Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 41 страниц)

5

Тнмоха и Григорий прошли к дальнему углу ресторанного зала, сели. Тут же подлетел половой:

– С прибытием, Тимофей Лексеич. Чего изволите?

– Волоки, чего положено.

– Сей момент! – Половой исчез.

– Ишь как тебя тут величают, – с завистью сказал Потёмкин.

– Не в первый раз... Тут на манер английского клуба, ходят одни и те же, свои да чужие, – хохотнул Тимоша.

– Что за партия такая?

– А рассуди сам: по левую руку сбивается сплошь гвардия, по правую – армейцы, но не все – только немчура... Императрица, известно, баба, к тому же шалая, ей до армии дела нет. Кабинет военный – одни древности, поставь рядком, будет забор, мохом поросший. А великий князь дурак дураком, а, слышь, своими, немцами, армию наполняет. Офицеры от полковников до капралов сплошь немцы. Команды всё переиначивают на прусский манер, скоро и собак переучат брехать... И вот эти Фрицы да Карлы сбираются здесь, хозяйка-то немка, Дрезденша.

– А гвардии какой резон идти сюда?

– А чтоб не забывали колбасники, по чьей земле ходят. И все как один за великую княгиню, катериновцы. Она за Россию, а Петруша – Фридриха выученик. Случись что с Елизаветой – Катерина вылетит из России, в чём приехала, а то и похуже – сошлёт её Петруша медведей пасти... Он ведь только числится, что муж, а блудит с другими, и ещё сказывают. – Тимоша понизил голос, – как мужик он немощен и сынок Павлик не от него...

– Ты про это помалкивай, если голова дорога.

В залу с шумом ввалилась компания гвардейцев, все как на подбор – рослые, молодые, весёлые. Глянув на них, Тимоха весело взблеснул глазами.

– Ой, Гриц, сейчас начнётся...

– Этих будут бить? – он кивнул на компанию голштинцев, засевших в противоположном углу.

– Этих нет, а вон, вишь, на нашей половине салфетом утирается.

– Свои своих?

– И в родне бывают раздоры. Это Шванвич, буян известный, Орлятам поперёк горла. У них уговор: ежели Шванвич один с кем из них встретится, отступает Орлёнок, а ежели двое Орлят – Шванвич пардону просит. А тут все пятеро явились.

По залу словно ветер пролетел. Голштинцы зашевелились и, побросав деньги на стол, убрались: быть свидетелями, а то и, не дай бог, участниками драки не хотели. Шванвич, сохраняя достоинство, допил бокал, аккуратно утёрся салфеткой и, положив деньги, направился к выходу. И сразу стало видно, что это не просто рослый мужчина, а истинный богатырь. Он шагал, вроде бы и не видя Орловых, но младший, Федька, подставил ногу. Шванвич исподлобья глянул на братьев.

– Господа, я не нарушил уговору, уступаю место.

– А поздоровкаться не желаете? – задирал Федька.

– Ну, здравствуйте. – Шванвич отвесил поясной поклон. – И до свиданьица. – Шагнул вперёд, но Федька поддел его ногой, Шванвич запнулся и присел, глядя на сапог. Укоризненно покачал головой. – Ты ж, сучонок, мне чуть подошву не оторвал.

Вроде бы ища опоры, ухватился за край стола и в тот же миг опрокинул его, стремительно развернувшись, поддел кулаком Федькин подбородок, и младший Орлов полетел кувырком, опрокидывая стулья и столы. А Шванвич наподдал второму – Григорию, тот тоже лёг в проходе. В бой ринулся гигант Алексей, поднялся молчун Иван, пригнувшись и натягивая бойцовскую перчатку, двинулся в обход, сзади, Владимир. Его-то и перехватил Потёмкин.

– Пятеро на одного?

Владимир даже не стал рассматривать, кто перед ним, и въехал Грицу в скулу. Потёмкин ответил более точно и опрокинул Владимира. На нового противника переключился поднявшийся Федька. Тимоха понял: чему быть, того не миновать, они стали с товарищами спиной к спине.

– Не по чести, господа, не по чести!

Драка велась по правилам кулачного боя: ноги в ход не пускались, лежачего не били, ожидали, пока встанет, никакими подручными средствами, как-то: ножки столов и стульев, канделябры, бутылки, не пользовались. Братьям удалось схватить Шванвича за руки и за ноги и вышвырнуть вон. Потёмкин и Розум, выставив кулаки и изготовясь, ждали. Но Орловы, сделав главное, подняли опрокинутый стол и иную мебель, сели.

