Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)

13

На пригорке над рекой составлены шалашиком ружья, рядком, словно по ранжиру, разложено обмундирование каждого, стоят кивера. Над костром – артельный котёл с варевом, вокруг малые котелки. Мужик в исподнем пробует харч артельной деревянной ложкой. Глотнув, удовлетворённо кивает и, выйдя к реке, кричит:

– Робяты, готово! – Никто не отвечает, он зовёт громче: – Юшку хлебать!

– Сичас!..

Изрядный неводок, саженей этак на десять, растянули наискось реки против течения. Дальний край его заводит Григорий. Течение довольно стремительное, и он с натугой преодолевает его, погрузившись по самую шею. Оступившись, уходит в воду с головой, тут же выныривает, отплёвывается и ворчит:

– Зараза, чуть не упустил.

Мокрые волосы залепляют глаза, он безуспешно мотает головой – руки заняты – и вслепую бредёт к берегу, стараясь держать верёвку внатяг.

– Лександрыч, не утоп? – интересуются с берега.

– Случай чего тащи себя за чуприну, вона отросла, – гогочут мужики.

– Мошонкой кверху всплывай, она держит на манер пузыря.

– А ты сунь язык в зад, чтоб не болтался зря, – отругивается Григорий и, возвысив голос, кричит: – Эй, кто на куле? Притапливай, всплывёт!.. Да боталом, боталом по траве... Тяни, братцы, нижний конец шибче! Веселей, веселей...

Мужики забегали, задвигались, лупят дубинами по траве, выгоняя щук да карасей. Невод пошёл с натягом, и Григорий отпускает одну руку, чтоб откинуть волосы ото лба. И сразу же с берега ор:

– Притапливай край!..

– Донную упустишь!

– Раззява!..

– Своё гляди. – Григорий натужно выдыхает, притапливая нижний край, – указчики!

Двое солдат сводят донный край сети – показался куль, набитый рыбой. Григорий бегом выскакивает на песок, бросает водило, падает, чтоб отдышаться. К нему подходит флигельман.

– Умаялись, Григорий Лександрыч?

– Пустое, с детства к рыбалке приучен.

– Так то для баловства, а им, – флигельман показал на солдат, выбиравших рыбу, – семьи кормить, ребятишек. С жалованья не размордеешь, да и не плотят, бывает, по году. Только с огородов да речки живём... Лександров сын, а хорошо бы под первую рыбку по чарке.

– Ещё бы...

– Дай рублик, спроворю.

– Кабы рублики водились, я б, Леоныч, с котла не кормился.

– Хошь, одолжу? Много нет, а пару целковиков прикоплено. Ты, когда превосходительством станешь, отдашь небось.

– Наворожил...

– Это у нас, худородных, ни грамотёшки, ни руки там. – Леоныч ткнул пальцем в небо. – Аты грамотей и кровей, слыхать, высокородных...

– Так и быть, уговорил. Всем по чарке на мой счёт.

– Я мигом! – Леоныч вскочил. – Робяты, оботрётесь – и к молитве, я в лавку, Лександрыч магарыч на рыбацкое крещение ставит.

В ответ раздалось «ура!».

14

Над парком вспыхивал фейерверк, и отсветы его падали на белые колонны, поблескивали в стёклах павильона.

– Сюда, сюда. – Лизка притащила Понятовского с собой. – Мы веселимся тут с близкими друзьями.

Сегодня это назвали бы тесной компанией или тусовкой – кроме Петра в павильоне, обильно убранном зеленью и цветами, были двое голштинских полковников, шталмейстер Лев Нарышкин да вот ещё Лизка и Понятовский. Через распахнутое в муть белой ночи окно вливалась музыка. Хрусталь, крахмальные салфетки, серебро, ведёрки с шампанским, бутыли с пёстрыми наклейками. Понятовский смущённо топтался на месте. Пётр расценил это по-своему:

– Её не видите, супругу мою? Граф, вы человек опасный, ловелас, да-да, ловелас! Увели от меня на весь вечер Лизавету Романовну, а теперь тоскуете о другой, не так ли?

– Ах, ваше высочество, всё шутите...

– Не робейте, граф, мы близкие люди, почти родственники по жене.

Эта, с позволения сказать, шутка была встречена громким хохотом, Понятовский стоял ни жив ни мёртв.

– Лизхен, займи гостя, я скоро обернусь, – сказал Пётр.

