Текст книги "Владимир Набоков: pro et contra. Том 1"

Автор книги: Борис Аверин

Соавторы: Мария Маликова,А. Долинин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 62 страниц)

Прежде чем задавать эти вопросы, следует обратить внимание на третье поколение семьи Винов – Дедалуса и его брата Ардалиона. Отец Демона Дедалус был женат на графине Ирине Гариной, умершей через год после их свадьбы, в 1838 году, то есть в год рождения Демона. И снова у нас появляется повод сомневаться в официальной версии. Предположение о том, что Ирина была матерью Демона, пошатывается тогда, когда Демон между прочим упоминает (и демонстрирует) при сыне «фамильный жест, унаследованный от матери» Демона, который проявляется и у него, и у Ады (А240/Р230). Так как Демон не может помнить Ирину Гарину, читатель вправе предположить, что матерью Демона была не она [270]270
  Долли не появляется в романе, так что читатель не может получить представления о ее жестах. Демону же было тридцать два года, когда умерла Долли, а это значит, что ему они были известны. Ада уже давно переняла (А227/Р218) ее привычку грозить пальцем на уровне виска «выражая добродушное несогласие» (А240/Р230).


[Закрыть]. Менее прямым доказательством является беглое замечание Демона, обращенное к Марине, Вану и Аде за обеденным столом. Среди блюд была куропатка Петерсона, или желинотт, поданная, к ужасу Демона, с бургундским. Демон замечает, что «дедушка со стороны моей матушки скорее удалился бы из-за стола, чем видеть, как к желинотт я употребляю красное вино вместо шампанского» (А256/Р247). Об отце Ирины Гариной в романе нет никаких упоминаний. Это ссылка в пустоту. Но зато если мы допускаем, что Долли – мать Демона, то дедушкой Демона по материнской линии будет Петр Земский. Возможно, не случайно у них на обед куропатка Петерсона [271]271
  Никакой куропатки Петерсона, которая называется в числе блюд, любимых Демоном, в природе не существует. Возможно, это намек на орнитолога Роджера Тори Петерсона и его знаменитый атлас птиц, точно так же, как и на Петра Земского. В произведениях Набокова многоступенчатые аллюзии нередки.


[Закрыть]. Приняв во внимание все эти аргументы, кажется вполне правдоподобным, что матерью Демона в действительности была своенравная Долли.

Пожалуй, лишь одно обстоятельство противоречит нашему предположению о том, что Долли – мать Демона. В 1838 году, когда родился Демон, Долли было тринадцать лет. Но это не обязательно разрушает нашу гипотезу, если мы вспомним, что романтическая жизнь Долли началась в двенадцать или тринадцать лет (любовные письма) и что ее брак в пятнадцать лет с генералом Дурмановым был уже вторым. По всей вероятности, Демон – плод связи Дедалуса Вина и его рано созревшей кузины Долли, которая имела место примерно двумя годами раньше, чем ее брак с генералом Дурмановым. Если это так, то Демон, по крайней мере, – сводный брат двух дочерей Долли: Аквы, которая станет его женой, и Марины, его любовницы и матери двоих его детей, Вана и Ады. Мы уже обращали внимание на то, что Демон предположительно родился в 1838 году – в этом же году умерла жена Дедалуса Ирина. Можно предположить, что Дедалус берет своего родного сына Демона и выдает за ребенка своей только что умершей жены. Есть и другие догадки. Отношения Дедалуса и его кузины Долли, плодом которых был родившийся в 1838 году Демон, возобновляются после ее выхода замуж за «сверх меры рогатого» генерала Дурманова (А4/Р14). Близнецы Аква и Марина, родившиеся в 1844 году, возможно, также дети Дедалуса. Это означает, что Демон женился на одной и вступил в любовную связь с другой своей родной сестрой [272]272
  Возможно, именно в этом состоит подтекст марининого утверждения, что в постели «чувства Демона возбуждаются своеобразным „инцестным“ (что бы это ни значило) наслаждением… лаская… плоть, являющуюся одновременно и плотью жены, и плотью его любовницы, эти слитые воедино… Аквамарины в едином образе в двух лицах» (А19/Р24). То обстоятельство, что Марина и Аква близнецы, не может придавать инцестуального характера их взаимоотношениям с Демоном, хотя он и приходится им родным братом. Читателям Набокова следует обратить особенное внимание на заключенные в скобки вводные слова «что бы это ни значило».


