, испуганные, бегали, пытаясь уловить хоть каплю сочувствия, с лица на лицо.

Екатерина говорила ровным и бесстрастным голосом:

– Я не могу ничего сделать, пока не назовёте своё имя и сообщников.

– Но, госпожа... – начала говорить княжна и захлебнулась воздухом. Преодолев удушье, хотела продолжить: – Я ничего... – Опять всхлип долгий, со стоном, и взрыв кашля надсадного, натужного, рвущего лёгкие. Никто не шелохнулся, пока она билась на постели, прижимая платок к губам. Подавив кашель, попросила хриплым голосом: – Воды.

Потёмкин налил в кружку, протянул, заметил, как холодно и зло блеснули глаза Екатерины. Княжна пила, стуча зубами по кружке.

– Спасибо, генерал. Милая госпожа, пусть пришлют врача, я больна и... беременна... Выпустите на волю! – Это была мольба, идущая от сердца. – Я умру в этой темнице. Пусть уберутся солдаты... В конце концов вы женщина и можете понять меня как женщину...

– Назовите ваше подлинное имя.

Княжна помолчала, пытливо всматриваясь в лицо под вуалью, затем медленно поднялась, опираясь спиной о стену, и чётко выговорила:

– Я Елизавета, дочь покойной императрицы Елизаветы Первой и законная наследница российского престола. Пусть я умру, но правда торжествует. Екатерина захватила чужое добро.

– Замолчи! Ты мерзавка и самозванка! Ты будешь сидеть тут, пока не назовёшь своё имя.

– Где мой муж адмирал Орлов?

– Там. Где ему положено быть.

– Передайте ему, что он негодяй, он знал, на что обрекал меня... – Княжна сползла по стене вниз и закашлялась, сжавшись в комочек.