Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 41 страниц)

14

Взошло солнце, но в городе было темно от дыма. Сражение уже закончилось, но пожары не унялись. Кое-где постреливали. Потёмкин и Суворов шли по узким улицам, пересекали майданы, ступая между трупами. Их было такое множество, что порой не поставишь ногу. В иных местах вовсе нельзя было пройти напрямую, и пролазили в какие-то дыры, перебирались через развалины стен. Метались, злобно рыча, собаки, пресыщенные человечиной. Одна такая, вспугнутая ординарцем, метнулась под развалины, не выпуская из пасти человечью руку.

– Сколь наших полегло?

– Всех пока не сочли. А офицеров из шести с половиной сот в строю осталось двести шестьдесят.

Потёмкин опёрся лбом о глиняную стену.

– А турок?

– Один сумел уйти через Дунай.

– Всех пусть предадут земле, и наших и турок. Город на два дня отдать солдатам. Затем разрушить до основания. Женщин, детей, стариков, кто есть живой, отправить вглубь Таврии. – Отвернувшись и оборотясь лицом на восток, зашептал: – Господи, простишь ли мне... сумеешь ли простить... – Прикрыв глаза, перекрестился, замер, что-то шепча.

Суворов, поджав губы и опустив глаза, стоял рядом.

Где-то плакал ребёнок.

Выли псы. Из-под развалины послышался протяжный стон.

Трещал огонь.

Шагая через трупы, спешил фельдкурьер.

– Ваша светлость, пакет от императрицы. Он вскрыл и через все шумы поверженного города услышал голос Екатерины, ласковый и льстивый: «Я стосковалась по тебе, душа моя. Почто так редко пишешь? В честь будущей виктории над Измаилом велела изготовить для тебя большой сервиз севрского фарфора, изукрашенный батальными сценами. Люблю тебя и жду. По получении сего выезжай. Шлёт тебе привет Платон Александрович. Он тоже любит и ждёт тебя». Какой сервиз, какой Платон?.. Платон Александрович – в награду...

– Ха-ха-ха!.. – Потёмкин рассмеялся диким смехом. – А вам... А для вас, граф, какой награды просить у императрицы за подвиг бесценный?

Суворов гневно взглянул на Потёмкина:

– За меня просить, князь, вы не мочны. И наградить меня может один лишь Бог. – Он пошагал напрямик через порушенные стены и заборы.

15

Поперёк санной дороги торчала триумфальная арка, украшенная ёлочными лапками, искусственными цветами, по ней шла надпись: «Благословенному вождю благодарная Россия». Шеренги солдат стояли по обе стороны дороги. У дворца губернатора толпился народ – мундиры, рясы, поддёвки, шубы, меховые шапки, картузы, лапти. Его превосходительство господин губернатор в мундире и при орденах, без головного убора собственноручно распахнул дверцу подкатившего дормеза.

Барабаны били «честь». Ухали пушки. Орало воронье. Оркестр играл гимн. Восторженная толпа орала:

– Виват Потёмкин, князь Таврический!

– Виват победитель!

Потёмкин вывалился из кареты, небритый и нечёсаный, в халате, под которым не видно было даже брюк, в башмаках на босу ногу.

– Благодарные жители города Могилёва... – начал речь губернатор, но Потёмкин, будто и не замечая его, подошёл к красавицам, державшим хлеб-соль, принял, вяло чмокнул одну, другую в щёку и поднялся по ковру на крыльцо.

Обескураженный, но не утративший улыбки губернатор, заспешил следом. Потёмкин шёл прямиком к парадному залу – перед ним услужливо распахивали двери. Молча подойдя к столу, он сел в кресло, приставленное сбоку. Пола халата сползла, открывая колено, белевшее под ним.

Губернатор встал впритык, так, чтобы прикрыть срам.

