Текст книги "Преданный и проданный"

Автор книги: Борис Павленок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 41 страниц)

13

На заседании военной коллегии помимо президента графа Чернышёва и непременных членов – пять-шесть человек – присутствовали Екатерина, Орлов, Панин. Екатерина держала речь:

– Первая армия, коей командует Пётр Александрович Румянцев, нанесла невосполнимый урон турецкому войску, подорвала его дух, крепости падают одна за другой. Командующий в своих реляциях особо выделяет доблесть генералов Репнина, Прозоровского, Потёмкина. Прошу, господа коллегия, дать представление о производстве Румянцева и означенных вождей армии в высокие чины, также о кавалерском отличии каждого. Однако полагаю, войну пора близить к концу... Верные люди доносят, что турки обрели кондиции для подписания мира. Надо чуть-чуть подтолкнуть их, но не новыми боями, а – как это говорится? – тряхнуть мошной – в окружении падишаха любят звон русских червонцев. Никита Иванович, готовьте инструкции послам. Наши условия: свобода плавания по Чёрному морю и выход в Средиземное, независимость от Турции Крыма, неприкосновенность таврических земель. Посольство, думаю, достойно возглавит, – она выдержала паузу, зная, что произведёт окончанием речи фурор. – Григорий Григорьевич Орлов. Ваше мнение, Никита Иванович?

Орлов растерянно и изумлённо смотрел на Екатерину – неужели?.. По лицу Панина пробежала лукавая улыбка, он прикрыл глаза, ещё вальяжнее раскинулся в кресле, вздёрнул брови, склонил голову – само воплощение сомнения и запел ласковым голосом:

– Ваша воля – закон для нас, государыня. Только малая закавыка имеется, драгоценная вы наша, как бы половчее выразиться...

Екатерина, привыкшая к дипломатическим виляниям Панина, усмехнулась:

– Горечь ваших сладких пилюль, Никита Иванович, нам привычна. Говорите.

– Преклоняюсь пред личными достоинствами и доблестью Григория Григорьевича, но всё же... Падишах не поставит на челе посольства, допустим, главного евнуха своего сераля. – И, быстро глянув на вспыхнувшую Екатерину, готового вскочить Орлова, продолжил: – Или там трёхбунчужного пашу, чьи должности соответствуют графской доблести господина Орлова...

– Княжескому достоинству, вы хотели сказать? Какого же уровня паше надо – светлейший князь Орлов в чине посла российской императрицы плюс к тому фельдмаршал российский, прославленный на весь мир граф Румянцев – компания, достойная самого падишаха.

Одинаково изумлённый вид был и у новоиспечённого князя, и у хитрого царедворца Панина. Остальные присутствующие, как и при любой пикантной истории в среде высочайших особ, как бы отсутствовали. А Екатерина подалась вперёд и впилась насмешливым взглядом в глаза вице-канцлера. Панин лениво похлопал кончиками пальцев, что означало аплодирование, и наклонил голову в сторону Орлова.

– Поздравляю, ваша светлость, с милостью божественной. И вас, государыня, с очередным гениальным замыслом... Такого не сварить моим слабым умишком.

– А я, Никита Иванович, почитай, двадцать лет страдаю желудком от тех салатов, которые готовите вы на своей дипломатической кухне.

– Слишком обильны?

– Не свежи... Два десятилетия вязали вы альянс с кумиром своим Фридрихом, Швецией, Англией и иными северными державами – и что же Россия имеет от этого? Мы истекаем кровью, а союзнички не дали не то что солдат своих – пфеннига из обещанных тыщ не прислали. Более того, поощряют Францию, которая доставляет туркам новейшее оружие и огневой припас, посылают инструкторов, а в тылу у нас союзники-шведы потихоньку точат палаши, готовясь к походу на Русь... Австрия сдвигает свои границы вглубь галицийских земель, удобренных трупами русских солдат. Скажете, не так?

– Пути истории неисповедимы, – развёл руками Панин. – И всё же почему бы не возглавить посольство великому князю Павлу Петровичу? И почётно, и пора юному наследнику на крыло становиться.

