Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 41 страниц)

5

В деревне вставали с солнцем. В доме Потёмкиных пусто. Лишь девчонка-подлёток годков десяти-одиннадцати вертится около зеркала. Она повязала домиком белый платок и теперь выпускает на лоб чёлку, прихорашивая своё глазастое и лукавое лицо, прикидывает волосёнки и так и этак. Из-за дверей раздался голос Дарьи Васильевны:

– Санька, ты опять заснула, что ль? Дяденька заждался.

– Бегу, бабуня...

Санька ещё раз окинула критическим оком мордашку, совсем по-взрослому смочила губы кончиком языка, сделала их бантиком и пошла – вовсе не побежала, а пошла, гордо вскинув голову и виляя расклешенною юбкой – яркой, клетчатой, из-под которой выглядывали крепенькие смуглые босые ножки.

Григорий стоял у крыльца в нательной сорочке, полотняных портках и тоже босоножь, перекинув через плечо полотенце. Ждал племянницу. От его глаза не укрылось жеманство юной особы, величавость походки и павлинья стать. Он среагировал соответственно моменту – склонил голову, шаркнул босой ножищей, стукнул пятками:

– О, яка пани важна! Прошу рэнчку, пенькна моя коханка!

Санька растерянно и недоумённо посмотрела на дядьку, но замешательство было секундным – «пенькна пани» протянула ему ладошку дощечкой. Григорий, изогнувшись, поймал лапку и поднёс к губам. Тут уж самообладание изменило прелестнице, и она, залившись краской, пискнула:

– Ой!

Григорий подхватил её на руки и расцеловал без всяких условностей:

– Ах ты, малюткая... Ну, красавица, ну кучерявки навела... ну, пани важна!

Санька, отбросив церемонность, хохотала и дрыгала ногами.

Григорий поставил её наземь и сказал:

– Держи утирку да слей дядюшке водицы.

Она зачерпывала из деревянного цебра прозрачную воду и лила на ладони шумно плескавшемуся Григорию. Колыхание воды в цебре и лубяном ковшике бросало солнечные блики на лицо девчонки, восхищённо смотревшей на дядьку, прибывшего из далёкой Москвы, казалось, что миленькое личико её само излучает солнечный свет. Залюбовавшись ею, Григорий на мгновение замер, очарованный девчачьей прелестью, потом скомандовал:

– А теперь на голову.

Санька зачерпнула ковш воды, опрокинула на дядькину голову и, пока он отфыркивался, наддала вторым – только не на голову, а за шиворот – и с визгом кинулась наутёк, потому что дядька закричал дурным голосом.

Потом Григорий, захватив планшет с отмеченным на нём планом угодий села Чижова и барского имения, взял ботанирку и отправился в поле, сопровождаемый, естественно, Санькой. Он мерил ногами дорогу, шагал через межи, скатывался в овраги, останавливался, что-то записывал, то стоя, то сидя, Санька безропотно следовала за ним. Взойдя на пригорок, открывавший вид на залитые солнцем дали, сел и сказал:

– Теперь ты сноси ко мне все цветы, кои увидишь, а я стану их в эти крышки закладывать и надписывать. Собирай каждый цветок, каждую был очку, только одинаковых не надо. – Григорий скинул парусиновую куртку и, разбросив руки, лёг на траву. Стрекот кузнечиков, жужжание пчёл и шмелей, перекличка птиц – вот она, Божья благодать. И конечно же песня, далёкие девичьи голоса, выпевавшие грусть и радость любви.

– Лён полют небось девки?

– Дяденька, ну кто же до Троицы лён сеет? Скажете... Венки плетут, гулянье будет ввечеру...

– Ты не притомилась?

– Ой, что вы, я привычная... Только там... там. – Саша незаметным со стороны движением показала на кусты, – мужики затаились.

– Где? – Григорий вскочил, натянул кафтан.

– Вон.