– Ваша светлость, высоко– и благоурожденный князь Григорий Александрович Потёмкин, ваше гетманское высокоблагородие, наместник, покоритель и победитель Крыма и Тавриды, объединитель кавказских земель, надежда и слава России!.. Свою дань признательности и благодарности в сей святой для нас день приезда все сословия Могилёва и губерний спешат сказать вам слова благодарствия и поощрения в делах...

Надежда и слава России сидел мрачный, с видом полного отсутствия, ибо в ушах его неотступно звучала музыка – нестройный хор капральских дудок и труб, военных барабанов, через которые пробивалась грустная, с трагическим надрывом мелодия.

Подходили люди, говоря что-то и поднося дары, – священник, дворянин, купец, мещанин, крестьянин. Лишь кадушка мёду, поднесённая крестьянином, была замечена Потёмкиным.

Он сказал:

– Ложку.

И тотчас из уст в уста: «Ложку... ложку... ложку...» Из рук в руки передавали ложку. Кто-то её поцеловал. Губернатор и крестьянин умильно глядели, как рука светлейшего зачерпывала мёд и отправляла его в рот, потом ещё – вовсе восторг в глазах. Светлейший причмокнул губами и спросил:

– А щи есть? Отменный мёд.

Из уст в уста – с восторгом, восхищением, радостно: «Отменный мёд... отменный мёд... отменный...» Это уже на дворе, в толпе: «Щи, щи, щи...»

Сословия умильно глядели, как благословенный вождь наливал в предусмотрительно поданную на золотом подносе чару щи из бутылки и пил, пил, пил...

– Превосходные щи!

«Превосходные щи... превосходные щи... превосходные...» – отдаётся в морозном воздухе. Светлейший сел, прикрыв глаза. Мелодия налаживалась, звучала всё стройней, и уже можно было угадать минорный напев Моцарта, прерываемый нетерпеливым зовом дороги, – его настойчиво пытался внушить почтовый рожок.

«Почивают... почивают... почивают...»

Потёмкин открыл глаза.

– Благодарствую и благословляю! – Встал, размашисто перекрестил собравшихся в зале, обнял губернатора, похлопав по спине («Похлопать изволили... похлопать... похлопать...»), и пошёл к выходу, кидая кресты налево и направо.

На крыльце приложился к иконе, которую держал знатный иерей, и нырнул в дормез. Кони тронули.

Толпа вяло крикнула:

– Ура...

16

Скользила карета от версты к версте, от костра к костру, от смоляной бочки к смоляной бочке. И скакал следом почётный караул. И кричали передовые дозоры:

– Пади! Пади!

Барахтались в снегу встречные повозки.

Отскакивали в сугроб пешеходы.

Ночь. Тьма.

И ослепительное сияние хрусталей, блеск свечей, холодный разлив паркета, каменная стылость мраморных болванов, слепых, глядящих на слепого. Он в малиновом кафтане, брызжущем сиянием камней и тёплым светом золота, напудренный и завитой, – его сияющая светлость. Екатерина сама идёт навстречу, и это особенно выдаёт её возраст – шагает она тяжело, переваливаясь с ноги на ногу, хоть и поддерживают её с одной стороны обрюзгший Нарышкин, с другой – молодой крепыш, красавец Платон Зубов. Стоящие обочь кавалергарды и знать по ходу движения Великой и всемилостивейшей склоняют головы, будто ветер пролетает над ними. Императрица, не таясь, обняла Потёмкина, трижды поцеловала в щёки, затем в губы.

– Единственный ты мой, моя надежда и опора... Приехал, заждалась... Не знаю, чем воздать могу за подвиги твои.

– Спасибо, матушка, я всё имею. Наградой мне твоя любовь и признательность России.

Насмешливый взгляд Зубова, надменный – Павла, преувеличенно любезные рожи придворных.

Торжественные звуки оркестра, залпы пушек, громогласное «ура» войск, выстроенных для парада. Потёмкин объезжает строй.

Его радостно приветствуют толпы народа. Триумф полный.