Екатерина сжала губы в тонкую линию, пробежала по ним языком, приспустила веки – ящерка! – и заговорила интимно, наклонясь к Панину:

– Сдаётся, Никита Иванович, что он птенец более ваш, чем мой... Не вы ли внушаете ему мысль о конституции, коей он хотел бы связать крылья матушке? Тайна сия и кружок заговорщиков мне известны, не трогаю лишь потому, что из-за лености обычной вы не встанете во главе переворота, а другого вождя нет.

Панин подобрался, благодушие покинуло его, глаза сверкнули остро и зло.

Екатерина похлопала его по плечу:

– Так-то, батюшка мой, просто советы давать, а ведь и отвечать придётся...

– Как прикажете понимать вас? Отставка?..

– У вас разум изворотливый, понимайте как сможете. Честь имею, господа. – Это уже всем. – Продолжайте без меня...

Все поднялись, согнулись в прощальном полупоклоне. Екатерина, наоборот, выпрямив стан и вскинув голову, подала руку Орлову, он бережно взял её за локоток и повёл к выходу. Она уверенно стучала каблучками по паркету, а Орлов шёл неслышно, будто боясь кого-то обеспокоить.

В соседней зале Орлов резко развернул Екатерину к себе лицом:

– Отставляешь, значит?

– Честь оказываю и милость великую, друг мой.

– А если я не поеду?

– А если я представлю священному синоду мундирчик твой, кровью сестры малолетней испачканный? Я ведь подобрала его в оранжерее. Что с тобой святые отцы сделают? – Орлов окаменел, а она резко, как приговор, произнесла: – Ты сам вырвал себя из сердца моего. Не провожай, пойду одна. Позови портного, принесёт кафтан посольский, сготовлен по моему заказу, мильен стоит. Мой последний подарок тебе. – На глазах Екатерины показались слёзы, она быстро ушла.

Орлов застыл на месте, чуть покачиваясь на носках и бессмысленно улыбаясь. Пальцы рук быстро-быстро бегали по пуговицам, шнурочкам-завиточкам мундира, звёздам и алмазным украшениям. Задержавшись на одном из них, Орлов к чему-то прислушался, потом снял с него нечто невидимое, бросил, потрогал второй, тоже снял, третий... Скрипнул зубами, огляделся вокруг – в глазах обозначилось безумие; снял каминную кочергу с крюка, скрутил её петлёй, повесил обратно. Взгляд его задержался на кулаке, он пристально вгляделся в сжатые пальцы, затем начал отгибать их – первый, второй, третий, четвёртый. Торчать остался лишь мизинец. Он злобно оглянулся и встретился взглядом со слепыми глазами статуи. Увидел другую, третью, ещё, ещё и пошёл кругом, вглядываясь в слепые глаза каменных болванов. Им не было до него дела. Полное безумие, сведшее Орлова в могилу, было ещё далеко, но зов его фаворит услышал.

Мрачный, встрёпанный и небритый, Потёмкин сидел у клавикорда, совсем уж чуждого в этой мазанке с топорной мебелью. Впрочем, и сам исполнитель был бос и в халате, что как-то связывало аристократизм инструмента с непритязательностью быта. Потёмкин перебирал клавиши инструмента не спеша, тоскуя, как это бывало в минуты безделья. Импровизируя, ибо не был чужд музыкальному сочинительству, он отдавал музыке часть своей безумной и беспримерной по претензиям любви. Вдруг он бросил клавиши и надолго замер, сумрачно глядя в одну точку своим единственным глазом. Потом встряхнулся, поднял крупные руки и заиграл торжественно и вдохновенно, переводя мелодию в церковный напев, в грусть и глубокую печаль «Иже херувимы», всё больше воодушевляясь и помогая себе чуть слышно голосом.

К его немного суховатому баритону плавно подключился тёплый и сочный бас, с ходу взявший вторую партию: пан Мочиморда, раскатав на полу карту, лежал ничком на ней и сосредоточенно что-то вымерял линейкой и циркулем. Обтёрханную рясу он уже сменил на цивильные штаны и рубаху, на ногах – полосатые чулки, волосы подхвачены ремешком, подбородок бритый, усы взбогачены подусниками – чем не франт? Неизменными оставались лишь кущи бровей да разбойничий взгляд.