[Закрыть]. Чтобы это предположение не казалось вовсе безосновательным, следует вспомнить, что этот сюжет похоже (но не полностью) повторяется в событиях жизни следующего поколения, которые менее спекулятивны, хотя и не менее скандальны. Отец (Дедалус и Демон) отбирает незаконнорожденного ребенка (Демон и Ван) у настоящей матери (Долли и Марины) и объявляет его матерью ни о чем не подозревающую жену (умирающую или умершую Ирину Гарину-Вин и безумную Акву Дурманову-Вин). Затем дети (Демон и Ван) вступают в связь со своими сестрами (Мариной и Адой). Другая, частичная, параллель касается Люсетт, которая является страдающей стороной в кровосмесительном треугольнике «Люсетт – Ван – Ада», так же как Аква в треугольнике «Аква – Демон – Марина», то есть Люсетт находится по отношению к Вану и Аде в таком же положении, как Аква по отношению к Марине и Демону. История Люсетт, сводной сестры влюбленных друг в друга брата с сестрой, перекликается также с историей и трагической ранней смертью юного Ивана Дурманова, сводного брата Марины и Демона. Во многих отношениях клубок кровосмесительных отношений, зеркально отражающийся в двух последних поколениях семьи Земских-Винов, представляет собой параллель к связям между двумя мирами, лежащими в основе изложенной в романе космогонии: речь идет о Терре и Анти-Терре, история и география которых являются искаженными зеркальными отражениями друг друга. Генеалогическая таблица, которая дается на следующей странице, демонстрирует наш взгляд на семейную историю Вана и Ады.

Основатель клана, князь Земский, питал склонность к молоденьким девушкам и в возрасте 71 года женился на пятнадцатилетней княжне Темносиней. Насколько нам известно, среди прегрешений князя Земского инцеста не было, но можно предположить, что дух князя благосклонно отнесся бы к кровосмесительным связям своих потомков. Утром после первого соития Вана и Ады, Ван проходит под портретом «благостно улыбающегося Земского» (А124/Р123). Отмечая превалирование инцеста в третьем, четвертом и пятом поколениях этой семьи, нельзя не задаться вопросом о предшествующих поколениях – особенно Петра Земского и его сестры Ольги. Но как бы соблазнительно ни было это предположение, подтверждений ему в тексте, кажется, нет. Более того, если бы Дедалус Вин был сыном Петра и Ольги Земских, а не Ольги и ее мужа Эразмуса Вина, то в жилах Демона, Вана и Ады не текла бы кровь Винов. Это кажется неправдоподобным, потому что Ван, Ада и их отец Демон имеют много сходных черт и во внешнем облике, и в жестах, в противоположность Люсетт, в которой, как нам говорят, «ген Z[емский] преобладает» (А367/Р345). Начало повторяющегося инцестного узора – это любовная связь Дедалуса Вина и его кузины Долли Земской, которые были, соответственно, детьми Ольги Земской-Вин и ее мужа Эразмуса и брата Ольги Петра Земского и его жены Мэри О'Райли. Дети Дедалуса и Долли, Демон и Марина – скорее всего родные (или, возможно, сводные) брат и сестра, тогда как их отпрыски, Ван и Ада, безо всяких сомнений являются родными братом и сестрой. Их бесплодный брак знаменует собой конец суперклана Земских-Винов.