Обед интимный, как бывало. Только теперь по правую руку от императрицы Платон Зубов, по левую – великий князь с супругой, она на голову выше его. Потёмкин визави. Приглашён и Мамонов с молодой супругой.

Меж сменой блюд Потёмкин прошептал:

– Предатель, почто молчал?

– Писал, все письма переймали.

– А Шешковский?

– Он только ей служит.

– Не наговорились, старые друзья. – Добродушная улыбка осенила лицо императрицы, и стало заметно, как она постарела.

– Зову на войну Александра Матвеевича. Вы отпустите, матушка?

– Это уж как скажет молодая жена... – Екатерина повела ручкой в сторону Нарышкиной. Шла смена блюд. Екатерина, слегка жеманясь, уверенная в неотразимости влияния на Потёмкина, попросила: – Григорий Александрович, ты не продашь ли нам, – движение в сторону Зубова, – имение своё в Кричеве, там, помнится, двенадцать тысяч душ?

Как ожгло Потёмкина, вспыхнул гневом здоровый глаз, но сдержался, сказал с возможной учтивостью, глядя на Зубова:

– Какая жалость, Платон Андреевич, лишь нынче утром продал.

– Кому? – не утерпел Зубов, поймавшись на уловку Потёмкина.

– Да вот ему. – Потёмкин вскинул голову и процедил сквозь зубы юнкеру, дежурившему за креслом: – Фамилия?

– Голынский...

– Господину Голынскому.

Тот склонил голову – то ли подтвердил, то ли в знак признательности, что на него обратили внимание столь высокие особы.

– Жаль, жаль. – Екатерина нахмурилась.

– Я полагаю, Като, князю пора бы и в Тавриду. – Зубов закинул в рот кусок мяса и бросил салфетку на стол зло и демонстративно. – Пришла депеша, что князь Репнин добился у падишаха согласия мир подписать. Конец войне.

– Как мир? – Потёмкин аж привстал. – Один лишь шаг – и наше всё! После Измаила...

– Мы Измаил возвращаем падишаху, он нам не нужен, – злорадствуя и не скрывая этого, сообщил Зубов.

– Екатерина, это так? – Потёмкин забылся, утратил чувство этикета.

– Да, князь Потёмкин, граф Зубов прав. Мы вам вручим негоции о мире, никто как вы имеете право на подписание его... С отъездом желательно не медлить.

Широченная, во всю физиономию, довольная ухмылка Зубова – Потёмкин кончился.

И он понял это.

– Твоя воля – моя воля, государыня. Мои победы – твои победы. Все милости, коими обласкан я, – твоих рук деяние. Дозволь и мне до отъезда высказать, сколь велика моя любовь и преданность тебе. Хочу представить это действом, какого не видел Петербург, не знала Россия.

Он встал и низко поклонился императрице. Вскинул голову, вышел, побеждённый, но не сломленный. Так казалось.

Екатерина неожиданно встала из-за стола, сделала несколько шагов вслед Потёмкину.

– Гриша, Гриша, как же это... Ушёл... – Она растерянно посмотрела на всех.

Действо, не то, которое обещал Потёмкин, а в его честь, на улицах продолжалось. Вскипали в небе звёзды фейерверков, сияли вензеля «Е» и «II» рядом, стреляли пушки.

Загульная ночь у Безбородко была в полном разгаре. Всё те же лица – Маттей, Тимоха. Только девки были иные, возможно, ещё краше. Умеренная пьянка и дивный хор.

– Ты что же, Андреич, – спрашивал Потёмкин, – зуб вовремя вырвать не успел?

– Так он ведь не один, их, Зубовых, целая семья, и все здоровые.

– Мы, выиграв войну, сумели проиграть её.

– Непредсказуема в поступках стала Екатерина.

– Если страсти стали законом, то нет законов вообще. Так говорил Катон. И всё же я на юг поеду. Каждый должен возделывать свой сад.