Саженях в десяти над кустами замаячили три мужичьи головы. Григорий шагнул к ним. Поняв, что дальше скрываться бессмысленно, мужики поднялись. Григорий внимательно осмотрел их. Один, белый как лунь, стоял, подпираясь кийком, и потирал темя ладонью, не то сгоняя пот, не то растирая нагретую солнцем лысину. Другой, чёрный и иссохший, головастый, будто ворон, глядел из-под мрачной поросли бровей и жевал губами. Подбородок имел бритый, руку клешнятую, натруженную, сжимавшую плечо третьего мужичка, малорослого, лохматого настолько, что и понять-то, где у него глаза, было почти невозможно.

– День добры, Панове хлопы, – затейливо обратился к ним Потёмкин, – у вас до меня дело есть?

– Я не хлоп, – утробным басом каркнул ворон. – Я шляхтич, проше пана.

– Так что же вы хотите, пан шляхтич?

– У нас... то есть так, как мы, значитца... разумеете, пан, – торопливо забормотал лысый.

– Пан Потёмкин, – представился Григорий.

– Так это вы, паночку наш, стал быть, Григорий Александрович, – донеслось из лохматого клубка, вздетого на гнутую крюком корягу, – а мы думали, проше пана, землемер якой... Ходить который день, и меряить, и меряить, и всё пиша, пиша, пиша...

– Так, так – хожу, меряю, пишу.

– А для якой причины? – каркнул ворон.

– Хочу всё, что есть, описать непременно точным образом, – балагурил Григорий, – чтоб в рай, на небо, переселить.

– Ага, ага, так, – поддакнул лысый, – и усадьбу панскую описываете?

– И усадьбу.

– Так её ж судейские давно описали, як есть докладне, – возразил клубок. – Или, может, недоучли чего?..

– Погоди, Хвиля, не встревай. – Ворон прокашлялся. – А с миром, с опчеством, значитца, насчёт переселения толковали?

– А что тут толковать, – всё веселился Григорий. – В рай не в ад, каждому захочется.

Лысый хихикнул.

– Вы, паночку барин, видать, весёлые... Только байки ваши пустые, как мы, значитца, – разумеете, пане, – шутковать непривычные. – Мужики переглянулись и, шагнув вперёд, сгрудились около Григория, вроде бы взяв его в круг. – Вы нам от и до скажите: на что перепись эта? Может, оно подать ещё какая, или продать хотите на вывод, или как?..

Григорий посерьёзнел.

– Вот что, Панове хлопы...

– Я шляхтич, – каркнул ворон.

– Шляхта и мужики, пшепрашем пана, – извинился Григорий, – покройте головы и идите своей дорогой. Я для науки описываю.

– Кака така наука? – взъелся ворон. – Мы учены-переучены, как наедут господа с бумагами да книгами, то последнюю свитку продавай, чтоб расплатиться...Нам никаких наук не требуется.

– Подите прэчь. – Григорий не случайно ввернул польское словцо: черти, пусть помнят, что с помещиком разговаривают.

– Ага, вот оно, – вроде бы даже обрадовался окрику лысый. – Гаркнул, ровно батюшка покойный, чтоб ему на том свете кислым икнулось... Мы пойдём, стало быть, мы пойдём... Только, это самое, пан барин, нас не обкрутишь соплей, мы сход сичас кликнем, миру доложим ваши сказочки-байки... Тогда погядим, проше пана. – Мужики подступили плотнее.

Трудно сказать, как бы развернулись события, но в это время из деревни донёсся истеричный бабий крик, его подхватили несколько голосов, и над Божьей благодатью поплыл разноголосый плач.

– Что там? – встрепенулся Григорий.

– Видать, Хведора Вышкова с войны привезли. Давеча говорили, увечным вертается, безглазым... Из ваших энтот, из господских...

