Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 41 страниц)

8

Екатерина стремительно вошла в кабинет, даже не сняв дорожного платья – на ней были плащ и шляпа с вуалью, серые перчатки, полотняное просторное одеяние, жакет. Следом поспешал Василий Шкурин, принимая одежды, которые она скидывала на ходу. Оставшись в лёгком одеянии и маленьком чепце, прикрывающем волосы, села за рабочий стол, приказала:

– Кофе, четверть фунта на чашку, Шешковского немедля, затем, по его уходе, Панина. И чтоб никто не тревожил.

– Слушаюсь. Может быть, с дороги, сударыня, ванну бы приняли, эвон из Риги сколь вёрст мчали, небось, и нутро пылью набилось... Чать не пожар.

– Хуже, Васенька... Одначе ванну приготовь, а я раскинусь в креслах пока, передохну, все члены закоченели. – Стянув чепец, распустила волосы, подбила их рукой, чтобы стали пышнее, обмахнулась пуховкой, разгладила морщины.

Приглядевшись, уже можно было заметить, как сдала императрица, девичья краса истаяла, а утомление и беспорядочная жизнь обозначились несмываемыми чёрточками у глаз, возле рта, на лбу. Она откинулась в мягких подушках кресла, раскинула руки, распрямила колени и блаженно застонала. Уже прикрывая веки, поймала внимательный и чуточку надменный взгляд Петра Великого с портрета, писанного по фарфору и оправленного в золотую рамку, – он всегда стоял на рабочем столе. Утомлённо улыбнувшись, Екатерина проговорила вполголоса:

– Что делать будем, подскажи, учитель мой и брат по царствию? – Замерла, не отводя глаз, словно и впрямь ожидая ответа. Она не заметила мундира, усов, парика, только глаза, одни глаза, а вокруг, просветляясь, расходилась светло-бирюзовая пелена, в которой тонул и кабинет, и переплёты рам, и всё, что за ними. Остались глаза, одни глаза. Строгие, суровые, требовательные. Миг – по ним пробежала усмешка, издалека прилетел голос:

– Что, извели заботы, наследница?

Она ответила, не удивившись ни вопросу, ни тому, что портрет заговорил:

– Какая власть без забот, батюшка Пётр Алексеевич? Одни уходят, другие приходят, это хоть и тяжко, но не страшно и не смущает дух. А вот происшествия кровавые... Явился вдруг безумец или храбрец и лишил жизни последнего отпрыска по мужской линии фамилии Романовых.

– Как последнего? А принц Павлуша?

– Не будем лукавить, в нём и кровиночки романовской нету, уж я-то знаю.

– Так чего ты хочешь от меня?

– Скажи, что мне делать? Смертоубийство ведь...

– А ничего, – засмеялся Пётр. – Любой поступок твой будет во вред тебе.

– Не понимаю.

– Чего тут понимать, и дурак сообразит: помилуешь убийцу, скажут, что ты подготовила убрать последнего законного наследника престола; казнить прикажешь – ещё одно пятно позора кинешь на себя...

– Почему так: ещё одно?

– А смерть Петруши? Думаешь, хоть кто-то верит в геморрой? Другое бают, что кровью окропила ты дорогу к трону и незаконно властвуешь.

– Мало ли что бают, я вот указ издам: за болтовню бить батогами.

– Эх, сестра моя, ежели бы правду батогами забить можно было, то-то было бы вольно править царям... Ты, может, и про покушение на Иванушку заранее не знала, а?.. Глазки-то не прячь, выгодна тебе погибель Иоанна. Теперь ты самодержица, и трон твой крепок... А что до Иванушки – порченый небось, как и всё племя моего урода – братца Ивана... Возблагодарят освободителя твоего судьи смертною казнью.

– Нет! – вскричала Екатерина. – Только не это!

– А что иное?

– Я оттого и спрашиваю, скажи, что делать?