– Надо возделывать свой сад, – поправил Безбородко. – Матушка любит повторять сии слова Вольтера.

– Садовников многовато, – засмеялся Розум.

– Ладно, что было, то было. – Потёмкин повесил голову. – Порезвлюсь тут малость, устрою диковинку, и на юг. Быть может, навсегда...

Вот как описывает «диковинку» – последний праздник Потёмкина журнал «Москвитянин» (1862):

«На площади перед Таврическим дворцом построены были качели и разного рода лавки, из которых велено было раздавать народу не только пищу и напитки, но платье, обувь, шапки и тому подобные вещи. Народ во множестве толпился и около лавок, и под качелями, а богатые экипажи один за другим подкатывали к дворцовому подъезду, на фронтоне которого металлическими буквами сделана была надпись, выражавшая благодарность Потёмкина великодушию его благодетельницы.

Всех приглашённых было три тысячи человек, и все они, как мужчины, так и дамы, должны были явиться в маскарадных костюмах. На самом Потёмкине был алый кафтан и епанча из чёрных кружев, стоившая не одну тысячу рублей. Всё это, по обыкновению Григория Александровича, сияло бриллиантами, а на шляпе его было их столько, что ему стало тяжело держать в руке, и он отдал её одному из своих адъютантов, который и носил за светлейшим эту неоценимую драгоценность...

В огромной великолепной бальной зале с куполом и светом сверху, под куполом, устроены были хоры, на которых стояли не видимые снизу часы с курантами, игравшие попеременно пиесы лучших тогдашних композиторов; тут же помещено было триста музыкантов и певцов. Во всю длину залы, в четыре ряда, шли высокие массивные колонны из белого полированного гипса, образовавшие таким образом две узкие галереи, по четырём концам которых поставлены были громаднейшие зеркала. Окна находились не в продольных, а в поперечных стенах комнаты, и тут, у каждой из этих стен, устроено было по эстраде, отделявшейся от полу несколькими ступенями. Одна из эстрад, предназначавшаяся для императрицы, покрыта была драгоценным персидским шёлковым ковром. На каждой из эстрад стояло по огромнейшей вазе из белого каррарского мрамора на пьедестале из серого; а над вазами висели две люстры из чёрного хрусталя, в которых вделаны были часы с музыкою. Люстры эти стоили Потёмкину сорок две тысячи рублей. Кроме них в зале было ещё пятьдесят шесть люстр и пять тысяч разноцветных лампад...

При входе в залу по обеим сторонам от дверей устроены были ложи, драпированные расписанными материями, убранными цветами... Под ними были входы в четыре ряда комнат, обитых драгоценными обоями, на которых красовались не менее драгоценные картины... Из этих комнат особым великолепием и пышностью убранства отличались комнаты для карточной игры императрицы и великой княгини Марии Фёдоровны. Обои в них были гобеленовые; софы и стулья стоили сорок шесть тысяч рублей. В одной из этих комнат находился “золотой слон”, то есть средней величины часы, стоявшие перед зеркалом на мраморном столе. Часы служили пьедесталом небольшому золотому слону, на котором сидел персиянин, слон был обвешан жемчужными бахромами и драгоценными каменьями. Из большой бальной залы между колоннами был выход в зимний сад. Сад этот можно было смело назвать чудом роскоши и искусства, руководившегося истинно изящным вкусом. Он был вшестеро больше зимнего сада в императорском Эрмитаже, и хотя расположен был в английском роде, но несравненно лучше эрмитажного. Тут был и ярко-зелёный дерновый скат, по которому шла дорога, обсаженная цветущими померанцевыми деревьями. Тут были и целые лесочки, а по окружавшим их решёткам вились душистые розаны и жасмины. Тут были и редчайшие кустарники и растения – одни посаженные в землю, другие выставленные в драгоценных горшках на мраморных и гранитных пьедесталах. Тут были и аллеи, обсаженные чужестранными деревьями, сросшимися между собою так густо, что в этих аллеях и днём было довольно темно. В кустарниках, там и сям, виднелись гнёзда соловьёв и других певчих птиц, оглашавших сад своим пением. На дорожках и невысоких дерновых холмиках стояли мраморные вазы и статуи, изображавшие гениев, из которых одни венчали очень сходный бюст Екатерины, а другие совершали перед ним жертвоприношения. По траве разложены были большие, отличного стекла шары, наполненные водою, в которой плавали золотые и серебряные рыбки. Посередине сада возвышался храм простой, но изящной архитектуры. Купол его, достигавший до самого потолка, искусно расписанного в виде неба... опирался на восемь колонн из белого мрамора. Несколько ступеней из серого мрамора вели в храм к жертвеннику, служившему подножием изображению императрицы, высеченному из белого каррарского мрамора. Императрица была представлена в царской мантии, держащею рог изобилия, из которого сыпались орденские кресты и деньги. На жертвеннике была надпись: “Матери Отечества и моей благодетельнице”...