Лабиринт инцеста в семействе Земских-Винов имеет мифологических предшественников, наличие которых в некоторой степени подтверждает наше предположение о степени распространения инцеста в истории этого семейства. Имена прародителей клана, князя Всеслава Земского (1699–1797) и его юной невесты княжны Софьи Темносиней (1755–1809) говорят о таинственном мифологическом происхождении клана. Фамилия «Земский» происходит от русского корня со значением «земля», а «темно-синий» – это традиционный эпитет для неба. Сравним прародителей греческих богов: Уран, который олицетворяет Небо, и его супруга Гея, которая является воплощением Земли. Урана свергает его сын Кронос, который женится на своей сестре Рее. В свою очередь, Кроноса вытесняет его сын Зевс, который сочетается браком с сестрой Герой [273]273
  Charles Mills Gayley.The Classic Myths in English Literature and in Art. Boston, 1911. P. 4–6; Ratio,p. 268.


[Закрыть].

Не случайно Дедалус Вин, начавший лабиринт инцеста, получил свое имя от Дедала, создателя знаменитого Лабиринта на острове Крит. Эта ассоциативная связь становится явной, когда сын Дедалуса Вина, Демон, называется в романе Дементием Лабиринтовичем (А523–24/Р495) [274]274
  Имя Демона и его внешний облик вызывают кроме литературных еще и мифологические ассоциации. Его имя, как мы уже отмечали, заимствовано из поэмы М. Ю. Лермонтова о падшем ангеле. Описание внешности Демона (включая упоминание о его крыльях) имеет источником цикл полотен, иллюстрирующих эту поэму, который был написан русским художником М. Врубелем (1856–1910). Аллюзия на картины Врубеля была впервые отмечена С. Карлинским в его статье Nabokov's Russian Games / New York Times Book Review. 18 April. 1971. P. 2–18.


[Закрыть]. Далее, Демон, сын Дедалуса Вина, погибает в воздушной катастрофе, как и Икар, сын Дедала, восковые крылья которого расплавились, когда он слишком приблизился к солнцу. Наконец, Марина и Люсетт, единственные оставшиеся в живых после воздушной смерти Демона из тех, кому была известна тайна Ады и Вана, впоследствии, так же как и Демон, умирают смертью, имеющей мифологические параллели: Марина от огня (рак), а Люсетт – от воды (топится) [275]275
  Описывая эти три смерти, Ван использует мифологические образы: «Огонь, вода и воздух – три стихии природы – стремились уничтожить Марину, Люсетт и Демона» (А450/Р419). Марина умирает от рака (по-русски можно выразиться «сгореть от рака»).


[Закрыть]. Лабиринт инцеста, созданный Дедалусом Вином, едва ли менее запутан, чем лабиринт его мифологического прототипа Дедала, легендарного творца.

Инцест – самое эмоционально насыщенное переживание из всего человеческого опыта. Если верить антропологам, запрет на инцест – это один из устоев общества и, опосредованно, самой цивилизации [276]276
  Leach Edmund.Lévi-Strauss. L., 1970. P. 103.


[Закрыть]. Инцест есть вызов обществу: триумф иррациональной природы над рациональным социумом. Возможно, поэтому кровосмесительные отношения, в особенности между братом и сестрой, становятся центральной темой романтизма с его культом демонического героя, бунтующего в удушливой атмосфере общества, то есть героя байронического. Инцест – это крайняя форма бунта. Именно инцест символизирует стремление человека к цельности, к полноте, что отражается в легенде из платоновского «Пира», по которой все люди были когда-то близнецами, которых разлучили, и они вечно ищут свои утраченные половины. По выражению современного романиста Джона Барта, «эта утрата порождает отчуждение <…> этот поиск объясняет <…> эротическую любовь…» [277]277
  John Burt.Some Reasons Why I Tell the Stories I Tell the Way I Tell Them Rather Than Some Other Stories Some Other Way // New York Times Book Review. 9 May 1982. P. 3. Барт (сам имеющий близнеца противоположного пола) рассматривает тему инцеста в своем романе «The Sot-Weed Factor» (New York, 1964). Еще одно недавно вышедшее произведение об инцесте – роман Э. Берджесса «M/F» (New York, 1971).