– Я и отвечаю: ничего. Власть, дочь моя, дело кровавое... Кофе будете пить?.. – дёрнув бровями, вдруг спросил Пётр Великий.

Екатерина с трудом подняла веки. Перед ней стоял Шкурин, держа кофейник и поднос с посудой и сладостями.

– Вздремнули-с? Это хорошо. Да вы здоровы ли, Екатерина Алексеевна. На вас лица нет, может, лекаря?

Не реагируя на заботливость слуги верного, она спросила:

– Шешковский тут? Пусть войдёт.

– Здравия желаю, Ваше Величество. – Шешковский явился бесшумно, будто возник из воздуха.

– Что Мирович?

– Такого разбойника впервые вижу, – недоумённо махнул бровями Степан Иванович, а были они у него презабавными – две метёлочки, торчком вперёд. – Спокоен, непробиваем, серьёзен. Только порой как бы не в себе: стишки говорит про голубя.

– Кто к заговору причастен?

Шешковский развёл руками, и брови-щёточки снова полезли на лоб.

– То-то и то, что вроде заговора нет. Я его и так пытал, и этак – сам, говорит, задумал, сам и совершил, иного сказа нет.

– Безумие какое-то. Может, на исповеди заговорит?

– Я заметил, что набожен он, тут ему попика своего и подсунул. Пустая затея: сам, сам, сам. Попробую на дыбу поднять...

– Нет! – гневно вскрикнула Екатерина. – Только не это. А твой человек где был в час разбоя?

– Среди солдат оборонявших.

– И... кто его?..

– Пристав в согласии с приказом тайным.

– А защитить было нельзя?

– Когда ворвались в каземат, всё было сделано.

– Упокой, Господи, душу раба Твоего. – Екатерина перекрестилась. – Стёпа, значит, так: приставов чтоб к завтрашнему дню в столице и духу не было, наградные сегодня им вручат; взять подписку о неразглашении. Солдат и офицеров, бывших при случае там, в дальние гарнизоны пожизненно и тож с подпиской о молчании. И никаких пыток. Ясно?

– Ясненько... так я пошёл?

Екатерина кивнула, и Шешковский растворился.

Она дёрнула сонетку. Вошёл Шкурин.

– Панин здесь? Зови.

– А ванну?

– Через минуту буду.

– Здравствуйте, дражайшая наша Екатерина Алексеевна, – разулыбался Панин, едва переступив порог.

– Добрый день, – сухо кивнула Екатерина, не села и не предложила ему. – Хотя какой он добрый, стоит отлучиться на неделю, как тут то пожар, то бунт... Прошу вас, Никита Иванович, незамедлительно представить на утверждение состав суда по делу Мировича.

– Считайте, что уже у вас на столе. А указания какие-нибудь особые-с будут? – вкрадчиво и осторожно спросил он, а в глазах заиграли хитринки.

– Никаких, кроме как в ходе следствия пыток не применять. Восторженный молодой человек, похоже, не очень понимал, на что идёт.

– Так и аттестовать ваше мнение суду, чтобы не очень строжились?

– Что? – низким и грозным голосом вопросила императрица. – Вы хотите, чтобы это цареубийство повесили на меня? Я, право, поражаюсь иной раз вашим пируэтам, Никита Иванович. Друг вы мне или враг?

Изумлённо глядя на императрицу, Панин чуть не задохнулся, будто жабу ртом поймал.

Глава третья
РАСПЛАТА

1

У изголовья кровати, где лежал Потёмкин, горела одинокая свеча. Оттого что она была косо вставлена в подсвечник, пламя то вытягивалось длинным языком, то спадало, трепеща. По лицу, мечущегося в беспамятстве Григория бегали тени, и оно, поросшее многодневной щетиной, обильно изукрашенное кровоподтёками, казалось ещё более страшным. Особенно правая сторона – часть лба, скула, щека сплошной синяк, опухоль закрыла глаз. Женщина в лиловом платье, с наполовину скрытым тёмным платком лицом смачивала в тазе полотенце и вполголоса приговаривала:

– Спас Пречистая Богородица, Егитирия Казанская, Един Бог Иисус Христос, святой Николай Чудотворец... Спаси и сохрани раба Божия Григория всякий день, и всякий час, и всякое время – и во дни и в нощи, по век его и по смерть, обереги и от воды, и от земли, и от зелья отравного, от старого, от малого, от девицы и от вдовицы, от холостого и от женатого. Сохрани и помилуй, Господи, сохрани и помилуй. – Она приложила полотенце к голове Потёмкина, мягкой тряпицей, смоченной в берестяной баклажке, легко прикоснулась к синякам и ссадинам, ладонью оглаживая небритые щёки.

Глаз Потёмкина открылся, но взгляд лишён сознания, неосмыслен. Из правого, заплывшего глаза сбежала слеза. Женщина встрепенулась, быстро замахала ладошкой, подгоняя к груди больного воздух, принялась дуть в лицо. Но веко медленно опустилось.

...Тускнеет, размывается женский лик, который увидел приходящий в сознание Потёмкин, вот уже обозначился лишь тёмный силуэт, затем черты лица опять проясняются, выплывают из тьмы, но это уже другой образ, и свет стал иным – не тускло-желтоватым, а бурым, скорее красноватым, как отблеск пожара, напряжённым и жарким... Екатерина смотрела на него, сурово и требовательно вопрошая:

– Вы почему не являетесь на службу ко двору?

– Неможется мне, государыня. – Потёмкин попытался встать, но Екатерина придавила его к постели и зашептала:

– Лежи, милый. – Но тут же посуровела и, презрительно скривив рот, сказала: – Врёшь, Григорий Александрович, манкируешь службой.

– Я хочу пить.

...Образ Екатерины непостижимо как сменился незнакомым женским ликом, и Григорий слышит нежно сказанные слова:

– Пейте, пейте, родненький. Вот так, так... – И снова наплывает мгла, и в ней недобрый лик Екатерины, но из глаз её катятся слёзы, она жалуется: – Я одинока и беззащитна. Кругом волки, и все рвут: дай, дай, дай! Тело дай, дай богатства, дай власть, а я – я только женщина...

– Гони их, матушка! – Потёмкин вскинулся, но Екатерина придержала его и уговаривает нежным, ласковым голосом:

– Лежите, милый, лежите...

– Они алчны и кровожадны, особенно Орлов, а мне ты веры не даёшь! – неистовствует Григорий.

– Неправда, ты нужен мне, Григорий.

– Да, я твоя опора, и я люблю тебя.

– ...Привстань, привстань, Гришенька, родной мой. – Голос Екатерины изменился, и она стала отдаляться. – Чуть повернись. Вот так, пиявочки поставим...

Возле кровати возилась женщина в лиловом платье, ей помогал одетый в полукафтанье седовласый доктор.

Вошёл Леоныч и сказал:

– Шла бы ты отдохнуть, я посижу. Пусти, я дохтуру подсоблю, женскими ли руками тушу этакую ворочать.

– Мне вовсе не тяжело, – возражала женщина, но уступила место и отошла в сторонку. – Вот посижу немного, а то и прилягу чуток. – Она легла на тюфячок, постеленный возле кровати, и тут же уснула.

– Силы цыплячьи, а упрямство ослиное, – добродушно ворчит Леоныч.

– Он на память приходит – я правильно на русски спросил? – Доктор смущённо улыбается.

– Дёргается, иной раз бормочет что-то, Катерину поминает, а в разум не входит... Нет, не входит.

– Так, так, так. Будем кров пускать... Ви мне мешайт, пустить, то есть пусти ближе, буду пустить. Тьфу, проклятый язык – пускать, пустить.

Леоныч отошёл к окну и долго смотрел, как по двору неприкаянно ходит конь. Конь временами останавливался, втягивал ноздрями воздух и издавал короткое ржание. Не услышав отклика, звал ещё и ещё раз.