– Шампанское, рейнвейн? Есть токайское, вчерась доставили партию, специально для мужчин, – игриво намекнула она. – Питер, увы, разбирается только в хлебном вине да в пиве... Вот ваш бокал, я за хозяйку буду. Когда в своём кругу, то мы лакеев отпускаем, а для столовых услуг драгун держим. – Болтая, Лизка налила вино, придвинула бокал Понятовскому, вплотную приблизилась сама, притиснув субтильную фигуру Понятовского своим большим и рыхлым телом, – саксонский посол был высок, но тонок, и это бросалось в глаза при Лизке рядом. – Прозит!

– Прозит, прозит!

Распахнулась дверь, и Пётр втолкнул в павильон Екатерину, но в каком виде – непричёсанная, в чулках без туфель, в халате. Она сопротивлялась, халат распахнулся, мелькнуло бельё. Кто-то загоготал, но Пётр крикнул:

– Тихо! Проходи, моя дорогая жёнушка. Я подумал, мы веселимся, а ты в одиночестве, всё с книгами. Садись, садись вот тут, будь царицей бала. – Он втиснул Екатерину между Лизкой и Понятовским.

Понятовский встал.

– Цалую рэнчки, мадам. – И с почтением принял руку великой княгини.

Екатерина, мгновенно оценив ситуацию, весело улыбнулась, тряхнула головой, поправила волосы, вздёрнула подбородок.

– Добрый вечер, господа! Кто за мной поухаживает? Лакеев не вижу.

Лизка, не поняв коварства последней реплики, подала вино, за столом вспыхнул смешок.

– Позвольте мне, дорогая. Я за хозяйку нынче.

– На всю ночь? Спасибо, милая.

Дамы обменялись любезными улыбками, но если бы «дорогая» съела то, что в глубине души пожелала ей «милая», или наоборот, то ни той, ни другой уже не было бы в живых.

Пётр предложил:

– Господа, граф Понятовский недавний гость нашего дома и только пришёл к столу, за ним тост.

Понятовский был вовсе не плохой дипломат и неглупый малый и, хотя обстоятельства были не в его пользу, сориентировался быстро:

– Господа, в Петров день, как я узнал, вы собираетесь в Петергофе, чтобы почтить память великого императора России. Я с удовольствием готов поддержать этот обычай. Но справедливо будет, ежели в день сей мы пожелаем здоровья, благоденствия и счастья дочери великого Петра Елизавете, императрице российской, и внуку её – великому князю Петру Фёдоровичу, преемнику российского престола. Ваша мудрость в делах государственных, несравненные познания в военном деле и повседневный ратный труд. – Понятовский перевёл дух, готовясь к решительному залпу подхалимажа, – снискали вам славу в народах, кою вам предстоит умножить, дабы возвеличить дух Петра Великого... Многая лета вам, ваше императорское высочество! – Понятовский изогнулся глаголем, стремясь тронуть своим бокалом бокал Петра, выпил залпом.

Пётр радостно рассмеялся.

– Вот это по-нашему, по-солдатски! Вы будете мой способный ученик! Трубку графу, да покрепче кнапстер... Впрочем, возьмите мою.

Екатерина с усмешкой смотрела на подобострастные поклоны графа, на то, с какой готовностью он сунул в рот обслюнявленный мундштук трубки, жадно затянулся, всё не сводя угодливого взгляда с Петра, а тот нахваливал:

– Вот, молодец!.. Глубже, глубже, граф. – И когда Понятовский захлебнулся ядовитым зельем, ободряюще добавил: – Ничего, привыкнете, вы, главное, поглубже затягивайтесь, как я...

Понятовский, будто радуясь, смеялся, но не мог сдержать слёзы.

– Перестаньте угодничать, – шепнула Екатерина, но Понятовский то ли не расслышал, то ли не захотел внять совету.

– Вы что-то сказали? – Лизка была тут как тут. – Вам добавить вина, милая?

– Будьте столь любезны, дорогая.

Обмен взглядами высек искру.

Пётр между тем не отставал от Понятовского:

– Граф, вы недавно из Европы? Говорят, при французском дворе принят новый этикет приветствия, не покажете ль?

– Отчего же, ваше желание для меня закон. – Граф кузнечиком выпрыгнул на середину павильона и в такт музыке запорхал, выделывая немыслимые коленца.

– Перфект! – воскликнул Пётр, радостно плеская ладонями.

