Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)

9

Плещет несильной струёй ручей, образуя тенистую заводь. Стайка девушек и женщин с весёлым щебетом играет в воде. Безбородые евнухи сидят в шатре, оберегая покой купальщиц. И не видят, что в зарослях совсем рядом пристроились два шалопая – Сегюр и Фитц-Герберт. Они делятся впечатлениями.

– По-моему, правильно делают мурзы, пряча своих женщин под халатами и чадрами, – глянуть не на что.

– Ты не прав. Вон та, что волосы выкручивает, очень недурна... Очень... Ты приглядись... – Сегюр, устраиваясь поудобнее, соскальзывает в яму, вернее в небольшую ямку, но треск от сучьев на её дне поднимается вполне подходящий.

Женщины взвизгивают, евнухи подхватываются, обнажив кинжалы. Не разбирая дороги, ломая кусты, продираясь сквозь переплёты виноградных лоз, послы мчатся куда глаза глядят. Погоня приближается, и уже толпа татар нагоняет.

Петляя меж камней, беглецы скатываются по каменистой осыпи и оказываются в расположении русских войск. Сюда разгневанные татары сунуться не рискуют, остановленные окриками часовых, предупредительным выстрелом. Но они долго бегают вдоль запретной линии, размахивая ножами. Барабаны бьют тревогу, лагерь всполошился, мгновенно ощетинясь пиками и дулами ружей. Дежурный офицер бежит к шлагбауму, у которого сгрудилась толпа мурз и просто сочувствующих.

– Толмача ко мне! – кричит офицер.

Толмач переводит речь рыжебородого старика в высокой шапке:

– Гяуры совершили святотатство, осквернили взорами обнажённых женщин и девушек... Они подлежат смерти.

– Женщины? – Офицер делает вид, что не понял.

– Мужчины. Выдай их нам, они скрылись в лагере. Иначе мы казним своих женщин.

– Мои солдаты не отлучались.

– Но гяуры прибежали сюда. Выдай их. Евнухи видели.

– Хорошо, я построю солдат, пусть евнухи войдут и укажут в лицо осквернителей.

– Они были не солдаты, и их легко узнать.

– Разрешаю обыскать лагерь...

Мурзы нерешительно мнутся.

– Это обидит царицу.

– Я доложу царице, и она накажет обидчиков, если это наши люди.

Послы, как провинившиеся школьники, стояли перед Екатериной, обряженные в военное платье.

Офицер отсалютовал:

– Могу идти, Ваше Величество?

Кивнув офицеру, Екатерина обрушилась на знатных шелопаев:

– Вы грубо нарушили посольский этикет, и я должна выслать вас немедленно из России, но отправить отсюда с малой охраной – это всё равно что выдать татарам, а там – верная смерть, выкупа не возьмут. Прошу ни на шаг не отлучаться из расположения полка.

– Мы сданы в солдаты? – Сегюр, как всегда, насмешлив. – На какой срок, Ваше Величество?

– Вам шуточки! – гневно сдвинула брови Екатерина. – Целость Российской империи возможна, лишь когда народы будут чтить обычаи друг друга! Вам не понять, что Россия – это огромная куча хвороста, которая может возгореться от единой искры.

– А к вам мурзы, Ваше Величество, – сообщил вошедший Нарышкин.

– Может, примем вместе? Или предоставите мне одной есть плов, который вы приготовили? – Екатерина зло усмехнулась. – Ладно уж, скройтесь с глаз, до отъезда из Крыма форму не снимать... Пусть войдут!

Трое мурз, судя по длине бород, самых уважаемых, в богато расшитых халатах и цветных сапожках, высоких шапках, едва переступив порог, повалились в ноги.

Она велела:

– Встаньте, уважаемые.

Двое поднялись, а третий остался лежать ниц и что-то быстро говорил, сокрушённо хлопая по ковру ладонями. Нарышкин и дежурный адъютант пытались поставить его на ноги, но хитрый старикашка поджал ноги и, как ни старались привести его в вертикальное положение, кувыркался неваляшкой. Лишь когда зазвенели фарфором и стали разливать чай, он успокоился.