Алехан подошёл к Потёмкину, протянул руку:

– Мир, господа, по чести надо бы вам едала поправить, чтоб не совались, куда не зовут, да вина наша: Федька, гадёныш, уговор нарушил. У, стервец, получишь дома гостинца ремённого. Подсаживайтесь, нынче Гришкина курица золотое яичко снесла, запылим вместях, а? А бойцы вы, видать, добрые, особенно ты, кучерявый. Чтой-то я тебя не встречал, по мундиру-то вроде наш, конногвардеец.

– Только на службу вступил.

Шванвич на дворе плескал в лицо из бочки. Приведя себя в порядок, сел на лавку в тени крыльца. Светила луна, из окон ресторана падал красноватый свет. Закрывшегося плащом Шванвича можно было принять не то за подгулявшего офицера, не то за ливрейного возницу, ожидающего хозяина.

На столе собралось достаточно винных бутылей и иной посуды. Алехан поднялся.

– Я, братцы, пойду, мне скоро на пост. А вы?

– Я с тобой. – Иван тоже встал.

– А мы в бильярд сыгранём или в картишки, а? – Григорий глянул на остальных.

– Ты присматривай за Федькой, а то опять в дерьмо вступит, у, сучонок. – Алехан замахнулся. Федька на всякий случай закрылся рукой.

Но Алехан не ударил, вышел с братом.

Из соседнего покоя показался капитан Пассек.

– Вы тут шумели?

– Размялись маленько, – засмеялся Гришка Орлов.

Заметив Потёмкина, Пассек указал на него:

– Господа, рад случаю рекомендовать нашему кумпанству господина Потёмкина, ему сам гетман протежирует.

– Мы уж познакомились, – снова хохотнул Гришка Орлов. – Малый добрый, и кулак что твоя колотушка...

В зал, зажав щёку ладонью, вбежал Алехан. Сквозь пальцы обильно текла кровь – щека от уха до угла рта была рассечена.

– Шванвич, сука, из-за угла...

6

Екатерина шла по закиданной багряным листом малой тропке вглубь Петергофского парка. Утро было солнечное, но от ночного заморозка лист стал хрустким и жёстко шуршал под ногами. В отдалении двигалась небольшая группа свитских, смеялись, галдели – народ-то молодой. Лицо же Екатерины было скорее печальным, чем задумчивым. Возле сиреневой куртинки, куда её вывела дорожка, старик садовник подрезал ветви. Когда Екатерина поравнялась с ним, он кинул острый и короткий взгляд на её лицо и сказал:

– Тревоги твои напрасны, государыня, всё будет хорошо.

Она удивлённо посмотрела на него.

– Кто ты, старик, и отчего решил, что я тревожусь?

– Имеющий глаза – да увидит, имеющий сердце – да почувствует... Я Ламберти, садовник, изгнанный Елизаветой и нашедший приют у тебя.

– Откуда тебе ведомы мои страхи и сомнения?

– Лицо и глаза человека – это открытая книга, которую не может прочесть только глупый... Я знаю, ты родилась под счастливыми звёздами, и скоро сбудется твоё предназначение.

– В чём оно?

– Тебе светили три короны, и ты не ошиблась, выбрала российскую. Уже недалёк тот день, когда ты будешь ею увенчана.

– Старик, ты колдун или подослан моими врагами?

– Не обижай подозрением, я чист перед тобой. Мне известно расположение твоих звёзд... И не бойся, сударушка, врагов заспинных. Твой главный враг в тебе самой, он страшнее. – Старик нырнул в зелёную гущу сирени и уже оттуда добавил: – Спеши, тебя ждёт сын.

– И это ты знаешь?

Ответом было молчание.

Павлуша встретил её у входа в беседку. Подойдя неслышно и держа шляпу в руке, шаркнул ножкой, поднял на мать глаза.

– Здраствуйте, маменька. – Он приложился губами к её руке.

– Здравствуй, дружок мой. – Екатерина коснулась губами волос сына. – Здоров, весел?

– Всё хорошо, маменька.

– Ты изрядно говоришь по-русски.

– Никита Иванович полагает, что тому, кто взойдёт на престол, нужно знать язык своего народа. – Павлуша тактично отступил в сторону, давая матери пройти.

– О, ты у меня ещё и рыцарь. – Екатерина встрепала волосы сына.