Они допели, и Потёмкин довольно крякнул. Тихонько перебирая клавиши и продолжая прерванный разговор, он спросил:

– А за что же выперли?

– По безделице, – не отрываясь от дела, отозвался пан Мочиморда. – Подпияхом отчасти, приварил отцу игумену печать сургучную на лысое темечко. – Он замолчал, тщательно отмеряя что-то на карте, потом продолжил: – За что и отхватил епитимью – на пять лет в цепях... камень тесать к архитекту Расстрелиеву, дворец царицын строить. Тот уехал – к господину Чевакину передали.

– А Мочимордой как стал? – заинтересованно посмотрел на него Потёмкин.

– Перед постригом за грешную жизнь велел мне отец игумен отбить сто поклонов, окуная лик в смрадную лохань. Так и нарекли.

Потёмкин хмыкнул, немного поиграл, потом, не утерпев, снова спросил:

– Расстрелиеву тож не угодил?

– Наоборот, – явно гордясь, ответил Мочиморда. – Приглянулся – от камня к чертежам приставил.

Потёмкин удивился:

– Учил?

– Дозволил из-под локтя приглядываться. Да потом бес попутал. – Мочиморда хохотнул, видно, приятно было вспомнить. – Подпияхом, опять же... Приладил я болвану Аполлонову достойный его росту уд. А в тот день царица изволили посетить мастерскую...

Потёмкин засмеялся и спросил сочувственно:

– Гневались?

– Наоборот, смеялась, а меня в цепи, а я – в бега. К итальянцам подался, и сидеть бы мне там, дурню, так, вишь, на родину потянуло, а угодил к туркам.

– Ты, часом, к моим затеям свой уд не приладишь?

– Видать, бритый я и вовсе на дурака похож. С вами шутить – чуть что – и на осину. Нет уж, я верой и правдой... – Он задумчиво пожевал карандаш и, продолжая глядеть в карту, спросил: – Григорий Лександрыч, может, крепость ближе к лиману подвинуть? Вот киньте одним оком... тьфу, типун мне на язык, – испугался Мочиморда случайному словцу.

Но Потёмкин и не заметил. Бросив музыку, присел рядом.

– Куда, говоришь?

– Эвон... Тут горка преизрядная. В пупке собор, ниже казармы, цейхгаузы, ниже стены...

В дверь влетел солдат.

– Ваше превосходитство, там их сиятство...

Отодвинув его в сторону, в горницу вошёл Румянцев.

Окинув неодобрительным взглядом Потёмкина, громыхнул басом:

– Опять противу уставу в халатном виде? А это что за мазня? – сразу заинтересовавшись, склонился над картой. – Ишь, стал на землю Таврическую, завоеватель. Соступи.

– А не завоевали? – вспетушился Потёмкин.

– Не заносись, враз ссажу. А это кто таков?

– Архитект италийский... Матти Морти, – не сморгнув глазом соврал Потёмкин. – Размечаем, где крепости ставить.

– Ах ты, растопырь твою мать! – сощурился на него Румянцев. – Ты по ратному делу служишь или по землемерному?

– Так воевать всё одно не даёте!

– То есть как?

– А так: Потёмкин, в огонь, Потёмкин, свари яйцо, Потёмкин, облупи!.. А кушать? Граф Иван Иванович Панин, извольте, а ты, Потёмкин, – в обоз, юшку с-под яиц хлебать.

– Грубить старшим! – Румянцев налился багровостью, закипая.

– А не так случилось при Кагуле? – стоял на своём Потёмкин. – Всем ордена, Потёмкину – юшку.

Мочиморда, войдя в роль итальянского архитекта и делая вид, что ни слова не понимает, с удовольствием слушал этот замечательный диалог начальника со своим подчинённым и даже крякнул, но тут же сделал вид, что закашлялся.