Екатерина вспыхнула.

– Довольно! – Но тут же, подавив раздражение, сказала, улыбаясь: – Уже поздно, господа, может быть, пора спать?

Пётр вскочил, отозвался:

– Ты, как всегда, права, жёнушка. И, как всегда, хочешь спать... с кем-нибудь... Бери его, этого... плясуна. Мы не станем мешать, господин портной, – виноват: граф. Идём, Лизхен, идём, дорогая моя, мы тоже будем спать. – Он захохотал.

За окнами рассыпался фейерверк.

Тени от деревьев по траве убегали, прячась по мере того, как вспыхивали в небе огни.

Они вместе вошли в приёмную – крохотную комнатку. Дежурный офицер вытянулся в струнку. Понятовский сунулся было войти за Екатериной в спальню, но она остановила:

– Граф, дальше я одна.

– Но, Като...

Она презрительно оглядела его и бросила как пощёчину:

– Шут.

– Но что я мог?

– Мужчины знают выход. Прощайте. – Екатерина презрительно изогнула губы, прикрыла веки и захлопнула перед носом Понятовского дверь.

Понятовский бросил мимолётный взгляд на дежурного офицера, тот стоял изваянием, но глаза смеялись. Понятовский выпрямился, одёрнул полы кафтана, придав себе вид гордый и достойный, но в дверь на выход почему-то не попал, а совершил круг по комнате.

– Ля-ля, ля-ля, ля-ля-ля-ля, – запел первое, что попало на язык, и пошёл, печатая шаг.

Гвардеец откровенно смеялся. Это снова был Орлов, но не Федька, а Григорий.

15

Потёмкин под командой того же флигельмана осваивал ружейные артикулы – «к ноге», «на плечо», «на караул», «штыком коли». Репетиции длились не один час. Из-под кивера ученика сбегали струйки пота, а выражение лица было тупым и остервенелым.

– Делай – ать, два, три! Ать, два, три! Ать, два, три! Делай – так, так и так! Делай...

Подбежал вестовой, крикнул:

– Гефрейт-капрала Потёмкина к командиру полка!

Григорий с облегчением опустил ружьё, но флигельман гаркнул:

– Кто позволил бросить? Это мне команда, а не тебе. Делай – ать, два, три, четыре! – Потёмкин замахал ружьём. Флигельман приказал: – Ружьё наперевес и бегом в атаку на тот куст, потом обратно. Бегом... марш! – Флигельман проводил взглядом Потёмкина, потом спросил вестового: – Табачком не поделишься?

Тот полез за кисетом.

– Ты почто так его-то строго?

– А чтоб к порядку привыкал. Я его ишшо бегом сгоняю к той рощице, потом в штаб представлю. Урок на сегодня.

– Сдюжит, думаешь? И то юшка со лба катит.

– У нас майор Суворов говаривал: тяжело в ученье, легко в бою.

– Твой майор вона где, в Пруссии, а майор Бергер – вот он. Две шкуры спустит, а третью подвернёт за невыполнение приказа. Там, слышь, сам гетман Разумовский прибыл от царицы.

– Да ну? Коль от царицы, иной разговор... Потёмкин, стой!

Григорий опустился на траву.

– Охолону, куда ж я такой заморённый... Левоныч, я те двугривенный дам, сбегай в лавку, возьми полуштофчик, вернусь – потешим душу, а?

– Я завсегда готов, Григорий Лександрыч, – козырнул флигельман.

Войдя со света, Григорий прищурился: в полковой избе многолюдно и ничего не разобрать. Налетел вихрем и повис у него на шее Тимоха Розум.

– Здорово, Гриц! Прознал, что ты в полку, дай, думаю, навещу, а как раз дяденька Кирилл ехали сюда, я и прицепился. Как ты тут, постигаешь ратную науку?

– Считай, постиг.

– Так скоро?

– Дело нехитрое – нижний чин что дубовый клин, каждый норовит ударить. Зевнёшь, вглыбь вобьют по самую маковку. Резон таков: влезть повыше, чтобы самому бить. А ты, слыхать, из действующей армии выбыл, навоевался уже? Ты из самой Пруссии?

– Была действующая, стала бездействующая. Вдарили разок под Егерсдорфом, надо бы Кёнигсберг брать, а командующий – пора, мол, на зимние квартиры. Солдаты у костров мёрзнут, а офицеры по балам да немочек щупают, они до этого охочи. Оно вроде и можно бы жить, да жалованья не шлют, а лавочник немецкий скуп, в пове́р не даёт.