Недовольно поморщившись, Павлуша поправлял изъян в причёске и отвечал:

– Мужчина должен уступить дорогу женщине. Так учит Никита Иванович.

Навстречу из беседки шагнул Панин, с неожиданной лёгкостью неся тучное тело.

– Нижайший поклон, Екатерина Алексеевна, радость вы наша. Дайте ручку, помогу взойти.

– Я сама, Никита Иванович. – Однако руку подала. – Вижу успехи в воспитании сына, он твердит ваши слова, как Священное писание.

– Пекусь, матушка, пекусь денно и нощно, только о нём заботы, только о нём. Садитесь, Екатерина Алексеевна, садитесь, я платочек подстелил, драгоценная.

– Спасибо.

Павлуша стоял в отдалении, неотрывно смотря в лицо матери. Во взгляде не было ничего, кроме холодного любопытства. Никита Иванович предложил:

– Может быть, и ты присядешь с нами, Павлуша?

– Как прикажет маменька.

– Боже, какое послушание! Тебе, чай, с нами будет скучно? Побегай с товарищами, а потом приходи.

– Я попусту бегать не люблю, а пажи мне надоели, маменька. Я лучше к морю сойду, посмотрю на флот. – Лицо сына было спокойно до бесстрастия.

Панин извлёк часы, щёлкнул крышкой.

– Через четверть часа быть здесь, пора на второй фрыштык... Конецкий!

У входа возник поручик-голштинец.

– Экселенц?

– Прогуляйте его высочество к морю, через четверть часа сюда.

– Яволь, экселенц.

Павлуша надел шляпу, аккуратно утвердив на голове, положил руку на эфес шпаги и чинно прошагал к выходу. Екатерина посмотрела ему вслед.

– А не кажется, Пётр Иванович, что от него казармой прусской отдаёт? Влияние папеньки?

– Помилуй Бог, остерегаю как могу, да и, сказать честно, драгоценная, супруг ваш к ребёнку безразличен.

– Уж больно малыш дисциплинирован и учтив, немчик, да и только!

– Екатерина Алексеевна, ненависть к Фридриху вам застит. Что плохого, если я воспитаю в Павлуше драгоценные качества вашего народа – любознательность, прилежание, трудолюбие? Нам бы, россиянам, это, при наших-то просторах да богатстве первой, в свете державой станем, непобедимой навеки.

– Вы, граф, известный германофил и поклонник Фридриха.

– Германию люблю, а в симпатии к Фридриху ошибаетесь. У меня доктрина отношений с Пруссией своя. Иные, как и доверенный ваш Бестужев, военный приоритет хотят иметь, а я полагаю, что дружбой союз ладить надо. Подружившись с дядюшкой Фрицем, мы имели бы союз и в шведах, голландцах, Дании, Англии, глядишь, и турки бы поутихли, и ни одна пушка в Европе без нашего дозвола не стрелила бы.

– Вам это Пётр Фёдорович внушил?

Панин покачал головой.

– Смеётесь, радость моя. У супруга вашего далее того, чтобы отбить у Дании родовой Шлезвиг, фантазия не идёт, ради этого Россию в заклание готовит... Екатерина Алексеевна, дражайшая вы наша, нам бы вот с вами союз заключить! – Панин произнёс это как бы нерешительно, кидая на Екатерину быстрые взгляды. – Ваши ум и проницательность с моим политическим опытом связать, а Павлушу на престол, вот бы для России благо!

– Павлуша – царь, а мы – регентский совет?

– Ваш ум – ваше сокровище. – Панин отвесил поклон.

Екатерина иронически усмехнулась, прикрыла веки.

– Сожительство на троне или в постели тож?

– Чувства и уважение к вам мои таковы, что смеяться грех.

– А не грех примерять корону, когда государыня Елизавета ещё жива? На измену государственную толкаете? – Екатерина била беспощадно.

Но и Панин был не ломок, хотя и хитёр.

– Ваше императорское высочество, когда корона хоть на день попадёт в руки Петру, размышлять будет поздно, впору ноги унести. Поверьте, я знаю, что говорю... – Он снова поклонился, и, когда поднял лицо, на нём было сплошное умиление. – Всё это фантазии ленивого ума моего, забыть и наплевать. День какой ласковый, а? Прямо лето... Пройдусь-ка к морю. Не желаете?

– Приятной прогулки, граф, на обратном пути загляните, я сына ещё приласкаю. – Она протянула руку Панину и, когда он откланялся, крикнула: – Васенька! Василий Григорьевич!