Екатерина опередила жалобу:

– Уважаемые, я извещена о тяжком преступлении, которое было совершено в Бахчисарае. Двое моих солдат, не зная местности и обычаев ваших, случайно вышли к купальням. Оба поклялись, что не видели женщин, лишь слышали смех и плеск воды. Поскольку у русских тоже не принято зреть чужих жён раздетыми, солдаты убежали. По возвращении в Петербург я отдам их палачу для пытки, чтобы выведать истину. Если вину докажут, оба будут казнены, без процедуры допроса я не могу наказывать. Уважаемые, я польщена тем, что вы пришли искать ко мне защиту и справедливость, и хочу просить, чтобы впредь, пока я буду на крымской земле, при мне находились неотлучно ваши толмачи и охрана. Прошу, угощайтесь.

Мурзы важно молчали и пили чай. Заиграла музыка. Лакеи внесли и поставили перед каждым по золочёному сервизу. Глаза у гостей радостно вспыхнули, но лишь на миг. Они продолжали пить чай. Екатерина и Потёмкин потели вместе с ними. Мурзы разом перевернули чашечки дном кверху и встали. Лакеи тотчас же подхватили подарки и стали рядом с ними.

– Великая царица, мы верим тебе. Мы ещё раз узнали мудрость ума твоего, узрели чистоту души, коль ты доверяешь драгоценную жизнь свою нашим нукерам. Ни один волос не упадёт с головы твоей и всех урусов на нашей земле. Обычай гостеприимства священен.

Неуёмный жалобщик вставил своё слово:

– Когда свершится казнь над осквернителями купальни, ты, о добрейшая из добрых, пришлёшь нам головы казнённых?

– Согласно обычаю предков они должны быть захоронены в родной земле, но я приглашаю тебя, почтенный человек, приехать в Петербург, чтобы увериться в твёрдости моего слова.

Мурзы раскланялись и пошли к выходу. Жалобщик задержался и, показав на ковёр под ногами, что-то сказал, толмач перевёл:

– Почтенный Акрам Ходжа очень похвалил ковёр.

– Я пришлю его почтенному Акраму Ходже.

10

На востоке громоздились горы, а здесь, где пролегал путь царского поезда, земля была лишь всхолмлена. Строй нукеров окружал Екатерину и Потёмкина, ехавших верхами. За ними под охраной русских солдат двигались Мамонов и обильно потеющий Нарышкин, дальше свита, генералы. Кобенцль и австрийский император Иосиф резвились, пуская коней по холмам. Солдатский караул, замыкающий колонну, возглавляли Сегюр и Фитц-Герберт в капральских мундирах вместе с другими младшими офицерами.

Там, где дорога позволяла, показывали свою удаль джигиты, бешено крутились дервиши. Пыль, жара, визгливые голоса дудок, удары бубнов. В одном из распадков дорогу перегородила цепь конников. Встревоженно блеснул глаз Потёмкина, рука потянулась к седельному пистолету. Но над головами вершников всплеснуло российское знамя.

И всё же Потёмкин буркнул:

– Шла бы ты в карету, Катерина.

– Боишься?

– Жду выстрела из-за каждой горушки.

Конники мчались вскачь. Уже стали различимы русские мундиры.

Один из подъехавших представился:

– Контр-адмирал Ушаков, здравия желаю, Ваше Величество.

– Или я тебя не знаю, Федя, что так официален? Долго ль нам биться в седле?

– Горушку перевалим и будем на месте. Как раз к темну.

В сумерках поднимались к шатру по ступеням, вырубленным в ракушечнике. Вошли как в сказку – коврами укрытые стены, золочёные канделябры, белые крахмальные скатерти, хрусталь, изящная посуда. Свежий ветерок колыхал бахрому отделки.

– Уф! – Екатерина сбросила за спину плащ, подхваченный матросом, встряхнула головой, распуская волосы, и они прокатились волной по спине.

Пробежали с тазами и полотенцами матросы, давая умыться.

– Прошу к столу, – позвал Ушаков.

Екатерина оглядела стол – накрыто как-то чудно, с одной стороны, кресел нет. Пробежали за спинами легконогие матросы, расставляя бокалы с шампанским. Ушаков и Потёмкин переглянулись и разом погасли все свечи, упал громадный ковёр – и перед глазами открылась дивная картина: вдоль лунной дороги стояли лучом к горизонту большие и малые корабли, стайками сгрудились суда вспомогательного флота. Гости онемели от восторга.