– А я летел как оглашённый, – сокрушался Тимоха Розум, склонившись над горящим зевом камина и шуруя в нём кочергой. – Обрадовать хотел – запустили уже заводец полотняный в имении Григория Александровича, на армию поставка началась, счас деньгу только успевай считать... Леоныч, ты б не хотел поехать в деревню управляющим?

Леоныч, с мрачным видом собирающий на стол снедь, отрицательно помотал головой:

– Куды мне. Я вить и не соображу, что к чему. Всю жизнь только и знал: ать-два, ать-два – жалованье и то считаю с трудом... – Он замер с тарелкой в руках, задумчиво посмотрел в сторону лежавшего без памяти Потёмкина. – Вон Григорий Лександрыч когда ещё у меня два рубля одолжил, а я и то спросить не смею... Не умею.

– На кой тебе рубли эти? – изумился Розум. – Сыт, одет-обут, жалованье получаешь от него же, от Лександрыча твоего, не считая полкового довольствия...

– Так-то оно так, да порядок в деньгах быть должен: взял – отдай...

Тяжко скрипнула под Потёмкиным кровать, и Леоныч пулей метнулся к нему. Охнул радостно: левый глаз Потёмкина почти осмысленно взглянул на него, дрогнул, приоткрылся и вновь закрылся почти освободившийся от отёка правый глаз.

– Хватит те лежать, Лександрыч, вставай, – ласково проворчал Леоныч, удовлетворённо разглядывая лицо больного: синяки и ссадины скрыла укутавшая щёки и подбородок щетина, похожая на овчину.

И снова Потёмкин взглянул на Леоныча, и брови его удивлённо поползли вверх.

...Багрово-усатое лицо Леоныча внезапно начало расплываться, за ним возникли чьи-то полупрозрачные лица, они двигались, менялись, и вот уже можно было разглядеть среди них гетмана, Панина, Шванвича... В белозубой улыбке мелькнуло лицо Гришки Орлова, звериный оскал Алехана показался и тут же сменился беспомощно закинутым, белым, как мел, лицом Петра. Где-то рядом Иванушка, судорожно запихивая в рот куски, ел мясо, и кровь стекала по его пальцам...

– Идём, вставай, – позвал чей-то настойчивый голос, и Потёмкин сощурился, пытаясь разглядеть того, кто звал его.

Увидев лицо Екатерины, строго и властно смотревшей на него, отшатнулся, нахмурился.

– Не хочу ловить объедки с царского стола. Мне надобна свобода и власть.

Екатерина вдруг погрустнела.

– И ты хочешь власти? Смотри, паренёк, сколько их, жаждущих, вокруг... Меж ними двое уж мертвы.

– Кто ж второй? – спросил с тоской Потёмкин.

– Иванушка... Убит случайно. – Она почему-то опустила глаза. Потом вскинула голову, с тревогой взглянула на него. – И ты погибнешь, если... Зачем тебе власть?

– Моё предназначение – вернуть славянам отторгнутое кочевниками погаными, – напрягаясь от желания убедить её, жарко заговорил Потёмкин. – Крым, Таврические земли... Дать Греции свободу, воздвигнуть престол веры нашей в Константинополе, поставить предел папству на западе России...

Изумление на лице Екатерины сменилось жалостью.

– Безумец и гордец, – тихо произнесла она, – даже мне не хватает смелости подумать о том...

Он протянул руку, стараясь прикоснуться к её прекрасному лицу. Она вдруг стала отдаляться, исчезать, лицо стало совсем прозрачным.

– Ты женщина и царица, – пытаясь удержать её, громче заговорил Потёмкин, – через твою волю не преступлю. – И вдруг взмолился: – Отпусти меня! Не могу так больше!.. Пойду в послуг к Богу. Не деянием, так молитвой стану добиваться своего.

– Григорий Александрович... – уже издалека донёсся до него ласковый голос.

Потёмкин в отчаянии крикнул:

– Постой, Катерина!..