Все окна залы прикрыты были пальмовыми и померанцевыми деревьями, листья и плоды на которых были устроены из разноцветных лампад. Из таких же лампад были в разных местах сада и другие искусственные плоды – дыни, арбузы, ананасы, виноград и т.д.

И настоящий сад при Таврическом дворце устроен и отделан был Потёмкиным великолепнейшим образом – где сровняли место, где сняли пригорок, мешавший перспективе, где насыпали новые холмы, где провели новые аллеи. Речке, протекавшей в саду по прямой линии, дали течение извилистое и провели из неё воду для каскада, низвергавшегося в мраморный водоём. Построили несколько великолепных мостов из мрамора и железа, пруды покрыли гондолами и другими судами; поставили в аллеях новые статуи. Вечером весь сад был великолепно иллюминирован...

Императрица приехала в седьмом часу... Потёмкин принял её из кареты. Кто-то по ошибке принял за императрицын другой экипаж и крикнул «ура!». Народ поддержал и кинулся к лавкам с питьём и закусками... Въезд императрицы задержался на четверть часа. Екатерина присела на приготовленную для неё в большой зале эстраду, и начался балет знаменитого тогдашнего балетмейстера Пика. В балете участвовали двадцать четыре пары из знатнейших фамилий – на подбор красавицы и красавцы. Все они были в белых атласных костюмах, украшенных бриллиантами, которых было на десять миллионов рублей...

Стало смеркаться, и Потёмкин пригласил императрицу со всею высочайшей фамилией в театр, устроенный в одной из больших зал... Когда занавес поднялся, на сцене появилось лучезарное солнце, в средине которого в зелёных лаврах сияло вензелевое имя Екатерины II. Поселяне и поселянки, воздевая к солнцу руки, выражали движениями свои благоговейные и признательные к нему чувствования...

Дворец освещён был ста сорока тысячами лампад и двадцатью тысячами восковых свеч. Он был буквально залит светом, всюду отражавшимся в бесчисленных зеркалах (Потёмкин свёз их 30 тысяч со всего Петербурга), всюду дробившимся в хрустале и драгоценных украшениях...

Прошли в зимний сад. Там заливались на все голоса соловьи и другие птицы, курились тонкие ароматы, картинно рисовались на зелени трав и деревьев колоссальные искусственные цветы и плоды. На зеркальной, украшенной хрусталём пирамиде... сверкало бриллиантовыми литерами имя Екатерины, и от этого имени исходило во все стороны сияние... Когда императрица с своею свитою подходила к храму, на ступенях его Потёмкин упал на колени перед изображением государыни и благодарил её за все благодеяния. Екатерина ласково подняла его и поцеловала в лоб.

По возвращении высочайших особ в залу начался бал. Он открылся польским «Гром победы раздавайся» с трескотнёй литавр, пением и пушечными выстрелами...