В переплёте ветвей мелькнуло лицо Шкурина.

– Я здесь, матушка.

– Кликни Катеньку Воронцову. Да вели дать кофе... Граф, – окликнула она огибающего беседку Панина, – не серчайте, я так устала от плясок возле трона! Надеюсь, мы с вами поладим. – Протянула ему руку.

– Драгоценная моя, вы умница из умниц.

Катенька Воронцова в отличие от сестры Лизки была тщедушна, стройна, но лицом тоже простовата. Глаза имела прекрасные и умные, а вот нос подгулял – крупный и плебейски бесформенный. Держалась выученно, прямо, несла себя горделиво и даже надменно. Войдя в беседку, шагнула к Екатерине и обняла вовсе не протокольным образом.

– Извини, Като, я припозднилась, к выходу не успела – дома был разговор, который мне хотелось дослушать, я расскажу потом. Обещанных тебе Бейля и Монтескье привезла, а сверх того прихватила мадам Совинье. Завтра мне доставят Монтеня и Вольтера, заказала Дидро. Так что читай, дорогая...

– Ну, затараторила, сорока... Я не выберусь ещё из германской истории, застряла на десятом томе.

– Тебе ли, Като, читать историю? Настал час делать её, – произнесла Воронцова несколько напыщенно.

– Каламбур?

– Поневоле... Сегодня Лизка болтала, что супруг твой поклялся взять её в жёны, как взойдёт на престол.

– Гарем восхотел завести?

– Кабы так, а то тебя в монастырь или, хуже того, в крепость, заточение.

– Крепость – это нечто новое... Боже Святый, Мать Богородица, дайте силы. – Екатерина подняла глаза к небу. – Я проклинаю тот день, когда покинула родительский кров. Мне предлагают самой сесть на трон, прочат в мужья идиота – принца Иванушку, навязывают регентство с постельными услугами... Клубок змей вьётся у трона. Знаешь, Катенька, я боюсь сойти с ума.

– Но, Като, надо что-то делать! Может, вам с Павлушей бежать за границу?.. Может, припасть к стопам её императорского величества и просить защиты? Может, наконец, соберём кружок друзей, чтоб было на кого опереться... Но что-то надо делать!

– Я устала, Катенька, от доносов, подозрений, оскорблений, и я ничего не стану делать, положусь на волю Божью.

– Но это самоубийственно, Като!

– Кто знает, Катенька, кто знает... Давай будем пить кофе и поговорим о книгах. Кстати, бумаги, перьев, чернил привезла?

– Всё отдала Васеньке Шкурину, он припрятал. И всё же, всё же... – Катенька огляделась и, склонившись к самому уху Екатерины, сообщила: – Я тебе не с пустого советую. Мой муж, Дашков, и его товарищи образовали кружок в твою поддержку. Милая Като, есть люди, которые... Одно твоё слово, только слово!..

Екатерина насторожилась, серьёзно посмотрела в глаза подружки, они блестели по-девчоночьи возбуждённо и восторженно.

– Катенька, в вас ещё детство играет, вы начитались книг о заговорах.

– Но, Като...

– Прекратим этот разговор. И не занимайтесь опасными глупостями.

7

На исходе осени, когда в просветлённом чернолесье воздух стал чист и звонок, а под лапами елей легли синие до черноты тени, когда хрусткое серебро затянуло лужицы, Екатерина возвращалась с охоты и, как всегда, любя одиночество, умчалась вперёд от свиты. У стремени слева болтался убитый заяц, притороченный к седлу, справа в тороках пистолеты – мало ли какая напасть случится. И то – на одном повороте лесной дороги стояла коляска, запряжённая парой коней. Одинокая мужская фигура – шляпа, надвинутая на лицо, плащ – горбилась в кошеве. Екатерина осадила коня – можно бы объехать, да поди проберись сквозь корявую плетень еловых лап и серых стволов. А может, завернуть назад, ближе к свите? Но её уже заметили.

– Екатерина Алексеевна, не пугайтесь, свои. – Мужчина сдёрнул шляпу и резко выпрыгнул из коляски. – Это я, Разумовский.

Она, успокаиваясь и успокаивая коня, спросила:

– Что за причуда такая – пугать на дороге? Я уж было за пистолетом потянулась.

Подойдя, он поклонился и положил ладонь на стремя.