– А чего спрашивать, – ухмыльнулся Потёмкин. – Ты ж победитель, бери, и точка. Война всё спишет.

– Не, брат, об этом и думать не моги – за грабёж обывателя на гауптвахту, а то и в Сибирь.

– От жизни такой и сбёг?

– Не токмо я, однова Апраксин с чего-то вспопашился и приказал в отступ идти. А дожди, а грязюка, пруссак осмелел, наседает, кинулись бечь, всё побросали – и пушки, и припас огневой, и всё барахло. У Апраксина одного, не считая казённого имущества, обоз в две с половиной сотни подъёмных лошадей – мебеля, да хрусталя, да постели, да мамзели, сто двадцать душ ливрейной прислуги. Что там фельдмаршал, сержант каждый имеет свою коляску, пятеро людей, до трёх повозок с провиантом и лохманами... Не воевать, а на свадьбу ехать...

– И всё побросали?

– Всё как есть, голова в Петербурге, а хвост в Кёнигсберге...

– Дела, – сокрушённо покрутил головой Потёмкин.

– А с чего побёг, никто не знает. Прибыла инспекция от царицы, начальник Тайной канцелярии... Дурной Розум кинул мозгами туда-сюда, да дяденьке родному через тятю просьбу: выручайте, мол. Вот и приспособил меня Кирилла Григорьевич по цехмейстерской части патроны да портянки считать. Вот уж в поручиках хожу. А ты как планты плантуешь?

– Планты одни: где денег взять да как в чины пробиться.

– Насчёт денег я подсоблю, а для чина случай нужен.

– Это как у тятеньки твоего, чтоб царица глаз положила? А правду говорят, Тимоха, что он ей тайным мужем приходится?

– Тсс... дура... Попадётся наушник, сразу в Тайную канцелярию сволокут, язык-то укоротят. Вон у окошка Степа Шешковский, оттель...

Из комнаты полкового командира выкатились флигель-адъютант в полковничьем чине, весь в шнурах и аксельбантах, гвардейский капитан мрачного вида, поручик в кавалергардском мундире. Распахнув услужливо дверь, стали в линию.

За ними показался командир Измайловского гвардейского полка гетман Разумовский.

Что-что, а умение вытянуться в струнку Леоныч успел воспитать, а к тому же если ты велик ростом, мощен телом и стоишь почти на пути начальства...

– Ба, Гришенька, здравствуй! Вот где объявился, беглец. – Разумовский протянул Потёмкину руку. – Господа! – Напевно и чуть-чуть жеманно, как всегда, Разумовский аттестовал: – Рекомендую Григория Александровича Потёмкина, наш московский сосед, роду древнего, философ и книгочей, а как поёт! Божественный дар имеет и на церковное и на светское пение. Полагаю, господин Бергер, что будет уместен в дворцовых караулах, особливо при его высочестве... Степа, приметь его...

– Слушаю, ваше сиятельство! – козырнул и звякнул шпорами командир полка.

– Не лишним окажется и среди наших молодых друзей, – будто мимоходом бросил он мрачному капитану. И, оборотись к Тимохе, спросил: – Едешь со мной?

– Позвольте задержаться, ваше сиятельство. – Тимоха субординацию соблюдал и службу знал.

– Честь имею! – Разумовский шагнул за порог.

Офицерство выкатилось следом.

– Вот те, Гриц, и случай, – хохотнул Тимоха. – Слово гетмана дорогого стоит.

– Мне б, Тимоша, случай, как у тятеньки твоего.

– А не окосеешь, на чужое заглядывая?