Закричали «ура!», зааплодировали. Над морем раздался пушечный залп. Взлетела зелёная ракета, залп. Ещё залп, ещё – сто один выстрел. Ушаков вскинул ладонь к шляпе:

– Черноморский флот ждёт ваших повелений, государыня!

На склоне тёмной горы засветился вензель «Е-Н». Брызнули разноцветные гроздья салюта.

– Я поздравляю вас, адмирал. Я поздравляю вас, князь Потёмкину Таврический. – На глазах Екатерины были слёзы радости и восторга, она выпила бокал и расцеловала Потёмкина.

Гости толпились у стола.

Подошёл Иосиф:

– На Днепре мы славили Екатерину Великую, сегодня славим Россию великую. Ваше здоровье. Виват!

Сегюр сказал Потёмкину:

– Пожалуй, король даст мне отставку.

– За что?

– За то, что проморгал тебя, великий мой друг, и поверил в «потёмкинские деревни».

– На дуэль бы вызвать тебя, шелопая... За оскорбление неверием.

Фитц-Герберт делился мыслями с Кобенцлем:

– Турецкому флоту конец, а море Чёрное стало снова русским.

– Конец и вашей блокаде Америки, у России теперь есть чем прикрыть своих купцов.

– И союзу Пруссии с Россией конец, начнётся южный вал российской политики.

– Война с турками?

– В союзе с Австрией.

– Освобождение Балкан?

– Ваше здоровье, капрал... – Они выпили.

– Господа, у нас конференция или бал? – воскликнула Екатерина. – Музыку! – Заиграл оркестр, Екатерина пригласила Потёмкина. Обняв, шепнула: – Сегодня твой триумф, папа.

Он нежно, сколь дозволено приличием в танце, прижал её к себе.

– Как там моя Потёмочка?

– Уже танцует. Почему твоя, а не моя?

– Ежели б парень, наследник.

– Престола? – спросила она лукаво.

– Мы же обвенчаны...

– Не воспаряйте, князь. У претендентов в России горькая судьба. Пусть уж лучше Потёмочка...

– И то верно.

– А что Маттея я не вижу?

– Он на полпути в Неаполь, – усмехнулся Потёмкин. – Ещё бы куда Мамонова сегодня услать.

– Отправлю на судах порядок проверить, – лукаво улыбнулась она.

Он закружил, завертел её под музыку и залпы фейерверков в звёздном южном небе.

11

Они ехали как в лучшие времена – вдвоём. Лишь вдалеке, то тут, то там, маячили фигуры конвойных, в степи далеко видно. Екатерина пустила коня в галоп.

– Догоняй!

Потёмкин не без труда нагнал резвящуюся царицу, обнял, не сходя с коня, она прижалась, ласково тронула всё ещё густую овчину волос:

– Ты сильно изменился, Гриша.

– Постарел?

– Стал жёстче и суровей.

– Тоскую, Катя... К тебе хочу, в Россию... Края тут неласковые...

– За чем же дело стало, отзову.

– Нет уж, тут судьба моя... – Он посмотрел туда, где пробивалась полоска зари. – Хочешь посмотреть нечто?

– Хочу.

Пришпорили коней, объехали один холм, второй и остановились пред третьей горушкой. Она стояла, трепеща огоньками-светлячками.

– Что это? – удивлённо спросила Екатерина.

– Курган славы и скорби.

Потихоньку стали подниматься. Склоны были засажены молодыми топольками, возле каждого – свеча. Дорога вела к небольшой капличке с маковкой-луковкой купола. Потёмкин спешился, помог сойти Екатерине. Открыл ключом дверцу, запалил свечи. Внутри был сооружён небольшой алтарь, стены расписаны ликами святых.

– Сам расписал?

– Сам. В память о смоленцах, рязанцах, владимирцах, псковичах, нижегородцах, вятичах... о всех русских, кто смерть нашёл на южных рубежах России. Сколь их тыщ – не знаю. Солдаты, крестьяне, работные люди. Это мной убиенные, Катя. Я их позвал, я привёл, я не оберёг. Сегодня, в дни торжеств наших, велел сделать праздник им, их душам... Помолимся, Катя.

Потёмкин стал на колени, зашептал слова молитвы, Екатерина опустилась рядом. Их молитвенный шёпот вознёсся к ликам святых. Когда встали, она тронула рукой щёку Григория.