– Я так и думал, что перехвачу вас, часа два сторожу. Не надо, чтобы нас видели вместе, буду краток: Бестужеву наконец предъявлено обвинение. Глупо, преподло и неопровержимо.

– Чем же верный слуга не угодил госпоже?

– Будто преднамеренно ссорил вас и великого князя с императрицей, чтобы лишить его права наследовать корону. Также вменено, что всячески унижал достоинство Елизаветы в глазах других правителей Европы.

– Господи, какой бред...

– Мало того, желал императрице смерти и сговаривал Апраксина отдать победу в войне Фридриху.

– И это Бестужеву! Да раньше солнце повернёт с заката на восход, чем Бестужев хоть шаг сделает против российского престола!

Разумовский усмехнулся:

– Нелепицу, как и правду, не докажешь, оттого Шуваловым и удалось свалить Бестужева. Хуже, что ваше имя приплетают к нему. Ежели хоть намёки какие – предайте огню. Пётр сейчас вовсе залютует против вас. Вам наказано безвыездно жить в Петергофе.

– А мне и спокойнее вдали от мужа, – беззаботно отмахнулась Екатерина.

– Как говорят у нас на Украине, лыха не страшись, а и не приманивай, всё хуже, чем кажется. – Разумовский оставался серьёзным и шутливого тона Екатерины не принял. – Я в Петергофе гвардейский наряд удвоил.

– Почто такая забота, граф?

– Только из любви к вам, красавица наша да разумница. – Он отвесил поклон, явно иронизируя.

– Полно комплименты метать.

– А вы подумайте, кого ж нам и любить, – не дай бог, помрёт матушка Елизавета да взойдёт на престол Петруша. На кого надеяться – на Лизку Воронцову, на голштинцев, что мухами облепили наследника?.. Только вы да Павлуша. Так что мы вашу руку держим, наисветлейшая.

– Меня всё это не заботит, – снова отмахнулась Екатерина.

– Извините, мадам, но вы пленница истории, мы на вас рассчитываем – и я, и Бестужев, и Панин, о, бачьте, яки разны кони в одной упряжке. – Разумовский, чтобы снять перегородку, непрерывно воздвигаемую Екатериной, перешёл на украинский говор, прикинулся этаким простачком, который сболтнул – и не более того.

Екатерина, вслушавшись, подняла руку.

– Собачки кричат, охота подъезжает... Я всё поняла, граф.

Разумовский откланялся, но прежде чем сесть в коляску, спросил, лукаво улыбаясь (О, этот ус и хитрый хохлацкий глаз):

– А що це вы, господынька наша, всё по малой дичи поюете? Не пора ли на его высокость ведьмедя?

Она ответила, сияя голубизной прохладных глаз:

– Так он ещё жиру не нагулял.

– А як нагуляе да великостью стане, то не визьмёшь.

– Это с вашими-то орлами да орлятами?

– Будь по-вашему: як заляжет в берлогу, кликнем клич – и в рогатины. Вы пойдёте с нами?

– Как приспеет пора, дайте знать. – Она вздыбила коня.

Разумовский прыгнул в коляску, взмахнул кнутом, лихо присвистнул, и конь взял с места шибкой рысью. Совсем рядом настигая, катился собачий брёх.

По свидетельству «источников», Екатерина была большая мастерица недомолвок и намёков, умела блюсти дистанцию, оставаясь вне опасной зоны. На её совести немало смертей, но нет ни одной улики.

8

Лунный свет скользил по гостиной. Лизка лежала в объятиях Петра. Он горячо шептал:

– О, Лизхен, моя Лизхен! Я познал наконец блаженство любви.

– Питер, ты усерден, но слишком тороплив. Я... мне надо ехать...

– Побудь ещё!

– К утру мне надо быть в столице.

– Не уезжай!

– Я рада бы, но не могу... Мне стыдно домашних, приличия... Мы столько лет вместе, а ни муж, ни жена. Настанет час, что я отвечу Всевышнему?

– Лизхен, ещё немного, совсем немного ждать. Дни тётушки сочтены, и как только... – Пётр умолк, словно бы запнулся.

– Что, радость моя, что? – настаивала Лизка.

– Я говорил уже: Катьку в монастырь, а мы... – Он снова помедлил.

– Что, Питер, что, любимый?

– Мы обвенчаемся!

– Ты делаешь мне предложение?

– Слово будущего императора!

– Любимый мой!

– О, Лизхен!..

А она между тем завязывала бантики, шнурочки, тесёмочки, оправляла фижмы.