[Закрыть]. Идеальная форма инцеста – это инцест между близнецами противоположного пола. Фольклорные мотивы, окружающие подобные пары как в примитивных, так и в письменных обществах, изобилуют сексуальными намеками: «В фольклоре разнополые близнецы всегда представляются как исходно бывшие одним существом, которое распалось, единством, которое должно вновь слиться в половой любви, этом абсолютном символе соединения» [278]278
  Carolyn G. Heilbrun.Toward a Recognition of Androgyny. (New York, 1973). P. 34. Хейльбрун занимается исследованием того, как тема взаимоотношений между близнецами противоположного пола рассматривается в литературе, р. 34–35. Конечно, Ван и Ада не близнецы, но в романе часто идет речь об их сходстве. Сама Ада говорит: «С физической точки зрения… мы с тобой скорее близнецы, чем двоюродные, а близнецам, даже просто брату с сестрой нельзя вступать в брак» (А148/Р147). Принимая во внимание внешнее и внутреннее сходство между братом и сестрой, важность фольклорных сюжетов о близнецах противоположного пола очевидна.


[Закрыть]. В отчужденном мире, представляющемся романтическому взгляду, стремление к единению вступает в противоречие с исключительностью героя, для которого общение с другими мучительно. Герой так недосягаемо вознесен над окружающим его миром, что недостающей половинкой представляется только некто одной с ним крови, генетически и физически максимально близкий к протагонисту, то есть способный восстановить утраченную цельность. Стремление к цельности удовлетворяется только через половое единение с близко-родственным членом семьи – этот выбор (по крайней мере в романтическом воображении) добавлял frisson к отрицанию самых коренных запретов человеческого общества.

Некоторые критики видят смысл инцестного мотива в «Аде» в сфере нравственной философии. Бобби Энн Мэзон утвержает, что «„Ада“ написана об инцесте, а <…> инцест <…> это на самом деле синоним солипсизма» [279]279
  Bobbie Ann Mason.Nabokov's Garden. P. 13.


[Закрыть]. С ее точки зрения, в старости Ван, страдая из-за того, что виновен в развращении родной сестры Ады, в большой степени создает в «мемуарах» идиллическое прошлое – свое и ее. Ван уходит от жизни. Мэзон предполагает, что Набоков (который признавал, что оба главных героя романа – «создания весьма ужасные») осуждает уход Вана в солипсизм как способ смягчения своей инцестуальной вины [280]280
  Такую оценку дает Набоков в своем письме, см.: New York Review of Books. 10 July 1969. P. 36.


[Закрыть]. Увы, аргументацию Мэзон опровергает отсутствие в романе свидетельств о том, что Ван сломлен сознанием вины, а Ада, судя по ее маргинальным заметкам, в свои восемьдесят лет не менее счастлива в длящейся всю жизнь кровосмесительной любви, чем ее партнер. Далее, Ада, которая, по мнению Мэзон, является «жертвой», столь же инициативна, как и Ван – и в начале любовной связи, и в продолжении ее. Брайен Дэвид Бойд в своей блестящей докторской диссертации также предлагает интерпретацию темы инцеста с точки зрения морали: «Люсетт… вот подлинный повод для придания теме инцеста такого большого значения. Инцест в „Аде“ – это не общепринятый символ солипсизма и любви к себе – Набоков отвергает такие символы – но, скорее, способ обратить внимание на тесную внутреннюю взаимосвязь человеческих жизней, которая налагает на каждого человека требования нравственности и ответственности» [281]281
  Brian David Boyd.Nabokov and «Ada». Diss. University of Toronto. 1979. P. 406. См. также: Brian B.Nabokov's «Ada»: The Place of Consciousness. Ann Arbor, Mich., 1985. Сходная точка зрения представлена в Sissela Bok.Redemption Through Art in Nabokov's «Ada» // Critique. 12 (1971). P. 110–120. Другая, в более широком смысле основанная на моральном аспекте, интерпретация романа «Ада» встречается в Ellen Pifer.Heaven, Hell, and the Realm of Art: «Ada»'s Dark Paradise, главе VIII ее книги «Nabokov and the Novel» (Cambridge, Mass., 1980).