– Не казнись, Гриша, на всё воля Божия... Не твой грех, во славу России. Где власть, там и смерть.

Коротко взвизгнула стрела и, жёстко царапнув по штукатурке, упала к их ногам. Потёмкин, оттолкнув Екатерину вглубь, выхватил пистолет, выстрелил в окошечко-амбразуру вслед тёмной фигуре, скатившейся с кургана.

– Ля-или-алла-бисмилля!.. – донёсся тонкий голос.

– Таково гостеприимство, – невесело усмехнулась Екатерина.

– Здесь край земли крымской, гостеприимство татар кончается...

Глава третья
ВЕНЕЦ ТЕРНОВЫЙ

1

Князь Радзивилл, виленский воевода, один из крупнейших магнатов Речи Посполитой, завтракал в постели. Будучи мужчиной дородным – не менее десяти пудов весом, он и завтракать любил обстоятельно – на специальной столешнице, водружённой поперёк постели пана, стоял поднос с окороком, высилась бутыль вина, рядом – полхлеба крупными ломтями.

С удовольствием отхлебнув из куфеля и утерев сочные губы тыльной стороной ладони, князь говорил Михаилу Доманскому, стоявшему возле постели:

– Не, не, пане коханку Михал, с меня хватит гоняться за этой паночкой пенькной, пора до дому... Пока мы с тобой тут пируем да жируем, тот шустрый прусский евнух Фриц и его родичка, блудница Катерина Польшу от так располовинят. – Радзивилл отпластовал половину окорока.

– А как же посольство к султану? – сумрачно глядя, как князь насаживает на нож добрый кусок мяса, спросил Доманский.

– И султана к чертям свинячьим, – беспечно махнул рукой Радзивилл. – С него зараз нема толку, война с москалями началась без нашей помощи. – Бритая голова воеводы и отвислые щёки лоснились, выпученные глаза плотоядно сверкали, он мощно работал челюстями, пережёвывая окорок.

Но Доманский не отступал:

– В самый раз, проше пана, подослать княжну падишаху. Явление наследницы престола вызвало бы упадок духа среди москалей, а Европу направило бы супротив Екатерины... Сирот жалеют.

– Европа чихнуть боится без дозволу России, эта курва немецкая и её сатрап одноокий армию имеют наисильнейшую. Или забыл, как бегали конфедераты от Суворова?.. А что до княжны, коханы мой, то это гнилой товарец. Падишах её враз раскусит, а мне голову срубят. Она же никак не может запомнить как следует байку, что ей втолковали, даже в своих именах путается – то она Эметэ, то Пиненберг, то Володимирская, а зараз, гляди. – Тараканова. Прекрасна как ангел, пуста как пень трухлявый, пане коханку... – Радзивилл, пожав полными плечами, в глубокой задумчивости отхватил зубами очередной кусок окорока. Посмотрев на собеседника, с набитым ртом спросил: – Ты-то хоть знаешь, как её имя подлинное? Сколь не вбиваю в голову, что мужем Лизаветы покойной был Алексей Разумовский, а она всё Кирилла поминает, он, вишь, красивее... Хочешь – неси свою голову султану, а я до дому...

– Вы ж надежду дали паненке, князь.

– Э-э, – усмехнулся пан Радзивилл, – когда такая пташечка под одеяло лезет, чего не пообещаешь... – И, вспомнив что-то, рассмеялся, обнажив крупные зубы. – Я и так просадил на неё все злотые. Годи! Вернусь домой, паду в ноги Екатерине, она хоть и шлюха, а баба добрая, помилует. Да... сегодня же и еду. – Перестав есть, Радзивилл вдруг крикнул: Эй, гайдук, кунтуш и саблю! – С проворством, неожиданным для такой туши, он выскользнул из-под своего столика и забегал по спальне так, что края его сорочки заполоскались, как на сильном ветру. – До дому! К чёрту Неаполь! К чёрту Европу!

– А как же она? – растерянно вертясь на месте вслед за князем, вопрошал Доманский. – Векселя, расписки...

– Хай повесится, пане коханку, – отвечал ему воевода, натягивая штаны, – мне-то что? Ты и Огиньский свели меня с ней, вы и расхлёбывайте. Хай Огиньский ещё полонез напишет да ей подарит... Ля, ля-ля-ля, ля, ля-ля... – Он вдруг остановился и посмотрел на Доманского: – У меня тоска по родине, пане коханку.