И вздрогнул: из тьмы выплыло усатое и скуластое обличье Леоныча.

– Тшш... – испуганно оглядываясь, зашипел он, – «Катерина», «Катерина»... Развоевался... Вот ведь... – Он изумлённо покрутил головой. – Не оклемался ещё, а бабу ему подавай. Хватит с тебя, кобель, одной Сашеньки.

– Ка-кой Са-шень-ки? – Потёмкин недоумённо поводил глазами, оглядывая комнату, которая непостижимым образом крутилась перед его глазами как волчок.

– Сказалась племянницей твоей. Боле месяца при особе вашего благородия дни и ночи, и доглядала, и обмывала... Тимофей Лексеич, – взмолился он, повернувшись к Розуму. – Жарко-то как, вон Лександрыч вспотел весь.

Тимоха швырнул кочергу, вскочил.

– Я... – с трудом выговаривая слова, захрипел Потёмкин, – выходит, я в беспамятстве более... месяца?

– Испей-ка водицы. – Леоныч поднёс берестяную поилку. Налетел Розум, обнял за плечи, прижал к себе. Потёмкин попытался улыбнуться, потом поморщился:

– Пусти, больно... Туман в глазах... В голове болит... – Он поднял левую руку, пошевелил пальцами, сжал их в кулак. Потом правую. И вдруг замер, напрягшись. Повернул голову влево, потом вправо и спросил: – Тимоха, ты всё стоишь?

Всё ещё радостно улыбаясь, Розум отозвался:

– Да не провалился же.

Потёмкин повернул голову и задумчиво проговорил:

– Так вижу, а так, – отвернулся влево, – не вижу. Вроде застит что-то. Дай-ка зеркало, братка.

Тимофей и Леоныч тревожно переглянулись. Розум, наклонившись, ахнул: зрачок правого глаза Григория растёкся во всю радужку и был страшен. Быстро поднялся и, схватив со стола серебряный ковшик, молча протянул Потёмкину.

Тот вгляделся в своё отражение: лицо как лицо, только заросшее – эвон бородища окладная и усы, что у твоего пана. Правый глаз непонятно чёрен, вроде дыра в нём пробита. Потёмкин зажмурил левый глаз и ошеломлённо сказал:

– Туман будто, густой туман, и в нём тени шевелятся... Лекаря! – вдруг побледнев, вскричал он. Леоныч суетливо вскочил:

– Счас, только Сашутка вернётся...

– К чёрту Сашутку! – комкая одеяло, метался Потёмкин. – Лекаря, бегом!.. Я сам... – Сбросив одеяло, вскочил на ноги, но тут же рухнул.

Леоныч и Розум вдвоём легко подняли его похудевшее за время болезни тело и положили на кровать.

– Лежи, Аника-воин, всему свой час, – успокаивающе ворчал Леоныч, а у самого в глазах плескалась тревога.

В комнату свежим ветром влетела Санечка, сбрасывая на бегу короткую шубейку. Ахнула, бросилась к кровати, обняла тонкими руками, прижалась прохладным с мороза лицом.

– Опритомнел... Очунял, очнулся, Гришенька... дядечка, любимый мой, любый... – смеясь и плача одновременно, причитала она.

Слушая её бессвязную речь, Тимоха только крякнул завистливо.

– Сокол ты наш, родной мой... Сердце изболелось, Гришенька...

Григорий растерянно улыбался, чувствуя её слёзы на своём лице, – не осознавая того, что делает, она жарко целовала его заросшее страшной щетиной лицо. Он нерешительно поднял руку, погладил её по белокурой головке, она взрогнула, прижимаясь, подставляя его невольной ласке плечи, худенькую спину, тонкие руки... Отодвинувшись, Потёмкин вгляделся в её лицо – красивая молодая женщина с сияющими от счастья, влюблёнными глазами. Он бережно обнял её, и она, крепко сцепив руки на его затылке, поцеловала долгим и сладким, отнюдь не родственным поцелуем.