Дома в Чижове, селеньице небольшом, стояли вразброс, каждый строился на отведённой паном земле, как Бог на душу положит, – один ладил дом по красной линии, другой, кто силой поменьше, прятал убожество фасада, ставя халупу боком к улице, третий таил кой-какую домушку в глубине надела, с основной дороги к нему и подъезда не видно было, только тропка вдоль межи. Редко-редко какой дом был крыт щепой, в основном стрехи были соломенные, а у некоторых вместо кровли сооружалось нечто вроде стога – и тепло, и за кормом для коровёнки далеко ходить не надо. Топились в основном по-чёрному, без дымоходов, оконца крохотные, дававшие света столько, чтоб ложку мимо рта не пронести, иные затянуты бычьим пузырём, а чаще всего на зиму их для тепла затыкали соломой. Заборы ставили всяк по-своему, но обязательно наперекосяк. Может быть, только одно было у всех – палисадники-цветники перед каждой усадьбой, и ещё при домах имелись, хоть в несколько деревьев, садики и ряды ульев.

Фёдор Вышковец, молодой ещё мужик в солдатском кивере, зелёном мундире, накладных буклях и белых штанах, заправленных в онучи и лапти, сидел посреди двора на колоде, строго выпрямившись – знай, мол, нас, солдат, и опершись руками на батожок. Руки-ноги у него были целы, да и сам весь как отлитый из пушечной меди – здоровяк, красавец, чистый и приветливый. На лице, неподвижном, как у истукана, улыбка, а вместо глаз – тёмные впадины. К борту мундира прикреплён медный крест. У ног солдата билась простоволосая молодка, причитая:

– Хведя, Хведенька, кормилец мой, муж, Богом данный... Да что ж они с тобой сделали, ироды, враги проклятые... Матушка, Пресвятая Богородица, в чём грех наш, за что наказание тяжкое?.. За что, немец проклятый? Калека, калека до конца дней своих... Чем кормиться будем, только торбу на плечи – и от хаты до хаты...

Рядышком небольшая кучка баб – может, родственники, а может, и так, сочувствующие. То одна, то другая подвывала солдатке, а то принимались плакать и все вместе. Хмуро и неподвижно смотрели на всё это двое мужиков: один чуть постарше Фёдора – похоже, брат, второй – густо поседевший, скорее всего, отец. Из-за бабьих подолов выглядывала малышня. Большая группа селян кучковалась поодаль.

Фёдор вдруг крикнул звонким и чистым голосом:

– Годи, Анеля! – Потёмкина словно током пронзило: неужто она? – Не отпевай, не помер... Что ж, и с сумой пойду, мне только поводыря какого, сироту. Кобза, вишь, есть, хохол один отписал перед смертью. – И Фёдор запел: – Как на поле зелено да на поле-полюшко выходила рать немецкая, супостата рать великая... Командир-майор, наш батюшка, выезжал вперёд на белом конике, и держал он речь геройскую, наставлял нас к бою смертному: «Вы, солдатушки-ребятушки, молодцы, орлы-соколики, постоим за землю Русскую да за веру православную...» Вот, вишь, я и песню уже сложил. Неуж не подадут люди добрые?..

Григорий перешагнул упавший шест поскотины, подошёл к солдату, положил в ладонь тяжёлую серебряную монету:

– Возьми, братец.

– Ой, барин, спасибо, барин... – Анеля метнулась к руке Григория.

– Стыдись, баба! – гаркнул на неё седой мужик. – Кому руку целуешь? Он не поп, не ксёндз... Кровопивцы они наши... Это матушка его, помещица, Хведю за недоимку в некругы сдала, через неё ослеп он, муж твой, а ты панскому отродью руку целовать?! А кто вчера корову со двора свёл опять-таки за недоимку? Уходи, паночку, неча тебе при нашем горе делать... Уйди от греха!

Потёмкин попятился, ощутив запал страшной злости, исходящей от крестьянина. Огоньку подбавил лохматый из тех троих. Он заверещал истерически:

– А он сам кругом ходить, меряить, меряить, и всё пиша, пиша... Зачем, говорю. Чтоб сселить всех отсюдова, в рай, мол... Знаем мы рай мужицкий, адом зовётся...

– Подать новую удумал!

– Описыват, стало быть, на продажу...

– Вали отседова!