– То не по-шляхетному, пане Радзивилл, – помрачнел Доманский. – С пани благородной, как со шлюхой, обращаться не можно!.. – возвысил голос он. Отступив на шаг, дёрнул вниз головой. – Я прошу удовлетворения.

Бросив к ногам Радзивилла перчатку, он вдруг выхватил шпагу. Князь изумлённо на него уставился, уперев руки в жирные бока.

– Бла-го-род-ная? – протянул он. – Да в её крови благородства ровно столько, сколько у дворовой сучки моего подпаска. Её батька не то пекарь, не то аптекарь из Праги. А ты, пан Доманский, – нахмурился он, но только для вида, – буянить будешь, позову конюхов с киями, они из тебя разом дурь выбьют... вместе с мозгами.

Сказав это, пан Радзивилл снова закружился по спальне, напевая какую-то мелодию.

2

«Оттоманская Порта, утвердившая вечный мир с Россией, вероломно нарушила святость оного, воровски вторгшись в пределы нашей державы любезной... Мы полагаем нашу твёрдую надежду на правосудие и помощь Господню, на мужество полководцев наших, графа Румянцева-Задунайского и князя Потёмкина-Таврического, и храбрость войск наших...»

И сразу после царицыного указа – потянулось по осенним российским просторам русское войско. Через берёзовые колки, ельники и сосенники, через холмы и болотца, под серым небом и моросью, по разбитой в хлябь дороге брели вольным шагом российские солдаты. Унылый однообразный солдатский строй местами перебивался новобранцами, одетыми в армяки и свитки, – сплошная рвань да лапти. Редкие офицеры на конях полуспали, утомлённые тряской дорог и угрюмой песней солдат.

Внезапно выскочивший навстречу войскам конный разъезд разогнал унылое спокойствие бредущих войск.

– Соступи!

– Дорогу!

– Дорогу светлейшему князю Потёмкину!

Там, где слово было немочно, действовала нагайка. Солдаты, шарахаясь в стороны, старались заглянуть в переваливающийся на ухабах дормез, влекомый шестёркой цугом, где в халате и хандре лежал на подушках мрачный Потёмкин.

Санечка, одетая в салоп и укутанная в одеяло, сидела рядом и, запинаясь от темноты и тряски, читала:

– «Я много Бога молю... чтобы укрепил твои силы душевные и телесные. Я тебя люблю и полную справедливость отдаю твоей службе. Пришло на ум, что ты мои шубки любишь... и для того вздумала снабдить тебя новою. Слушай, папа, я тебя очень и очень люблю...» – Санечка замолчала, потом добавила от себя: – Дрянь этакая. – И, покосившись на Потёмкина, который молча лежал, полуприкрыв глаза, продолжала читать: – «Твоя Екатерина... Александр Матвеевич тебе низко кланяется...» – Она, снова не удержавшись, сплюнула: – Тьфу, распутница.

– Не это, – проворчал Потёмкин.

Санечка, порывшись в портфеле, достала другую бумагу.

– «Всего бы лучше было, если б можно было сделать предприятие на Очаков либо на Бендеры, чтобы оборону многомесячную, тобою самим признанную за вредную, оборотить в наступление...»

– Да не это же, – снова раздражённо перебил её Потёмкин. – Последнее, в синем пакете.

– Так бы и сказал, – обиженно отозвалась Санечка и, достав синий пакет, уселась поудобнее и с неким злорадством начала: – «Повсюду передаются слова Алёшки Орлова, писанные из Неаполя, что, мол, пора передать все дела по армии Румянцеву, а то всё Потёмкин да Потёмкин, а мы что – чучелы?.. При дворе вам, светлейший, много вредят, да и с государыней сладу нету, понесла, как кобыла норовистая...» – Санечка, довольная удачным, на её взгляд, сравнением, хихикнула, – «Съезди-ка, говорит, Мамонов, посмотри места для охоты. Отъехал на день, а у неё в постели – ничтожный Мордвинов...» – Санечка, уже не скрываясь, хохотнула, – «Отвернулся в поместье своё, глядь – а моим заместником уже энтот ублюдок Архаров... Сил моих нету, приезжай, князинька, иначе – беда...» – Санечка надолго замолкла, потом вдруг взорвалась: – Сука подлючая! Её бы дёгтем вымазать, да в перьях извалять, да протащить по деревне!