[Закрыть]. В интерпретации Бойда инцест является злом не тогда, когда он имеет отношение к Вану и Аде, а когда он приводит к страданию и смерти их ранимой сводной сестры Люсетт. Трактовка Набоковым темы кровосмешения, конечно, имеет моральную подоплеку, и, возможно, Бойд точен в своей оценке. Однако не кажется правдоподобным, что стремление Набокова сосредоточиться на теме инцеста было мотивировано в большей степени соображениями этическими и философскими, чем литературными. Нравственные соображения могут быть вычитаны из повествования, но не лежат в его основе.

Когда Набокова спрашивали о значении инцеста в романе «Ада», он отвечал или, скорее, парировал вопрос следующими словами: «Если бы я использовал инцест, стремясь указать возможный путь к счастью или несчастью, я стал бы наиболее знаменитым наставником в том, что касается общих идей. В действительности мне нет никакого дела до инцеста как такового. Мне просто нравится звук „бл“ в словах siblings, bloom, blue, bliss, sable» [282]282
  Strong Opinions, p. 122–123.


[Закрыть]. Поверивший Набокову должен расстаться с надеждой на то, чтобы отнести трактовку темы кровосмешения между братом и сестрой в романе «Ада» к утверждениям общего характера из области антропологии, мифопсихологии и философии – моральной или аморальной. Основную опору главной тематической метафоры романа следует искать не здесь.

Набоков абсолютно ясно и неоднократно высказывался о том, что с его точки зрения изучение искусства само должно быть искусством. Во всех его романах тем или иным образом главным предметом оказывается художник и искусство [283]283
  Среди многочисленных высказываний Набокова на эту тему есть и такое: «Хотя мне нет дела до лозунга „искусство для искусства“… несомненно, что художественное произведение спасется от гниения и ржавчины не благодаря своей общественной значимости, а при помощи искусства, только искусства» (Strong Opinions, p. 33). Наиболее проницательный критик Набокова, Владислав Ходасевич, был, возможно, первым, кто в своем эссе, написанном в 1937 году, назвал художественный процесс главной темой творчества Набокова. На точку зрения Ходасевича становится и Эндрю Филд, который добавляет в своей книге «Nabokov: His Life in Art» (Boston, 1967), что «такая интерпретация предоставляет нам некий ключ, который применим почти ко всему творчеству Набокова» (р. 102).


[Закрыть]. «Ада» не исключение. Ван, психолог-философ, специализирующийся на изучении планеты Анти-Терры, которая является предположительным близнецом Терры, в конце концов понимает, что ценность его писаний заключается не в эпистемологическом содержании, а в литературном стиле (А578/Р546–547). Соответственно, значение темы инцеста единокровных брата и сестры в романе «Ада» следует скорее искать в мире искусства, чем в мире идей. Не случайно единственное подробное описание инцеста помещено в главе, которая рассказывает о приключениях Ады и Вана в библиотеке Ардис-Холла, всего через несколько часов завершившихся их сексуальной инициацией [284]284
  «Библиотечная» глава – это глава XXI, ч. 1, А130–137/Р129–137.