– Питер, уже ночь, дай в сопровождение охрану.

Оторвавшись от Лизхен, Пётр позвал:

– Герр Дитрих!

– Яволь!

– Проводите мадам до места, кое будет указано.

Долговязый Дитрих козырнул:

– Яволь, экселенц!

Лизка выскользнула из гостиной. Пётр взял скрипку, подошёл к залитому лунным светом окну и заиграл нечто радостно-возвышенное.

Адьютант скакал верхом слева от кареты. Остановились. Дверца отворилась, адъютант склонился к выглянувшей Лизхен.

– Герр Дитрих, сойдите с коня, прошу в карету.

– Княгиня, мне поручено...

– Боже мой, какой дурак! Один не может, другой не понимает... Да идите же ко мне!

– Айн момент, ослаблю подпругу да закину уздечку.

Лизка со стоном втащила верзилу-голштинца в карету, навалилась на него, торопливыми пальцами помогая расстегнуть ремень.

Карету затрясло так, как будто она прыгала по ухабам. Между тем кучер, сгорбясь, подрёмывал на облучке. Лакей на запятках слез со своего места, сел на заднюю подножку и, откинувшись, прижался затылком к кузову. Глаза его были устремлены в небо. Видно, звёзды считал. Чем же ещё заниматься Иванушке?

9

К нужной полянке в заповедном лесу прибыли затемно. Старший Орлов, Гришка, командовал:

– Ладимер, коней к стожку, Федька, твоя забота – костёр, да лапнику насеки поболе, чтоб прилечь можно было, Иван, припас раскладывай, пока я сбегаю берлогу глянуть, да пожрать надо, с утра не евши, ажио брюхо отвисло... А ты, Алехан?

– Мы с Лександрычем ноги разомнём, прикинем как и что.

Они пошли в гущар еловый. Потёмкин заговорил первый:

– Завидую вам, Орлята, артельно живете.

– Приставай к нам, не пропадёшь.

– Это так, кучно веселей... Ещё кого ждём?

– Должны быть, – неопределённо ответил Алехан.

– Кого?

– Приедут, узнаем, а пока не спрашивай. У нас, братьев, говорунов не любят. Посматривай да помалкивай.

– Догадываюсь. Всё с полслова да с полвзгляда.

– Хорошо, что понял. Людей приближаем верных и нетрепливых, да и дело ведь не шутейное. Ежели провалимся, хрен слаще мёда покажется, а кончится удачей – слава будет и почёт.

– На кой мне, безродному, боярские доблести, из ротного котла и без почёта хлебать дают, – отшутился Потёмкин. – Мне бы денег поболе.

– Эх ты, лыко смоленское, будет честь, будет и золото. А пока... Иван, тащи кису козловую – он за казначея у нас, – пояснил Алехан, – прижимистый. Дай-ка сколь золотых, а то Лександрыч вовсе пал духом.

– На бедность подаёшь. – Потёмкин завёл руки за спину.

– На житьё. Взбогатеешь – отдашь, а забудешь – напомним... Мы, Лександрыч, катериновцы, все одной цепью повиты.

Иван, завязав кошель, потряс. Подошедший с охапкой еловых лап Федька встрял в разговор:

– Что, слабо бренчит? Сказать Гришке, чтоб опять телушку свою за дойки потрогал?

Алехан без слов влепил Федьке такую затрещину, что у того шапка слетела.

– Болтай, подскрёбыш, да знай меру. Кому телушка, а нам – матка родная, накажет – в огонь пойдём.

Из тьмы выступил Григорий.

– Всё учишь несмышлёного?

– Язык распускает. В узел свяжу, понял?

– Уж и вякнуть нельзя...

– Я те так вякну – на всю жизнь слова забудешь... Лишний вздох – и погибель всем, понял? И ты, Лександрыч, поимей в виду: вякнешь что, в куски порву, никакой портной не сошьёт.

– Хватит те стращать всех, – вступился Григорий. – Он у нас, знаешь, вроде начальника Тайной канцелярии... Идём к огоньку, душу согреть пора. Как там у вас в конной гвардии?

– Прусские тараканы всем надоели, травить пора.

– Ежели что – пойдут за тобой?

– Всех выведу.

– А где дружок твой, Розум, не видать что-то?

– В отъезде по цехмейстерскому делу, коней закупает у башкир.