Потёмкин очнулся от своей полудрёмы, изумлённо посмотрел на племянницу, сдвинул брови:

– Что плетёшь? Такого в письме не было!

– Я от себя! – с вызовом вскинула голову она. Потёмкин, размахнувшись, влепил Санечке пощёчину.

– Не смей царицу поносить, не твоё дело, не твоя душа терпела...

Санечка, заплакав, уткнулась в подушку.

– Ну, ин, ладно... – сразу смягчившись, тронул её за плечо Потёмкин. – Нельзя же, особа августейшая, а ты...

– Курва она августейшая... – упрямо мотнула головой Санечка.

Потёмкин, махнув рукой, отвернулся. Помолчав, спросил:

– Письма все взяла? Нету ли чего из Неаполя? Как там Маттей? Боле года вестей не шлёт.

3

Маттей, он же Мочиморда, ходил кругами возле внушительного вида палаццо. Одетый в просторную блузу и широкополую шляпу, с висящим на ремне ящиком для красок, он вполне мог сойти за какого-нибудь итальянского художника, если бы не его диковатый взгляд и воинственно оттопыренные усы.

Княжна, глядевшая на него из окна, позвала служанку:

– Франтишка! – Голос её был певуч и нежен. Немолодая служанка бесшумно вошла в комнату:

– Слушаю, госпожа.

Княжна снова задумчиво посмотрела в окно.

– Этот всё ходит... – сказала она, разглядывая Маттея. – И в Рагузе, и в Венеции, и в Риме... Подозрительная личность.

Франтишка подошла к окну.

– Художник как художник, – пожала плечами она. – Они же сумасшедшие. Увидел, говорит однажды, госпожу вашу, хочу портрет написать. Если нет – умру.

– Но у меня нет денег, чтобы заплатить.

– А он говорит, – ласково взглянув на госпожу, отозвалась служанка, – что, зная, какой это труд – позировать, готов вознаградить ваше терпение. Один только сеанс просит.

Княжна резко опустила штору, отвернулась от окна.

– Вот ещё – позировать за деньги, как натурщица? Негодяй! – Она прошлась по комнате, трогая тонкой рукой цветы. – Пусть ищет других, их тут как кошек...

– Воля ваша, госпожа.

Княжна подошла к зеркалу, присела на стул. Всмотрелась в своё слегка побледневшее лицо, потом, не поворачиваясь, спросила:

– Почему Али не подаёт завтрак?

– Простите, госпожа, но лавки в кредит не отпускают. Говорят, мы должны ещё за прошлый приезд. Можем предложить только стакан соку.

– О, это меня вполне устраивает, – кокетливо поправив локон, быстро отозвалась княжна. – А эти... поляки... обед заказали? – Она снова взглянула в зеркало на служанку, которая стояла, скорбно опустив глаза. – Что произошло?

– Они, ваша светлость... уехали.

– Как? – Княжна вскочила.

– Поутру съехали совсем.

– И Радзивилл, и Доманский?

– Да, госпожа.

– Боже, не сказавшись, не предупредив... Какая подлость! – Она пошатнулась и, не поддержи её Франтишка, упала бы на пол.

Служанка провела госпожу к софе, бережно уложила. Княжна вдруг закашлялась, прижав платок ко рту, потом уронила руку с платком. Франтишка, наклонившись и увидев кровь, закричала:

– Али, скорее лёд!

Вбежал Али, неся в руках завёрнутый в полотенце лёд и стакан с соком. Без церемоний распахнул халат на груди госпожи – видно, делал это не в первый раз, – склонился над ней чёрным призраком. Она вдруг открыла глаза, улыбнулась, и тёмная губастая физиономия слуги озарилась в ответ белозубой улыбкой.

– Иди, дружок, спасибо. – Зубы княжны стучали о стекло, когда она пила сок. Взглянув на окно, спросила: – Ходит?

– Ходит.

Княжна помолчала, о чём-то размышляя, потом решительно приказала:

– Дай мне голубой бурнус алжирский и зови художника.

– Но, госпожа...

– Делай, что приказано.