[Закрыть]. Двенадцатилетней Аде доступ в фамильную библиотеку был закрыт – ситуация, сильно ее возмущавшая. Ван подкупом приобретает для себя и для Ады неограниченный и никем не контролируемый доступ к библиографическим сокровищам, скрытым в Ардис-Холле. Неудивительно, что эта глава представляет собой компендиум аллюзий на литературные произведения, реальные и вымышленные, от «Арабских ночей» до «Кентавра» Джона Апдайка, который переименован в «Хирона». Большая часть упоминаемых произведений посвящена сексуальной теме и иногда инцесту. В начале главы мы читаем, то доступ в фамильную библиотеку стал доступен Аде благодаря ее «близости с cher, trop cher René [милым, бесконечно милым Рене], как порой, слегка подшучивая, она называла Вана…» (А131/Р130). Эта аллюзия скоро становится понятной из замечания о том, что Ада не вполне поняла смысл фразы «эти двое детей все же могли предаться своему наслаждению безо всякого страха», когда впервые прочитала романтическую историю Шатобриана про брата и сестру (А133/Р132). После этого речь идет об исследовании, почерпнутом из тома под названием «Sex and Lex» и касающемся инцестуальной семейной жизни некоего Ивана Иванова, который сначала оплодотворил свою пятилетнюю правнучку Марью, а потом, через пять лет, ее дочь Дарью, в свою очередь произведшую на свет дочь Варю. После того как Иван в 75-летнем возрасте освободился из заточения в монастыре, он решил, как честный человек, сделать Дарье предложение. После такого скандала «не только кузенам с кузинами, но также и дядьям с внучатыми племянницами запрещалось вступать в брак» (А135/Р134). Можно предположить, что семейство Ивановых – это сатирически вульгаризированное изображение клана Земских-Винов, хотя детальное сходство проявляется лишь в совпадении имен: Марья = Мэри О'Райли-Земская, а Дарья, дочь Марьи = Дарья (Долли) Земская. То, что непристойные библиотечные былины нашли свое применение, подтверждается тем, что тома, похищенные из хранилища, сопровождали Аду и Вана на прогулке в Ардис парке «во время их с Ваном свиданий» (А133/Р132) и что эта пара всегда предпочитала позицию «torovago», которая впервые была описана в одной из их драгоценных библиотечных находок (А136/Р135). Однако функция семейной библиотеки заключается не только в том, что она содержит многотомные руководства по сексу. Библиотека создает нужный контекст для набоковской темы инцеста между братом и сестрой: контекст скорее литературный, чем социальный, психологический или философский.

Связь между инцестом и искусством впервые сформулирована Адой, на первый взгляд совершенно en passant. Читая характеристику весьма плодовитого и весьма склонного к инцесту Ивана Иванова как «регулярно выпивающего труженика», Ада замечает: «прекрасное определение… достойное истинного художника» (А134/Р133). Любая книга – это продукт сложного взаимодействия со многими другими книгами, и, в частности, с близкими по фону и сюжету. Принимая во внимание мириады литературных аллюзий в «Аде» и ссылки на этапы (поколения) в Эволюции романа, не будет ошибкой воспринимать тему инцеста как метафору взаимосвязи между схожими произведениями искусства. «Ада» есть результат сложного акта инцестуального порождения.

Набоковские подтексты и аллюзии на литературных предшественников его романа часто пародийны – литературный умысел, сопряженный с очевидным обыгрыванием темы инцеста. Пародия всегда занимала в творчестве Набокова важное место [285]285
  См., напр., замечание профессора Г. Струве о том, что ключом к большинству произведений Набокова служит именно пародия: Струве Г.Русская литература в изгнании. New York, 1956. С. 284.


[Закрыть], и «Аду» отчасти можно рассматривать как пародийную интерпретацию великой романтической темы кровосмешения между братом и сестрой [286]286
  Несмотря на обилие аллюзий на романтическое толкование темы кровосмесительных отношений между братом и сестрой, роман «Ада» нельзя считать реинкарнацией этих прототипов. Ни Аду, ни Вана невозможно воспринимать как демонических личностей, которые бунтуют против угнетающего их общества. Несмотря на то, что они соответствуют романтической модели, превосходя остальных людей и отделяя себя от общества, настоящего противоречия нет. Они слишком богаты, слишком могущественны, так что соперничества не существует. По крайней мере то, что книга кончается счастьем влюбленных, противопоставляет набоковский роман обычным толкованиям традиционной для романтизма темы инцеста, подобно тому как другой, ранний роман Набокова «Отчаяние» противопоставлен тривиальной романтической теме двойничества, которая, кстати, имеет некое сходство с темой инцеста. Превосходное исследование того, как Набоков использует тему двойничества, см.: Connolly Julian.The Function of Literary Allusion in Nabokov's «Despair» // Slavic And East European Journal (1982). Роман «Отчаяние», впрочем, ограничивается только русским подтекстом, тогда как поздний, гораздо более сложный роман «Ада» делает полем для многочисленных аллюзий всю европейскую литературу.