Румянцев подозрительно посмотрел на него и сделал знак Потёмкину выйти. Они вышли из мазанки, и уже, к счастью, остывший главнокомандующий с искренним сожалением сказал:

– Отхлестать бы тебя по мордасам – и под арест, да нет моей воли над тобой. – Потёмкин удивлённо поднял брови, а Румянцев продолжал: – Имею честь поздравить вас, Григорий Александрович, с пожалованием кавалерства Святого Георгия третьей степени и званием генерал-поручика.

Потёмкин поклонился, не зная, что и сказать. Румянцев назидательно поднял палец к небу:

– Не меня благодари, её, высочайший рескрипт. Я-то что, я просто аттестовал: так, мол, и так, халатен, обормот, а воюет мундирно. – Тут он громоподобно захохотал, потом разом оборвал смех. – Терпеть не могу вас, паркетных, но врать не могу. Молодец... А это, – он ткнул пальцем в сторону мазанки, имея в виду карту, – сам надумал? Или... – Он снова поднял палец к небу.

Потёмкин закатил здоровый зрачок под самую бровь и многозначительно прогудел:

– М... гу...

Румянцев кивнул.

– То-то и гляжу, стоишь на земле – не то царь, не то губернатор. – Снова гулко рассмеялся, умолк и, вытащив из-за обшлага пакет, протянул Потёмкину. – Фельдъегерь передал от её величества, да, видать, поистёрлось в пути, печать надломилась... – Румянцев отвёл взгляд, лгать он и вправду не умел. – Ты уж в столицах не забывай нас, грешных...

Потёмкин нетерпеливо вскрыл конверт, поднёс письмо к здоровому глазу, вычитал главное: ЖДУ! Не таясь, поцеловал конверт, прижал к сердцу, закричал:

– Мундир! Карету!

И помчалась карета в четверной запряжке с сидящим в ней Потёмкиным.

– Гони! Пугу-пугу!

Закрыв глаза, он изо всех сил пытался унять рвущееся из груди сердце.

– Драгунство! На шенкелях... марш-марш! – Мчался полувзвод кирасир – сопровождение генерал-поручика.

С дурным предчувствием вбежала Санечка в мазанку, сразу натолкнувшись на следы отъезда – всё сдвинуто с мест, какие-то бумаги на полу, хлам.

– Куда? – только и спросила.

– В Петербург, – пожав плечами, будто это само собой разумелось, ответил ей Мочиморда, упаковывавший книги.

Санечка растерянно смотрела, как тащили клавикорд солдаты, ворочая его немилосердно, а он отзывался жалобным стоном. Потом, увидев валявшийся на полу розовый шарф Потёмкина, она подобрала его и, прижав к сердцу, упала на топчан. Заплакала, исступлённо лупя кулачком по пыльному топчану.

– Собирайся, – глядя на неё с улыбкой, сказал Мочиморда. – Никуда он от нас не денется.

Часть четвёртая
СУДЬБА ФАВОРИТА

Глава первая
ВЕНОК ЛАВРОВЫЙ

1

Она проснулась от дальнего шума и скосила глаза за окно. За стёклами вились языки пламени, небо было кроваво-красным, накатывал низкий гул, от которого дребезжала чашечка из-под кофе, забытая с вечера на прикроватном столике, жалобно звенели шибки. В багровом небе летали огненные птицы.

А над землёй неслась несметная толпа рвани – мужики бородатые и лохматые, вооружённые косами и пиками, топорами и дубинами; раздирая в крике рты, исходя неистовой злобой, они накатывались волнами, а впереди Пугач с топором в руке и обрывком вервия на шее. Его обнажённый торс выделялся белым пятном на фоне страхолюдных ликов с рваными ноздрями, безносых, безглазых, беззубых, с багровыми дырами ртов. Иные, приблизившись к окну, на мгновенье заглядывали в царицыну спальню и тут же исчезали, а Пугач мелькал мимо и снова появлялся.

Мелко дрожало пламя свечи. Екатерина подобрала ноги и натянула одеяло до подбородка, протянула руку туда, где спал Орлов.