В двенадцатом часу начался ужин... Стол, за которым кушала императрица с наследником престола и его супругой, находился на том самом месте, где стоял оркестр. Сервиз на этом столе был золотой, и Потёмкин сам прислуживал Екатерине, пока она не попросила его сесть...

После ужина бал продолжался до самого утра, но императрица с высочайшею фамилиею уехала в исходе второго... Когда она уже выходила из залы, с хор, закрытых стеклянными сосудами, сиявшими ярким огнём, послышалось нежное пение с тихим звуком органов. Пели итальянскую кантату, слова которой были следующие:

«Царство здесь удовольствий, владычество щедрот твоих; здесь вода, земля и воздух – дышит всё твоей душой. Лишь твоим я благом и живу, и счастлив. Что в богатстве и почестях, что в великости людей, если мысль тебя не видеть – дух ввергает в ужас? Стой, не лети ты, время, и благ наших нас не лишай! Жизнь наша – путь печалей, пусть же в ней цветут розы».

Екатерина обернулась к провожавшему её Потёмкину и объявила своё живейшее удовольствие и признательность за прекрасный праздник. Потёмкин упал перед императрицей на колени, схватил её руку и прижал её к губам своим. Он был глубоко тронут, он плакал. На глазах Екатерины показались тоже слёзы... Автор фельетона, как назывались в ту пору подобные публикации «Москвитянина» не упоминает, где в тот момент находился Платон Зубов. Уж наверное, где-то рядом. Смотрел и злорадствовал: у него-то было нечто более дорогое для императрицы, чем золото, истраченное Потёмкиным на эту «потёмкинскую деревню», и россыпи бриллиантов...

17

Он вскоре уехал из Петербурга, забрав из пансиона Потёмочку. Кони мчали их по Московской дороге. Ранним утром, остановив карету в тени высокого холма, приказал:

– Ждите меня здесь.

– Я с вами, батюшка, – попросила Лиза. Он взял её ручонку в свою и сказал:

– Только помолчи, ладно?

Она кивнула.

Поднялись на холм, и перед ними отворилась Русь – безбрежные просторы, укрытые ковром весенних трав, серебряные росные отсветы над синевой холмов, берёзовые рощи, опушённые кружевами листвы, тёмные боры. Солнце вот-вот должно было выглянуть из-за горизонта. Над синим окоёмом блеснула золотая искра. Потёмкин стал на колени и прикрыл глаза. Девочка опустилась рядом.

– Слушай, – шепнул он и напрягся, глядя на восток.

Грозный рокот колокола пришёл с той стороны.

– Успенский... – прошептал Потёмкин. Глухой стон донёсся с севера.

– Сергий отозвался...

И, почти накладываясь на него, с правой стороны послышалось, сотрясая тишь, гудение низкое, глухое, будто вздохнула земля нутром.

– Звенигора, – сказал Потёмкин. Он перекрестился троекратно, поклонился и сказал: – Прости и благослови, земля родная, раба Божия Григория. – Приник губами к траве, распрямился, извлёк из-за пазухи ладанку, поднёс к губам. – Ты, доню, тоже поцелуй. – Приложил иконку к губам дочери.

– А до бабушки ехать далеко ещё?

– Не очень. – Он подхватил малышку на руки и пошёл вниз. Она обвила его шею руками. Из мёртвого глаза стекала слеза. Возле кареты их ожидала Санечка.

– Утро доброе, – приветливо сказала она. Малышка тотчас перебралась к ней на руки. – Моцион?

– Да так, – буркнул Потёмкин. – Забирай Лизавету – и к бабушке, а оттуда на Варшаву, а то пан Браницкий меня на дуэль вызовет.

– Он, не бойся, не скучает – паненками тешится...

– И всё ж...

– Я к осени в Яссах буду... Может, и Ксаверия вытащу.

– Как знаешь, я поехал. – Потёмкин шагнул внутрь кареты.

Женщина и девочка смотрели вслед. Мимо них проскакали казаки сопровождения.