16

Совет проходил в почти семейной обстановке. Больная Елизавета, располневшая, но всё ещё молодящаяся – набелённая, нарумяненная, с кудерками и букольками, в бриллиантах, – полулежала на софе. Но природу не обхитришь: лицо совершенно округлилось, шея начиналась от щёк и сливалась с плечами, высокий парик несколько правил дело, но от былого изящества и стати сохранились, увы, только воспоминания; круглый лик, умильная улыбка, платье балахоном – ни дать ни взять матрёшка. За спинкой софы молодой фаворит Иван Иванович Шувалов. Коли перекинуть взгляд с его писаной красоты лица на вырубленный топором образ старшего брата – генерал-фельдцехмейстера Петра Ивановича Шувалова, то никакого сходства обнаружить не удастся. Если над отделкой младшего природа изрядно попотела, то старшему швырнула от щедрот своих не меряя, но как бы впопыхах. Но и ума и характера тоже не пожалела. Как особа доверенная и сугубо полезная, он помещался также в непосредственной близости к императрице, по правую руку. Позицию слева занял великий канцлер Алексей Петрович Бестужев. Чуть поодаль бдили обер-прокурор Глебов и обер-полицмейстер Корф. Его императорское высочество места постоянного не занимал и, словно маятник, мотался у окна. Кучкой теснились военные чины, меж ними президент военной коллегии Чернышёв, фельдмаршал Салтыков. У столика пристроился вице-канцлер Воронцов.

Елизавета, жеманясь, вздохнула и произнесла:

– Ах, что делают годы, господа! Давеча взглянула на себя в зеркало и подумала: Боже, неужто это я, когда-то восхищавшая собой Европы...

– Что ты, матушка, – торопясь, чтобы никто не опередил, подал голос Салтыков, – ты по-прежнему ах как хороша.

Хор голосов, хоть и вразнобой, подхватил:

– Истинно так...

– Икона писаная!

– Несравненная ты наша...

– Полно вам, ласкатели да блудословы. – И всё же польщённая Елизавета довольно улыбнулась. – Никому Господь не сулил вечной молодости и красы. – Она перекрестилась, и все торопливо замахали троеперстиями. – Ванечка, поправь ожерелье на шее, быдто корябает... Вот так... К делу, господа, к делу. Забота моя такая: надо бы Зимний достроить, а то ведь так и умру, не пожив в нём.

И снова нестройный, но громкий хор:

– Жить да жить тебе...

– Рано закручинилась...

– Господь милостив...

На сей раз Елизавета поморщилась.

– Я о деле, а вы свои припевки... Архитект Расстрелиев требует тыщ под четыреста, а где взять? Что присоветуете, господа Тайный совет?

– Войну кончать пора, Россию по миру пустим, – брякнул гудящим басом Шувалов-старший. – Который год тянем, а конца не видно. Апраксинский конфуз выправили, казаки по прусским дорогам ровно по Дону гуляют, Кёнигсберг, того и гляди, сам ключи отдаст, а фельдмаршал Апраксин снова кругами ходит... Один бы удар – и крышка Фридриху.

– Только не нашими силами, – возразил Бестужев. – Пущай и союзники почешутся. Надо на союзные дворы нажать, и Фридрих повержен будет.

– Граф Бестужев, ваша ненависть к Фридриху известна, – вмешался в разговор Пётр. – Глядите, как бы не пришлось нам поплатиться за скороспелое решение. Быть может, Пруссия и союзницей нам станет...

– Вам, но не России, – огрызнулся Бестужев. – Хотя, признаться, есть охочие выдобриться перед королём прусским. Хочу доложить, ваше императорское высочество, что многое с наших скрытых советов достигает ушей Фридриха.

– Коим образом?

– Поручите узнать Тайной канцелярии, – уклонился Бестужев.

– Не пожалеть бы вам, граф, о словах ваших, – угрожающе сказал Пётр. – Ведь и командующий армией Апраксин бывает сведом в тайнах, ему недоступных.

Бестужев со свойственным ему упрямством и педантизмом осведомился сухо и бесстрастно:

– Вы упрекаете в этом меня?

– Нет, одну близкую к вам особу, коей запрещено влазить в дела государственные, – отпарировал Пётр. – Вот пусть Тайная канцелярия и разберётся.

Шувалов понял, что закипает свара с непредвиденным концом, и счёл за благо переменить тему разговора:

– У обер-прокурора есть способ изыскания денег, – зычным голосом оборвал он перебранку, в глазах мелькнула усмешка. – Пусть доложит.

Елизавета обратилась к Глебову:

– Что же вы молчите?

Глебов вытянулся по стойке смирно и отчеканил:

– В целях пополнения казны полагаю необходимым восстановить смертную казнь, кою вы изволили отменить, Ваше Величество, восходя на престол.

– Объяснитесь, чем поможет сия страшная мера.

– Ноне по тюрьмам, считай, сто тыщ сидит, и всех накорми, обогрей, состереги – на кажных десять сидящих один страж, эвон сколько затрат лишних. И на достройку дворца хватит, и жалованье армии выдать.