[Закрыть]. Именно на этот пародийный аспект «Ады» намекает Набоков в последнем эпизоде «библиотечной» главы, говоря о литературе и инцесте: «Эта библиотека явилась незабываемым местом действия в сцене под названием Горящий Амбар [имеется в виду ночь первого свидания детей]; она распахнула им свои стеклянные двери; обещала долгую идиллию библиострасти; могла бы стать одной из глав в каком-нибудь старом романе, обитающем на одной из ее же полок; привкус пародии придал этой теме свойственную нашей жизни комическую легкость» (А137/Р137).

Роман «Ада» – это плод многочисленных порождений библиомании, понятой в специфически сексуальном смысле. У этой темы есть «отцы-основатели» (Шатобриан, Байрон, Пушкин), чьи отпрыски объединены глубинным и скрытым родством. Их теперешние и, возможно, менее блестящие потомки (Франк и др.) связаны между собой еще менее явно. Параллель с семейством Земских-Винов очевидна. Именно в этой связи так важна тема инцеста предыдущих поколений. Если бы инцестная тема в романе ограничивалась только поколением Вана и Ады, генетическая параллель к истории этой темы в литературе была бы менее впечатляющей. Прояснение литературной генеалогии темы инцеста во многом сродни выяснению старательно спрятанных инцестуальных связей во многих поколениях семьи Земских-Винов. Именно глубина исторических корней фамильного инцеста Земских-Винов создает параллель к эволюции этой темы в европейской литературе. Тема инцеста между родными братом и сестрой в романе «Ада» вполне может прочитываться как генеральная метафора творческого взаимодействия нескольких поколений романов, посвященных теме инцеста, в трех великих литературах, наследником которых является набоковский роман.

Джордж Стайнер высказал идею «экстратерриториальности» как одной из отличительных черт литературы двадцатого века [287]287
  Extraterritorial: George Steiner.Extraterritorial: Papers of Literature and the Language Revolution. London, 1972. P. 3–11.


[Закрыть]. Отмечая, что такие писатели, как Сэмюель Беккет, Хорхе Борхес и Набоков знали по несколько языков, Стайнер высказывает предположение, что уникальность их литературных стилей, возможно, основывается на фильтровании одного языка при помощи грамматических и культурных взглядов на мир, свойственных языку другому. Он делает вывод, что их произведения, написанные на любом из двух языков, являются в какой-то степени «мета-переводами» с другого – феномен, который, возможно, лежит в основе их ослепительной виртуозности [288]288
  Привлекательный тезис Стайнера подлежит еще или доказательству, или опровержению. В гл. II «Wordings and Meanings» книги W. W. Rowe«Nabokov's Deceptive World» (New York, 1971) производится предварительное исследование того, как влиял родной Набокову русский язык на его английскую прозу.


[Закрыть]. Большинство произведений Набокова, утверждает Стайнер, можно воспринимать «как размышление – лирическое, ироническое, техническое, пародийное – над природой человеческого языка, над загадочным сосуществованием различных, имеющих языковое происхождение взглядов на мир и над глубинным течением, проходящим под множеством разнообразных языков, а в некоторые моменты и связывающим их таинственным образом» (р. 8). В основе стайнеровского тезиса лежит тот факт (хотя он и не констатируется явно), что генетически русский, английский и французский – это родственные языки, ведущие свое происхождение от далекого общего предка – праиндоевропейского языка. Взаимодействие различных мировоззрений (культур), возникающее под влиянием грамматической и лексической системы трех этих родственных языков – и все три Набоков знал с раннего детства – несомненно перекликается с феноменом инцеста. Стайнер размышляет о том, что это языковое взаимодействие является «источником мотива инцеста, столь частого в произведениях Набокова и центрального для „Ады“» [289]289
  Утверждая, что инцест «превалирует в большинстве произведений Набокова» (р. 8), Стайнер несколько преувеличивает. Как мы уже отмечали, тему инцеста Набоков затрагивает лишь в своих английских произведениях. Возможно, профессора Стайнера подтолкнуло к этому утверждению ощущение, что инцест – очень удачная метафора для объяснения много в набоковском творчестве.