Тимоха снова хмыкнул, а Санечка, с трудом оторвавшись от губ Григория, припала к его груди и вдруг зарыдала в голос, и Потёмкин, лаская её, бормотал растерянно:

– Будет, ну будет, ах ты, конопуля, выросла как, совсем дамой стала...

– Я так боялась, так боялась... – бормотала она, всё теснее прижимаясь к нему. – Думала, помрёшь ты без всяких чувств...

Леоныч неожиданно строго посмотрел на Розума и, потянув его за рукав, двинулся к двери. Оглядываясь и качая головой, тот неохотно двинулся за ним.

– Вот ещё надумала, я жить буду, жить... – говорил Потёмкин, не замечая ухода непрошеных свидетелей, – пока не истопчу тех, кто изуродовал меня... Нарочного не было от двора?

– Не было. – Санечка отёрла слёзы, горько улыбнулась. – Не нужен ты ей, вовсе не нужен.

– Кому – ей? – подозрительно взглянул на племянницу Потёмкин.

– Какую с губ не спускал, Катерине. – Она, состроив гримасу страдания, передразнила: – Катерина, ох... Катерина, ай... Величество, ой... – Склонилась, приблизив лицо, жарко зашептала: – А ей наплевать, закатывает себе балы и милуется с Орловым, говорят – теперь со всеми подряд... Хотя нет, не со всеми: Володьку Орлова в Германию отправила учиться на президента Академии...

Потёмкин приподнял её лицо, изумлённо вглядываясь.

– Санька, молчи, с ума сошла?

– Сошла, – упрямо мотнула она головой.

– Про Лопухину слыхала? Донесли однажды Елизавете, что похвалялась она: я-де красивей Лизки...

– Ну и что?

– Палач язык вырвал, вот что... С царицами по бабьему делу спорить опасно... Аты откуда всё знаешь-то?

Она улыбнулась, погладила его по курчавой шевелюре.

– Так я у родни, у Загряжских, живу, а они кажинный день при дворе бывают. И меня представили уже обер-шталмейстеру Нарышкину. Обещал в фрейлины продвинуть...

– Этот продвинет, – проворчал Потёмкин. – Не смотри, что толст и неловок... Так продвинет, что всю жизнь помнить будешь, над дитём припеваючи.

– Дяденька Гришенька, ты что? – искренне обиделась Санечка. – Я ведь... – Она снова заплакала, не замечая, как слёзы катятся по лицу, падают на его грудь. – Я ведь тебя одного люблю.

2

Екатерина, присев к свету, что-то подшивала по своей немецкой привычке к бережливости. Мимо неё то и дело проносился Василий Иванович Шкурин – уже камергер, бригадир и кавалер, с орденом на мундире, но от прежних своих обязанностей не отставший: он пучком перьев смахивал пыль с безделушек, расставляя их по местам и что-то мурлыча себе под нос. Подойдя к императрице и смахивая невидимые пылинки с роскошного позолоченного канделябра, как бы между прочим сказал:

– Просительница одна к тебе добивается, многомилостивая...

Екатерина, не отрываясь от рукоделия, засмеялась:

– А я-то думаю, чего это он, как кот, кругами ходит да мурлыкает.

– Так ведь покой твой беречь надо, – обрадовавшись хорошему настроению царицы, заворковал Шкурин. – Да уж больно долго просит, всё с парадного добивалась, а сейчас у садовника ждёт, у Титыча. – Хмыкнул. – Из благородных, а нам руки целует, так, сердешная, просится.

– Кто такова и зачем? – всё ещё расслабленно спросила Екатерина.

– Да вот... – замялся камергер, потом выпалил: – По завтрашнему делу.

Екатерина подняла на него глаза – они сузились, блеснули вдруг оловом, а голос стал вкрадчивым, осторожным:

– Дело-то решённое, чего ж ещё?