Поднявшись и оправив платье, она подошла к зеркалу снова. Внимательно осмотрев себя – тонкий стан, точёное лицо, большие, оттенённые длинными ресницами глаза и пышные волосы, – удовлетворённо кивнула и, подойдя к окну, откинула штору. Придвинула кресло так, чтобы оно оказалось в снопе солнечного света – и, набросив бурнус, уселась, несколько раз предварительно поменяв позу.

Вошедший Маттей замер в восхищении, затем быстро подошёл, стал на колено, поцеловал руку и проговорил:

– Благодарю, синьора...

Она, повнимательней всмотревшись в разбойный лик смуглого красавца, вдруг спросила:

– Вы ведь не художник, верно?

Маттей опустил глаза.

– И да и нет. Я стал бы писать ваш портрет с восхищением, но...

Княжна откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза. Маттей, заметив бледность её лица, встревожено поднялся.

– Чей вы шпион? – не открывая глаз, внезапно спросила она. – Полиция боится, что я уеду, не оплатив долги?

Она открыла голубые глаза и посмотрела на него с презрением.

– Нет, синьора... – Маттей огляделся, шёпотом заговорил: – Нас никто не подслушивает? Граф Орлов, получив ваше послание, дал мне поручение удостовериться, нет ли вокруг вас шпионов, способных принести вред российской короне. Проще говоря, нет ли какой авантюры?

Разглядывая его, княжна проговорила:

– Это низко – следить за женщиной... Не так ли?

– Орлов не простой обыватель, – возразил с достоинством её собеседник. – Он лицо государственное, и контакт с вами может быть неправильно истолкован при дворе, а паче чаяния – употреблён во вред... Особенно остерегались мы поляков.

– Боже, и кто же вас смущал – этот жирный таракан? Что же вы теперь передадите графу?

– Что честь ваша выше подозрений.

Княжна впервые милостиво посмотрела на Маттея:

– Благодарю вас. Когда я могу получить аудиенцию у графа?

– Помилуй Бог, граф счастлив будет нанести визит сам, только скажите – когда.

Княжна замялась, потом сказала:

– Я посмотрю список приглашений и сообщу... Утром завтра Франтишка вам скажет.

Маттей улыбнулся про себя, потом, посерьёзнев, сказал:

– Не сочтите нескромным, но позвольте графу понести расходы на подготовку к его визиту... – Он вытащил из-за пазухи кожаный кошель. – Я передам это вашей служанке.

– Боже, деньги – это такая чепуха... – Княжна, томно прикрыв глаза, протянула руку. – Договоримся пока соблюдать инкогнито. Вы ведь художник, не более...

Маттей, поклонившись и ни слова не говоря, протянул кошель красавице.

Выход княжны был обставлен с наивным великолепием. Дверной проем соседней комнаты озарился светом. Явился и замер статуей Али в синих шароварах и розовом тюрбане, подняв четырёхрожковый шандал со свечами, по другую сторону двери стояла Франтишка с таким же светильником, обряженная в кремовое платье и палевый капор.

– Княжна Эметэ де Пиненберг де Шолль, Елизавета Володомирская, – возвестил Али.

В дверях показалась сверкающая и сияющая, окинутая голубым бурнусом, в серебряной маленькой короне самозванка – белолицая, улыбающаяся, сверкающая чёрными глазами.

У Алёхина дрогнули коленки, и он шепнул Маттею:

– А ты говоришь, что котам тут делать нечего.

Когда княжна приблизилась, настала очередь партии Алёхина. Он шагнул встречь, скинул широким жестом шляпу, и от этого движения вспыхнули и заиграли алмазные пуговицы и зернь, разбросанная по всему кафтану, отразили свет погоны, аксельбанты, выпушки золотого шитья и ещё чёрт-те что, навешенное на кафтан и панталоны. Будучи существом импульсивным и недалёким, она пискнула:

– Ой, как красиво!

Казалось, она упадёт в объятия этого седовласого гиганта-варвара, даже сделала резкое встречное движение, но, удержанная Франтишкой, превратила его в книксен. Протянув величественным движением руку, сказала:

– Не представляйтесь, граф, я получила визитную карточку и рада приветствовать в моём скромном жилище знатного посланца моей великой родины.