– Гриш, проснись, мне страшно.

Но Орлов молчал. Нащупав рукой плечо спавшего, она принялась трясти его. В ответ раздался недовольный скрипучий голос:

– Катья, не трошь, я спать хочу. Тай мне покоя...

Екатерина оторвала взгляд от окна и обернулась. На неё смотрел умоляющим и беззащитным взглядом Пётр Фёдорович. Лицо его было бледным и безбровым, и лишь при вспышках уличного огня окрашивалось багрянцем. У виска чернела ссадина.

– Ты?

– Ты ше всекда хотела, штоп я спаль с топой, вот я и пришёл. Откинь одеяло, пусти к себе.

– Нет, Питер, я не хочу тебя.

– Да, Катья, да. – Он упорно придвигался.

За окном ослепительно вспыхнула молния, она оглянулась, а когда свет истаял, обернулась к Петру, но вместо него оказался Пугач с обрывком верёвки на шее и большим наперсным крестом. Оскалив белые зубы, он смеялся:

– Ну вот, не допускала к себе, а я тут как тут... Не признала, что ль, чего дичишься? Оброс несколько, годков-то звон как много ушло... Да не Пугач я вовсе, а твой муж, анпиратор Пётр. Ишь какова – весь народ признал, а она не хочет... Пусти, лаской согрей. Вишь, озяб. – И он навалился на неё, и она чувствовала, что не в силах сдержать напор мужика, приспускала одеяло, но твердила:

– Нет, нет...

Мужик впился зубами в грудь, жёг поцелуями, оглаживал ладонями плечи, она всё твердила: нет, нет...

Маленький, скорчившийся Питер сидел у её ног и пиликал на скрипице, лицо его было печальным.

– Почто гонишь? Звала ведь...

Она пригляделась: Боже, это вовсе не тот страшный мужик, а Потёмкин. Кинулась к нему, обняла, закричала:

– Ты здесь, паренёк? Спаси, спаси меня и охрани... Желанный мой...

Он приник к ней:

– Катерина...

Гулко стучали сердца... В изножье постели сидел маленький Питер.

Приходя в себя, Екатерина всё ещё сучила ногами, сталкивая с себя жаркую перину. Бухало сердце. Повернув голову, увидела несмятую половину постели, взглянула за окно – утро как утро, синеет небо, золотится лист, под окнами слышны чёткие шаги – это караул. Поднявшись, распахнула окно и с наслаждением вдохнула утреннюю прохладу. У цоколя здания пламенели розы. Вдоль аккуратно подстриженных шпалер шёл караул, ведомый голубоглазым корнетом. Она залюбовалась ритмом его движений, статью фигуры. Дождавшись завершения церемониала смены часовых, позвала:

– Господин корнет!

Он недоумённо оглянулся, но, увидев, кто его кличет, подобрался и зарысил на зов императрицы. Подбежав, козырнул, щёлкнул каблуками, звякнул шпорами, улыбнулся:

– Здравия желаю, Ваше Величество! Слушаю вас.

От улыбки лицо его сделалось совсем детским, а щегольские усики, светлые, подкрученные аккуратными колечками, казались приклеенными над пунцовой губой. Екатерина внимательно оглядела его крупную фигуру, туго обтянутые лосиной бугры мышц на бёдрах, крупные ладони.

– Как звать тебя, юноша?

– Александр Васильчиков, Ваше Императорское Величество. – Он напрягся, отчего все стати его фигуры выявились ещё рельефнее.

– Подойди поближе... ещё, ещё... – Она перевесилась через подоконник так, что ставшие с годами достаточно пышными её прелести, сдерживаемые кружевным выкатом пеньюара, обнажились едва не полностью, и потрогала кончиками пальцев усы Васильчикова, будто невзначай коснулась губ. У корнета от напряжения на лбу выступили капли пота. Она рассмеялась волнующе и зазывно: – О, милая юность! Ты не хотел бы сегодня сопровождать меня во время охоты?

– Ваше Величество... явили Божескую милость... служба, – беспомощно пробормотал он.