[Закрыть].

Уникальная писательская карьера Набокова являет занятное взаимодействие между ее частями. Возможно, самый удивительный аспект самоотражения в набоковской карьере – это его уникальная роль переводчика собственных произведений с английского языка на русский и с русского на английский [290]290
  Любопытно, что «Лолита», единственный английский роман, который Набоков считал достойным перевода на его родной русский, касается темы псевдоинцеста. Как говорит Гумберт Гумберт, его отношения с Лолитой – это «пародия на инцест». С этой точки зрения «Лолита» знаменует собой переход к романам «Ада» и «Посмотри на арлекинов!», в которых тема кровосмешения достигает полного расцвета.


[Закрыть].

Помимо этого есть еще более замысловатые отсылки к своим собственным переводам Пушкина и других авторов в его оригинальных произведениях. Очевидно, что «Бледный огонь» заимствует свою формальную структуру у обширного набоковского перевода «Евгения Онегина», снабженного комментариями. Гораздо более тонки аллюзии Набокова не столько на «классические» источники, сколько на свою весьма идиосинкразическую интерпретацию этих источников; например, его «инцестуальное» прочтение (и заимствование) строфы из «Онегина», которая была рассмотрена выше. Набоков взаимодействует с Набоковым.

Карьера Набокова как англоязычного писателя отчасти является параллелью и копией пути, который он совершил ранее как русский писатель, потому что он вновь исследовал в некоторых английских романах темы, которые до этого затрагивал в русских [291]291
  Детальное объяснение см. в эссе Клэренс Браун «Nabokov's Pushkin and Nabokov's „Ada“». Набоков ответил на утверждение Брауна о «повторяемости» замечанием «может быть, в этом у него что-то и есть». И добавил: «Художественная оригинальность располагает для подражания только самою собой» (Strong Opinions, 95).


[Закрыть]. Это частичное зеркальное взаимоотражение английских и русских книг сопровождается все более возрастающим числом автоцитат в его последних английских романах. Феномен, начинаясь с мимолетных, в хичкоковском духе, появлений автора, что свойственно ранним произведениям, завершается в пропитанном инцестом романе «Посмотри на арлекинов!», который стал повторным обращением Набокова к его собственным произведениям и размышлением об идентичности самого рассказчика [292]292
  Вадим Вадимович, писатель, который повествует о своей жизни в «Посмотри на арлекинов!», сначала женится на своей родной сестре, а потом на сводной. Так же, как и в романе «Ада», инцестуальную природу отношений хитро маскируют. Цитированная мною выше «Inverted Reality» содержит наряду с другой моей статьей – «The Ambidextrous Universe of Nabokov's „Look at the Harlequins!“» в сб. «Critical Essays on Vladimir Nabokov», ed. Phyllis Roth (Boston, 1984. P. 102–215) – более детальный анализ этой темы.


[Закрыть].

Тема кровосмесительных отношений между братом и сестрой пронизывает не только поздние английские произведения Набокова, но и отбрасывает яркий отсвет на все его предшествующее творчество. Инцест становится основной метафорой Набокова, охватывая литературу в целом, как и его собственную писательскую судьбу.

Перевод с английского Тимура Гольденвейзера

© Comparative Literature. Eugene, 1986.

© Тимур Гольденвейзер (перевод), 1997.