Алехан опустился на колено, надолго приложился губами к руке княжны, потом охватил руками стан потерявшей голову женщины, лицом же беззастенчиво уткнулся ей в колени. Простояв так, сколь счёл возможным, откинулся и изрёк:

– Простите мне несдержанность чувств, но с той минуты, как я получил ваше послание, все думы мои были об одном: как устранить несправедливость судьбы... Извините, что явился без подобающей вашему императорскому высочеству пышности, но сами понимаете, дело тайное. – Алехан настороженно огляделся вокруг.

– В этом доме вам бояться некого, здесь все свои. Но встаньте, граф. Прошу провести в моём доме нынешний вечер с друзьями.

– Позвольте представить вам моих сподвижников – художника Матти Мори и адъютанта, лейтенанта морской службы де Рибаса... Они, к сожалению, будут вынуждены удалиться, чтоб охранить нас от нежелательных вторжений.

Сподвижники откланялись.

Выйдя на улицу, Маттей сказал:

– Я пошёл... А может, забежим в тратторию, тут рядом. Тебе надоест одному торчать. У них, похоже, надолго, дамочка, судя по всему, затянет графа в постель, а он ежели разыграется, то не унять.

– Думаешь, с первой встречи?

– А ты не видел, что она готова была при нас?.. Чахоточные, они пылкие.

– А у неё?..

– Да, мне пан Доманский рассказал.

– Тогда идём.

Светало. Де Рибас дремал, прислонясь к тумбе. Алехан толкнул его в бок.

– Завтра беру на корабль и поднимаем паруса. Согласна выйти замуж. – Зевнул и сообщил: – А так, в общем, ничего особенного. Наши девки не хуже.

За иллюминатором безбрежное море гнало волну. Изрядно качало. Поскрипывал такелаж. Пробили склянки. Алехан и княжна в адмиральской каюте лежали в постели. Она потрогала шрам на лице самим Сатаною данного ей супруга и жалостливо сказала:

– Пресвятая Дева Мария, сколько ты перенёс! Подумать только, не отбей шпагою руку корсара... Ужас!

– Да уж, эти корсары что звери. Дерутся каждый как тысяча чертей. Чуть зевнёшь – кинжал в рёбра, и аминь.

– Храни тебя пан Езус.

– Это по-польски. По-русски – Господи Исусе.

– Езус, Исус – какая разница... Скоро Петербург?

– Если ветер хороший, дён через пять будем.

– Ах, я так мечтаю: почётный караул, пушечные залпы, венчание в соборе, ласковая рука императрицы... Не может же она не признать меня наследницей престола. Закон на моей стороне.

– Да-да, – полусонно бормочет Алехан. – Закон, караул, императрица... Всё будет. Давай поспим ещё. – Он прижался к ней.

Вдруг в дверь каюты застучали громко, бесцеремонно, похоже, сапогом. Грубый голос орал:

– Эй, адмирал, выдь наружу!

– Какого чёрта в такую рань?

– Граф Орлов, именем императрицы вы подвергаетесь арестованию за государственную измену!

– Что?! Я покажу вам сейчас измену. – Орлов натягивал штаны, ботфорты, камзол. Стук меж тем не утихал.

– Алексис, что они говорят? Арестование?

– Бунт на корабле! Я им сейчас. – Алехан рывком открыл дверь, кого-то сбил с ног, на него бросились сразу несколько человек, он расшвырял их, но подоспела подмога, и Алехан был скручен верёвкой.

Больше княжна ничего не видела, ибо в каюту заглянул офицер и сказал:

– Синьора, ваш супруг арестован вследствие государственной измены.

– Пустите меня к нему!

– Не велено. Чтоб не скучали, к вам приведут служанку.

Дверь захлопнулась. Княжна, сжавшись в комочек, так и сидела в постели. В глазах её был ужас.

Алехан пил в кают-компании. Утеревшись салфеткой, пробурчал:

– Черти, не дали медовый месяц справить.

В ответ ему раздался смех. Маттей с трудом поднял голову со стола.

– Все вы... дети Сатаны. – Он был смертельно пьян, едва ворочал языком. – Целым флотом – на пичугу малую. Дьяволы, будьте вы прокляты!

– Спи, спи, ангел, – отмахнулся Орлов. – Эта малая пичуга такой крови могла стоить... Де Рибас, ты плохой хозяин на корабле, почему гость недостаточно пьян?

– А ему хоть бочку...

– И всё равно скоты... – твердил Маттей.