Мужики двинулись к Григорию. Анеля вновь возрыдала:

– Что же будет с нами, с убогими?.. Мати Богородица, скажи, ответь.

Мужики подступали ближе. Санька пискнула:

– Руку пустите, дяденька... Они за корову за вчерашнюю... убьют...

– Беги в усадьбу, – сказал Григорий вполголоса и разжал ладонь, а сам напрягся, сторожко озираясь. Выход был один: идти напролом. Спружинив полусогнутые руки и сжав до боли кулаки, набычился и решительно пошёл на толпу:

– А ну, с дороги прочь, быдло! Кому говорю? Ну? Бунтовать?!

Не сбавляя шагу, врезался в кучу мужиков, прошёл сквозь неё и, не оглядываясь, не сбавляя и не убыстряя шагу, двинулся к усадьбе.

Утихший было шум поднялся с новой силой, когда Григорий отошёл довольно далеко. Над головой пролетел камень и шмякнулся впереди, послышался разбойный свист. Григорий, вроде поправляя волосы, из-под локтя оглянулся: мужики галдели, сбившись в стаю, вокруг них вился Хвиля, размахивая, словно крыльями, руками.

Они подошли небольшой, но плотной группой к усадьбе, разъярённые, пышущие злобой, толклись, как комары перед дождём. По дороге спешили отставшие.

Григорий стоял, упёршись лбом в оконную раму, смотрел на луг. Там в предвечерний час уже сбиралась молодёжь на гуляние. Засинел дымок костра. Увидев толпу вблизи усадьбы, потянулся к мундиру, нацепил для парада шпажонку.

Ничего не поделаешь, придётся выходить, а то мало ли что удумают на ночь глядя. Мать, когда он шагнул на крыльцо, умоляюще вскрикнула:

– Не ходи!.. Я сама с ними.

– Мелкота, погань... Я их, как котят, раскидаю!

– Гришенька, ты ж уедешь, а мне тут жить... Спалят! Миром надо, миром!

– Миром? – Он мгновение подумал, усмехнулся. – Тащи бутыль самогона...

Мужики уже приблизились к крыльцу. Лохматый скакал козлом, возникая то тут, то там. У двоих-троих, что помоложе, были колья. Голоса гудели дальним громом.

Григорий сошёл на ступеньку вниз, положил картуз на полусогнутую руку, вторую упёр в эфес шпаги.

– Господа мужики! – Жёсткий баритон Григория перекрыл нестройный мужичий ор. – Я, Григорий Александрович Потёмкин, и моя матушка, ваша владетельница Дарья Васильевна Потёмкина, вдова майора, благодарим вас за то, что соизволили прийти поздравить нас со светлым праздником Святой Троицы. Да возвеличится имя Господа Бога, да пребудет во веки веков с нами благоволение Отца, и Сына, и Святого Духа... Да пребудет с нами любовь Матери Божией, Пресвятой и Преблагой Девы Марии... На колени!.. Помолимся, господа мужики!.. Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй... – Григорий на колени не стал и, быстро кидая кресты, зорко вглядывался, а не пренебрёг ли кто молитвою, и, только убедившись, что никто порядка не нарушил, низко поклонился миру, сошёл с крыльца и тоже встал на колени. – Да простит нам Господь прегрешения наши, да простим мы в этот светлый день друг другу обиды и поношения, как простил Господь врагам своим. Аминь.

– Аминь, – прогудело ответно.

– Я не в обиде на вас за давешнее. Надо миром и в мире жить. Матушка моя в знак доброты и любви своей к вам, дети, жалует каждого чаркой вина из собственных рук... Матушка, вино и чарку... Да побыстрей! – Он ожёг её нетерпеливым взглядом. И, оборотись к мужикам, спросил невинным и елейным голоском: – У кого есть просьбы?

В притихшей толпе зашушукались, вперёд вышел ворон.

– Мы, милостивый пан, насчёт переписи... Негоже это, описывать всё. Скажите под крестом святым: может, подать какая или переселение? Так мы несогласные.

Григорий заулыбался.