– Кабы знал... – сокрушённо вздохнул Шкурин, и пару раз махнув перьями над ломберным столиком, попросил: – Прими ты её – тень тенью... Знает, что милость твоя безбрежная, а справедливость безгрешная... – Он по-прежнему не смотрел на Екатерину, чувствуя, что начал невпопад.

Но Екатерина неожиданно добродушно усмехнулась:

– Раб льстивый и лукавый, вроде стиха сложил...

– Не я сложил, молва людская, – зная, чем потрафить, быстро отозвался Шкурин.

– Будто бы... – Она снова склонилась над шитьём. – Воткнула иголку в ткань, разрешила: – Пусть введут.

Камергер шустро выскользнул из кабинета, и почти сразу явилась Поликсена. Она и впрямь была тень тенью: бледное лицо нервно подёргивалось, глаза стали и вовсе огромными, окружённые тёмными кругами. Не доходя, пала на колени. Екатерина дрогнула бровью и сухо приказала:

– Встаньте. Молиться надо не мне. Вон икона.

Поликсена перекрестилась троекратно, отвесив поклон Смоленской Божьей Матери, обернулась покорно к Екатерине.

– Сейчас судьба моя в ваших руках, государыня.

– О чём же вы просите?

– Помилуйте Мировича.

– Монархи не властны в таких делах, – испытующе глядя на неё, сказала Екатерина. – Закон выше воли моей.

– Но в вашей воле явить милосердие.

Екатерина внимательно пригляделась к Поликсене – что-то в голосе этой хрупкой на вид девушки подсказало царице, что просительница не столь проста и беззащитна, каковой показалась на первый взгляд.

– Что вам за дело до Мировича?

– Я невеста его. Молю, даруйте жизнь безвинному.

– Безвинному?!

– Не по своей воле свершил то, что совершил, а во имя моё, государыня... То был подвиг любви, внушённый мною. – Поликсена вновь упала на колени.

Екатерина, удивлённо приподняв брови, смотрела на неё.

– Поднимитесь и сядьте в кресло, – приказала она – Зачем вы проситесь на эшафот? Любовь или милосердие ослепляет вас? Ведь вина Мировича бесспорна. К тому же он безумец, маньяк, я читала признания его, дневники, стихи – нигде он не поминает о вас.

Поликсена заплакала:

– Мирович – человек чести, он берег меня, но действовал по воле моей...

– Но вам-то что за дело до Иванушки?

– Одно сострадание... Служа у князя Чурмантеева, я видела: блажен, беспомощен и жалок тот Безымянный... Мирович и не знал даже, кого освобождает.

– Вы уверены в этом?

– Да. – Поликсена впервые опустила глаза.

Уловив фальшь, Екатерина быстро спросила:

– Вы до конца искренни со мною?

– Что может быть честнее признания вины моей? – ловко увернулась Поликсена. – Я готова принести себя в жертву хоть Богу, хоть людям, лишь бы искупить грех вины моей. Не оправдания, милости прошу... Тем более что не обагрил Мирович руки в крови Иванушки – пристав убил.

– Откуда вам известно сие? – снова спросила, как выстрелила, Екатерина, не давая одуматься Поликсене.

– Молва людская, – спохватилась та, поняв, что сболтнула лишнее, и тут же попыталась поправить дело: – Вы искренности требуете – Иванушку считают безвинно убиенным... – Она снова заплакала, бормоча: – Не пейте больше крови, и народ восславит имя ваше... Именем Божьей Матери заклинаю вас...

Екатерина с притворным участием проговорила:

– Полно, успокойтесь. Коли вы были искренни со мною, попробую помочь. Только о свидании нашем никому! Если только успею, ведь надо вновь судей созвать, а решим – указ хоть к эшафоту пришлют. Вы действительно были искренни во всём? – Поликсена вместо ответа припала к руке императрицы. – Верю в благодарность вашу, прощайте... – И уже вслед уходящей просительнице как бы невзначай спросила: – Где вас сыскать?

– Я на подворье Бестужевых остановилась.

Екатерина даже приподнялась.