– Эх, мне бы в эту службу, уж так пожили бы, братцы... Кину-ка я артиллерию да попрошу замолвить слово, где надо, согласится небось телушка... Ну-ну, не серчай, Алехан, само сорвалось... Давайте-ка по чарке – и в дозор, гости вот-вот подъедут. Сторожить надобно, чтоб ни один ворон не каркнул, поедешь со мной, Лександрыч.

Потешная избушка, поставленная в лесной глуши, неподалёку от привала Орлят, предназначалась для царской ловчей потехи. Если бы не бревенчатый частокол из двухсаженных палей, да не просторный двор с обширным навесом и длинной коновязью, да не просека, проделанная в вековом еловом лесу, вполне сошёл бы этот домик за мызу богатого чухонца, коих настроено под Петербургом немало. Местное население не любило грудиться в посёлки, жили больше хуторами, а кто побогаче – усадьбами, по-здешнему – мызами. Занимались не столько земледелием, сколь охотой, рыболовством, сбывая добытое в Петербург. Окна рубленного в «немецкий угол» просторного дома играли красноватыми сполохами, над трубой поднимался столб дыма, – видимо, топили камин. Гришка спешился, сказал:

– Я, Лександрыч, в энту берлогу загляну, погляжу, всё ли ладно, да харчишки из подмостья достану, а ты езжай к началу просеки, гостей встрень. Перво должен ехать дозор в три коня, пароль: «На павлина», – отзыв: «Охота». Укажешь дозорным путь к костру, а сам с гостями – их будет трое-четверо – ко мне. Хвостовой дозор – с полдюжины человек, сам знает, где стать, с ними капитан Пассек, тебе ведом.

Григорий караулил недолго и издалека увидел гостей. На пологом увале, уходящем к реке и освещённом луной, чётко виделись три группы конных. Двигались в отдалении друг от друга. Съехав с торной дороги в тень ели, Григорий проверил, легко ли выходит из ножен палаш, тронул пистолеты в тороках и у пояса, натянул узду, напряг коня, который нервно переступал. Григорий легонько потрепал его по шее, успокоил. Выехал рывком вперёд, едва первый дозор подошёл к опушке.

– Пароль?

– На павлина. Отзыв?

– Охота... Проезжайте, на развилке возьмёте левей, к костру.

Пропустив дозор, он стал на дороге, поджидая главных гостей. Их было трое. Двое рослых – мужики, третий маленький, конечно, женщина, хотя и одета по-мужичьи, в кафтан, да и сидит по-казачьи.

Григорий, козырнув, представился:

– Гефрейт-капрал конногвардейского полка Потёмкин. Прибыл для встречи и сопровождения.

– До берлоги! – Весёлый женский голос заставил Потёмкина вздрогнуть.

– Нет, ваше выс... – Но, сообразив, что полным титулом при тайной встрече лучше не именовать, кашлянул и поправился: – Нет, мадам, в потешную избу обогреться и – была не была! – отведать маленьки солтацки абенд.

– Это вы, студент? – воскликнула Екатерина.

– К вашим услугам, мадам.

Вплотную приблизился второй всадник. Потёмкин узнал в нём Разумовского.

– Здравствуйте, Потёмкин. Так вы, оказывается, знакомы?

– С детства, – засмеялась Екатерина. – С его детства.

– Что ж ты шапку не скинешь, хлопец, з якой дамой размовляешь! – укорил Разумовский.

– Чуть не вчерась снял. – Потёмкин показал кивер.

– Ну и парик! Будто казацкая шапка баранья.

– Это не парик, мадам, мамка наделила.

– Правда? Дайте потрогаю. – Потёмкин наклонился, она запустила в волосы пятерню и пребольно дёрнула. Григорий охнул, она засмеялась: – И правда, не парик. – Екатерина не торопясь высвободила пальцы из Гришкиной чуприны, скользнула ладонью по волосам, уху, щеке.

Он не упустил возможность, поймал губами перчатку её императорского высочества.

– Господа, нам не резон задерживаться, – мягко, но настойчиво проговорил третий гость.

Потёмкин вгляделся – этого он не знал.

– Никита Иванович, – обратилась Екатерина к Панину – а это был он, – оглянитесь на это поле, оно напоминает мне ночь, давнюю ночь под Валдаем. Только тогда была метель и у меня не было друзей.

Как напоминание о той ночи, послышался дальний вой пса, а может быть, запели брачную песнь волки.

– Поле как поле, – буркнул Панин. – Вам до рассвета надо поспеть к дому, не дай бог, хватятся.