– А с каторжными да тюремниками как быть? Которые в заточении?

– По пуле на каждого, а то и топориком, – деловито пояснил обер-прокурор, – тюк – и прими, Господи, на своё попечение...

Высокое собрание остолбенело, словно подул ветер смерти. Елизавета только и нашлась, что вымолвить:

– Ну, знаете, господин обер-прокурор... – Шувалов, злобно ощерясь – он не привык деликатничать, – спросил, упёршись взглядом в ревнителя закона: – А ежели внести в казну взятки все, кои дерут с жалобщиков твои прокурорские да судейские, сколько наберётся?

Глебова по тупости его смутить было невозможно, он сообщил:

– Думаю, близко к миллиону наберётся.

Ему ответили смехом, на что прокурор отреагировал недоумением: что, мол, произошло?

– Вижу, разговор пустой, – подытожила Елизавета. – Ступайте все, а ты, Пётр Иванович, и ты, Алексей Петрович, задержитесь. Ванечка, приложи ладони ко лбу, чтой-то томно.

Когда все вышли, Елизавета попыталась переменить позу, но со стоном отвалилась на подушки. Отдышавшись, сказала:

– Пётр Иванович, достройку Зимнего на твой ответ кладу.

– Матушка, откуда деньги?

– У тебя голова большая, подумай... – усмехнулась царица. – В твоих руках откупа на соль, тюлений жир, треску. А заводов сколь? Не там, так там нашарашишь. И ещё докладывают мне, что к шлиссельбургскому узнику интерес проявляешь. Помни: дело это головы стоит.

– Наветы, матушка, – пробормотал Шувалов, но понял, что последний ход остался за императрицей. – Насчёт денег я помаракую...

– Вот так-то лучше... Иди, Ванюшка, принеси мне Фуфошу или Мими, они, видать, в спальне... – Дождавшись, когда братья выйдут, спросила: – Депеши Фридриху, полагаешь, Петруша шлёт?

– Через барона Корфа и Кайзерлингшу-вдову.

– Опять эта немецкая линия! А с командующим Апраксиным через мою голову с помощью Катерины связь имеешь?

– Единое письмо по моей просьбе, чтобы не все планы слал в военное ведомство, там хозяйствует великий князь. Мне невместно вникать в дела августейшей семьи...

– Мерзавка, я же запретила ей в государственные дела влазить!

Бестужев исподлобья посмотрел на императрицу и сказал:

– Как знать, государыня, кому дела доверять... Шуваловы готовят на престол младенца Павла под своим регентством. Хочешь, чтобы они всю Россию к рукам прибрали? И так, куда ни сунешься – Шуваловы.

– А кто надёжнее для престола – Пётр?

– Петру отдать Россию всё едино что Фридриху.

– Регентство Екатерины? Так в ней единой капли крови русской нету.

– Зато ненависти к Фридриху через край. Умна и безродна, Россия ей отчизной будет.

Елизавета прикрыла глаза рукой.

– На троне – как на погосте: ещё жива, а воронье уже кружит.

– Такова доля монаршья. – Бестужев возвёл очи горе. – Но мы Господа молим о вашем здравии, матушка-императрица.

Елизавета вдруг села, куда и немощь девалась.

– Молиться молитесь, а пасьянс раскладываете – Петра на престол, Павлушу ли под регентством Екатерины... А ты – опекуном над ней? И на всякий случай, убоясь гнева Петруши, – а ну как царём станет? – совет Апраксину: кончай воину, дабы наследника не прогневить... Не твоего ли ума затея?

– Матушка Елизавета Петровна... – Бестужев пал на колени, ловя руку царицы.

Она отмахнулась:

– Не лебези!.. Ежели, старый лисовин, найдётся то письмо, что невестка писала под диктовку твою, отменю запрет на смертную казнь. Апраксина в кандалы возьму – заговорит. – Елизавета встала и нависла над коленопреклонённым канцлером, и по сравнению с его сухой и измождённой фигурой её великость стала особенно видной.

– Ваше Величество, – тянулся к ней трясущимися руками Бестужев.

– Ну, ин, довольно, сказала всё, что хотела. Иди, да не спускай глаз с Шувалова, чтоб деньги на достройку Зимнего дал... А над размышлениями о престолонаследии чтоб никому ни слова... Катерина, ежели не затянешь сам её на плаху... – Она оборвала фразу и повернулась к софе, намереваясь лечь.