– Погодите, сдаётся мне, лицо ваше знакомо?

– Мавра Григорьевна Шувалова представляла меня ко двору императрицы Елизаветы Петровны.

– Так, так, ступайте. – Тон Екатерины неуловимо изменился. Будто успокоившись, она села обратно в кресло.

Но как только Поликсена вышла, вскочила, рванула шнур звонка. Шагнула навстречу появившемуся Шкурину, который, увидев выражение её лица, аж присел. Не говоря ни слова, императрица влепила ему пощёчину. Отвернулась, отошла к окну. Сказала оттуда:

– А Титычу своему ты уж сам передай ласку мою... Надо бы вас отдать Степе Шешковскому, чтоб на дыбе покачал, как заговорщиков...

Шкурин молча бледнел, стоя посреди комнаты.

– Да ладно, – неожиданно смягчилась Екатерина, – сама следствие проведу... От кого доставили овечку эту безвинную, что запуталась во лжи? Шуваловы? Бестужевы?..

– Титыч сказал, что Екатерина Романовна аттестовали ему, – хрипло отозвался камергер.

– Княгиня Дашкова?

– Точно так-с...

– Боже, и эта туда же... Иди, Васенька, да помни: я не всегда такая добрая.

Шкурин, пятясь и прижимая руки к груди, ушёл. Екатерина села к бюро, придвинула к себе портретец Петра, раздумчиво проговорила:

– Ну что, отец, делать будем?.. Целый заговор: выживший из ума Бестужев, змея Мавра, старое веретено Панин и эта курочка, Катенька Дашкова, туда же – все тянут, чтобы грех убийства на меня взвалить.

Пётр, как и полагается портрету, помалкивал, и Екатерина, взяв его в руки, с отчаянием спросила:

– Как быть-то мне? Целый клубок змей, и все шипят, и все нашёптывают: иди туда, сделай то... И все требуют дай, дай, дай... дай тело твоё, дай богатства, дай место потеплее...

Слёзы застилали ей глаза, лицо Петра расплывалось.

– Помоги, учитель, подскажи, поддержи... – Она обернулась к иконе: – И ты, Пресвятая Матерь, дай веру, укрепи мой дух... У тебя лишь могу просить поддержки и совета...

Ей показалось, что очи Матери Божией наполнились слезами, скорбно опустились уголки губ, лик потемнел.

Екатерина, опустив голову на руки, заплакала. Но коротко – два-три всхлипа. Потом подняла голову, по-бабьи – ладонями – вытерла щёки и встала. Подошла к зеркалу, достала из бриллиантовой шкатулки пуховку, махнула по лицу. Протянув руку, позвонила.

– Васенька, Шешковский у себя, в каморе? Позови... – И отошла к окну, не видя, как ещё больше побледневший Шкурин, открыв несколько раз молча рот, вышел вон.

За окном осенний парк сбрасывал последние листья, открывая взору чёрные стволы и синие силуэты елей. Кричали, как на базаре, вороны, и казалось, что уже никогда не возродится природа, никогда не появятся здесь люди, не будет светить солнце...

– Звали, Ваше Величество?

Екатерина вздрогнула и обернулась. Усмешка пробежала по её губам при взгляде на Шешковского. Сразу видно было: при деле теперь Тайная канцелярия – вид у Шешковского был бравый, глазки деловито поблескивали.

– Здравствуй, – сухо сказала императрица. И распорядилась: – Госпожу Пчелкину, что была у меня даве, с глаз не спускать, может, соучастников обозначит... А после казни Мировича... – Она вдруг замолчала, как будто впервые осознав тяжесть сказанного. Потом еле заметно сморгнула, тряхнула головой и закончила: – А после казни Мировича отправь в монастырь, самый дальний, с обетом молчания. – Снова помолчав, добавила: – О приданом я позабочусь, чтоб ни в чём нужды не имела. Иди.

Сказала – и тайком посмотрела на Петра Великого. По губам императора скользнула не то усмешка, не то улыбка.