– Мой нынче в Петербург двинулся, – беззаботно махнула рукой Екатерина. – Значит, ночь – попойка, день – опохмелка. Правильно я сказала по-русски? Поехали, – вдруг категорично приказала она.

К потешной избе не попали. Увидев на развилке проблеск огня, Екатерина направила коня в ту сторону.

– Ваше высоч... – захлебнулся тревогой Потёмкин. – Нам не туда.

– Хочу к костру. – Она дала шпоры коню.

Появление гостей было встречено радостными криками. Братья Орловы изрядно подогрелись и орали громче всех. Потёмкин вихрем сорвался с коня, крикнул Ивану:

– Гони за Гришкой, он в избе ждёт! – и подбежал к Екатерине, чтобы помочь сойти с коня.

– Добрый вечер, молодцы-гвардейцы! – Она вскинула РУКУ-

– Виват! – дружно гаркнули ей в ответ, и, как бывает по воле случая, налетевший ветер ярко вздул пламя костра, и оно взвилось к вершинам дерев.

Испуганный криком и взблеском огня, конь поднялся на дыбы. Григорий метнулся от стремени к поводьям, повис на них, кто-то кинулся на помощь.

– Держи поводья! – А сам, непостижимым образом извернувшись, поймал Екатерину, выбитую из седла.

Близко-близко большие и испуганные глаза, отблеск пламени в них, приоткрытые губы с белой полоской зубов, лёгкое тело на руках, захваченная локтем шея, аромат духов... У Потёмкина захватило дух. Екатерина, подавив испуг, встала на ноги.

– Спасибо, студент. Я не забуду этот случай. Ваша услуга многого стоит.

Он молча поклонился.

У костра шла весёлая толчея – выстилали хвоей и попонами место для Екатерины и гостей именитых, сервировали солдатский ужин мисками, котелками, манерками, ставили бутылки и фляжки.

– А ты ловок, сосед, – шепнул Потёмкину Разумовский.

Екатерина уже стояла возле своего – так скажем – великокняжеского места, подняв кубок, – у кого-то всё-таки нашлось сверкающее в свете костра серебро. Все стремились стать поближе к Екатерине. Послышался торопливый бег коней, в круг света ворвался Гришка Орлов и, чуть не кубарем скатившись с коня, оказался возле Екатерины.

Подождав, пока уляжется кутерьма, Екатерина сказала:

– Господа гвардия! Вы опора трона и мои молодые друзья, вы достойные сыны своей страны, а я хочу быть её верной дочерью. Я люблю императрицу Елизавету Петровну, люблю народ России, люблю всех вас. С вами, гвардейцы, мы убьём любого медведя... Разве не так?

– И павлина, – крикнул кто-то, поддержанный общим смехом.

– Тараканов прусских!

– С тобой, матка, хоть на смерть!

– Зачем смерть? Лучше жизнь! Я пью за нашу дружбу и за наше здоровье! – Она лихо осушила чарку.

Гвардейцы восторженно взревели и тоже не пронесли мимо рта.

Потёмкин вперёд не лез, он обладал чувством дистанции, меры, времени и другими качествами, столь полезными при дворе. Сейчас он держался чуть поодаль, в тени молодой ели. С другого бока её до него долетели слова:

– Мы не ошиблись, гетман, устроив эту потеху.

– Но путь к огню она выбрала сама.

– Чтобы выбрать хорошую дорогу, надо иметь хорошую голову. Эта ночь войдёт в гвардейские легенды.

– Только бы не пересказали их великому князю.

– Тут не найти его друзей.

– Значит, Никита Иванович, будем держать её руку?

– А кто ж ещё? Петруша с детства глуп и всегда пьян. Или узник Иванушка?.. Несмышлёный Павлуша?.. Как ни крути, а она, только она.

– Вы останетесь до утра? Я скоро, пожалуй, поеду.

– Да и мне недосуг... Главная охота – я бы сказал, охота на гвардию – состоялась, а медведь – Бог с ним, Алехан без нас управится. Вы думаете, она останется?

– А куда ж ей от Орловых?

– Вы хотите сказать – от Орлова?

Собеседники засмеялись.

К Екатерине подошёл капитан Пассек, заговорил с высоты своего роста, будто из-под вершин елей, с солдатской прямотой:

– Ты, матка, не тяни, а то терпение кончается. Гляди, взорвёмся да вразнос пойдём, хуже будет... Виват Екатерина!