– Ах, это, – это пустое. Под святым крестом клянусь, это для науки делалось. – Григорий трижды перекрестился размашисто, не торопясь. – А для полного успокоения вашего тут же при вас книги эти сожгу... Санечка, Никишка, подсоберите лучины да полешек малых, снесите под дуб. Костёр наладим... И книгу тащи...

– Откушайте, люди добрые. – Дарья Васильевна сошла с крыльца, неся четверть водки, чарку, хлеб да соль.

Мужики пригладили усы, скинули шапки и чинно, один за другим, потянулись к барской благодати.

Потёмкин выдирал из книги листы один за другим и кидал в огонь. Захмелевшие мужики радостно улыбались и, уже не обращая внимания ни на барыню, ни на барина, выясняли между собой что-то своё, четверть и чарка ходили по рукам. Кто-то запел, его поддержали, и толпа потекла к деревне.

– Ну, а мне, матушка? – засмеялся Григорий.

– Идём в дом, я всё приготовила. – Глаза Дарьи Васильевны лучились благодарностью и лаской.

– А я бы тут, под дубом...

Григорий сидел над костром, задумчиво глядя в огонь, на столике тускло отсвечивались полуштоф, чарка, тарелки с едой. Вдали, на лугу, в свете костров мелькали, попадая в свет, белые одежды женщин, слышался смех, доносились песни. И, как привет из детства, пришёл ласковый и неземной Анелин голос. Потёмкин поднялся, нетвёрдо шагая, двинулся к воротам. Что-то серое шевельнулось на завалинке. Санька, выпроставшись из-под рядна, которым укрывалась, сказала:

– Не ходите, дяденька Гриша, на игрище. Там нынче некрута гуляют, драка будет великая. Лучше скажите Никишке, чтоб за усадьбой смотрел, и пусть с ружьём...

– Ах ты, птаха малая, охранительница моя, не спишь? – Он присел рядом, привлёк к себе племянницу. Она прижалась к нему, да этак ловко, всем тельцем, слово и ждала объятия.

– Я подумала, худо одному...

– Худо, Санечка, худо...

– А я папочку, в кою травы складывали да цветы, припрятала. Другую подсунула, пустую.

– Ну и мудрая ты, разумница! – Григорий поцеловал её в щёчку, а она прямо-таки в струнку вытянулась от ласки.

– Можно на память оставлю?

– Можно. Надпишу даже.

– Спасибо. – Санечка совсем по-взрослому охватила шею Григория руками и поцеловала в губы.

Вспорхнула мотыльком и исчезла. Григорий поглядел вслед. Растроганно и задумчиво сказал:

– Ах ты, муха... Ну и муха малая. – Поднялся, пошёл к костру. Из цебра щедро полил водой и, глядя на белый дым, уходящий столбом в светлеющее небо, произнёс раздумчиво и серьёзно: – Прощай, наука!

Светало.

В наступающем утре всё слышался напев из детства.

Григорий сидел над потухшим костром. Спал? Грезил? Думал?

6

Сон и явь смешались в его сознании. Виделся ему то яростно-жизнелюбивый лик Амвросия, то некие разухабистые жёнки, то сурово выговаривающий дядька Кисловский, то бесстрастный и холодный Мелиссино, то весёлая Тимошкина образина...

Сплетались и расплетались женские и мужские руки, ноги, тела, пенилось вино в бокалах, с кроваво-красных кусков мяса капал сок. Гудел пьяный трактирный гомон, раздавались песни.

Придя в совершенную явь, он обнаружил себя в полутёмной избе на постели, рядом похрапывала какая-то то ли девица, то ли баба. Приподнявшись на локоть, он спросил:

– Это ты... Глаша?

Она, лениво пошевелившись, приоткрыла глаза.

– Я Даша, Глаша с тобой вчерась была.

Потёмкин потряс головой.

– То есть как вчерась?

– А так, вчерась. Нынче с дружком твоим короткавым.

– Погоди, Глаш...

– Я Даша, не Глаша.