– Какая чепуха, тебя сменяет с поста императрица. Войди ко мне, я напишу распоряжение. – Она запустила пальцы в кудри юного воина.

Они ехали рядом – императрица и корнет. Он сидел на крупном жеребце, игриво откинувшем хвост, стегна его двигались мощно, будто жернова. Молодая кобылка Екатерины послушно ступала бок о бок.

Два парика на дворцовой аллее склонились друг к другу.

– Отправилась на охоту, – констатировал один.

– Вы не точны, мой друг: вошла в охоту.

– Вас ист дас?

– Так мой батюшка говорил о кобылице, когда приспевала пора вести её к жеребцу.

– Жалко юношу: не созрел ещё до полного мужества, надорвётся...

Они прыснули смехом и разошлись.

Пылила карета, отталкивая вспять вёрсты. Потёмкин спешил на зов любви.

2

Екатерина в чепце, салопе и очках вязала нечто из толстой шерстяной нитки. Вид у неё был совсем не державный, она никак не походила на императрицу шестой части земной суши, скорее на добрую муттерхен из старой немецкой сказки, которая вяжет тёплый набрюшник своему супругу и повелителю. Исполняющий обязанности повелителя был тут же, но, увы, тянул он лишь на внучатого племянника из бедной семьи – пристроившись у ног муттерхен на скамеечке и расставив руки, держал на них моток пряжи и послушно спускал её то с одной, то с другой руки. Несмотря на белый, шитый золотом мундир, богатые атласные штаны небесной расцветки, погоны генерал-поручика и завитой парик, Васильчиков являл собой вид жалкий – ни дать ни взять Трезорка, который служит перед хозяйкой, приподняв передние лапки. Екатерина, потягивая нить, время от времени посматривала в голубые и безмятежные глаза таланта, но не находила в них ни малейшего проблеска мысли, одни лишь преданность и праздность.

– Голубчик, о чём ты думаешь?

– Ни о чём, мутти.

– Так-таки ни единой мысли?

Он напрягся, помолчал, но признался со вздохом:

– Ни единой, муттерхен.

Спицы в руках Екатерины забегали быстрей, Васильчиков раскачивался подобно китайскому болванчику, спуская нитку то с одной руки, то с другой.

– Тебе удобно?

– Удобно, муттерхен.

– Что ты заладил: мутти да муттерхен?

– Так велели, Ваше Величество.

– Мало ли велела, а ты ослушайся разок.

– Не смею, муттер... матушка.

Спицы в руках Екатерины заходили так, что видно было только их сверкание.

– Тебе неудобно сидеть. Встань. – Васильчиков встал, всё так же протягивая руки и преданно глядя в глаза.

– А может, сидеть удобнее?

– Удобнее. – Васильчиков сел.

Спицы остановились, Екатерина вздохнула.

– Или стоя удобнее?

– Стоя. – Он поднялся.

Екатерина поджала губы, бросила рукоделье в корзинку. Он стоял, держа пряжу на руках.

– А что, голубчик, не лечь ли нам в постельку?

– Ага. Только вот... я... только...

– Что?

– Пряжу положить или как?

– А ежели с пряжей... сможешь?

– Как прикажете, матушка.

– Да брось ты эти нитки! – вскричала Екатерина. – Я жду.

Васильчиков аккуратно складывал в корзину пряжу. Потом принялся расстёгивать мундир.

– Ты почто раздеваешься?

– Велели в постель.

– Я передумала, давай в шашечки сыграем, в поддавки!

Васильчиков принялся застёгивать пуговицы. Екатерина всплеснула руками:

– Боже мой, что за телок, почему не возразишь, не ослушаешься... Так в постельку или в поддавки?

– Как велите...

– Друг мой. – Екатерина положила руки на плечи юноши, заглянула в глубь глаз. – Тебе десять тысяч червонцев и десять тысяч мужиков хватит? И чтоб немедля за границу!

– Век буду Бога молить. – Васильчиков с необыкновенной прытью подхватил Екатерину на руки и потащил в кровать.

– Штору опусти...