– Э, чёрт, напридумывали имён – Даша, Глаша, Клаша... Сказать: баба, и всё.

– То б и вовсе закрутился, барин. – Даша хохотнула, повернув щекастое лицо к Григорию.

– Отвернись, винищем разит... А где короткавый?

– С Глашкой же за пелёночкой цветастой...

– Глань, твой-то проснулся?

– Затемно побег в полк, сказывал, в Петербург выступать.

Потёмкин вскочил, заметался но комнате, вздёргивая подштанники.

– Где одёжка? Проспал, язви тебя в печёнку... Друга проспал.

Даша села на кровати, потянулась, зябко передёрнув плечами, отчего груди заходили под сорочкой ходуном.

– Да не мотайся ты, ровно поросёнок охолощённый... Всё одно дружка не догнать. Иди, сладкий, ко мне, я тя диковинкой уважу...

– Провалитесь вы к чертям, курвы ненасытные! – Потёмкин задержался у зеркала, глянул – страх Божий: смуглый от природы лик с загула был и вовсе чёрен, волосы всклокочены, подглазья набрякли – пугало. – Где одёжка, чёртовы бабы?

Опять забегал.

– А ты, барин, денежку дай, тогда и камзол будет, и порты.

– Так в камзоле же... Всё небось вычистили?

– Но-но, грязь-то откинь! Мы курвы честные, хоть и не дворянского роду... Глань, подай одёжку гостю.

Натягивая штаны, Потёмкин утих, спросил:

– А у вас, честные, щец-то кислых не осталось ли?

– Как не быть, завсегда держим... Оттягивает. Потёмкин из горла пил и пил, откинув бутыль, перевёл дух, крякнул. Снова посмотрелся в зеркало. Вот теперь лицо как лицо.

7

Домой он приволокся затемно. Огни в покоях были погашены, парадное освещалось одиноким фонарём. Шелестел дождь. Он дёрнул ручку звонка, прислушался. Тихо.

– Вымерли... – проворчал Григорий и дёрнул звонок несколько раз. Безрезультатно. Тогда он принялся барабанить в дверь: – Эй, кто есть, откройте!

Скрипнула створка оконца, прорезанного в двери, послышался сонный голос привратника:

– Чего дверь крушишь, не глухие мы...

– Отворяй, заспал, что ли? Вот я тя сейчас взбодрю...

– Это как же я заспать могу? Мы службу знаем, барин, потому и не открываем, не велено.

– Кем не велено? Обалдел?

– Барин, дядюшка ваш, приказали, ещё на той неделе с университета грамотка пришла, как вы, значит, за нерадение да за нехождение с университету уволены... И в газете прописано. Потому приказано, чтоб в дом не пускать, и ехали бы вы в вотчину свою гусей пасти.

– Ты пьян, лакейская морда! Думай, что несёшь!

– Не со своего голосу, барин приказали, нам, дескать, лодыри в доме не нужны. – Помолчав, обиженно добавил: – И не пьян вовсе, а чуток, впору, для храбрости.

Гришка бухнул сапожищем в дверь и принялся трепать её.

– Дом разнесу! Раскачу по брёвнышку!..

– Утихни, Григорий Лександрович, здеся конюха с плетьми да батогами котору ночь дежурят... Ежели что, приказано: скрутить, выпороть и в часть доставить.

– Чтоб вы сдохли все до единого! – Пнув напоследок двери, Гришка сбежал с крыльца.

– Ты бы, племянничек, спасибо сказал за хлеб да соль! – послышался дядюшкин голос – Кисловский показался в окне второго этажа.

– Вот тебе спасибо. – Гришка повернулся задом и поклонился до земли. Разгибаясь, поднял камень и запустил в окно. Звякнуло разбитое стекло. – Благодарствуем, дяденька!

– Собак, собак пущайте! – закричал Кисловский.

Но Гришка перемахнул через забор, заперев предварительно калитку, чтобы псы не выкатились на улицу. Он удалился во тьму, сопровождаемый пёсьим хором, к которому присоединялись всё новые и новые голоса.