Текст книги "Владимир Набоков: pro et contra. Том 1"

Автор книги: Борис Аверин

Соавторы: Мария Маликова,А. Долинин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 62 страниц)

Г. А. ЛЕВИНТОН ^{306}
The Importance of Being Russian или Les allusions perdues [93]93
  Как важно быть русским (англ.)или (рус.)Пропавшие, непонятые намеки (фр.).Вторая, бальзаковская, шутка (утраченные аллюзии)принадлежала моему отцу (хотя, наверное, могла возникать спонтанно и у других острословов) и использована мною по праву наследства.


[Закрыть]

Статья, предлагаемая вниманию читателей, писалась в 1973 году и печаталась (за выпуском одного эпитета и всей части II) в журнале «Russian Literature Triquarterly», выходившем тогда в Анн Арборе.

Статья, действительно, была написана в 1973 году [94]94
  В те времена статья писалась в соавторстве с И. А. Паперно, которая по прошествии стольких лет отказалась признать это забытое дитя. Мне остается только поблагодарить ее за (со)участие, позавидовать ее несентиментальной решительности и заверить ее и читателей, что все недостатки статьи лежат на моей совести (с которой я, конечно, веду переговоры, но, как видит читатель, строк печальных не смываю).


[Закрыть]и замысел ее состоял в том, чтобы две рецензии составляли единую и концептуальную работу: первая рецензия, на книгу Дж. Т. Локрантц, обсуждала в связи с этой книгой теоретические вопросы, а рецензия на статью К. Р. Проффера – их приложение к наиболее в тот момент [95]95
  Между выходом «Ады» и «Посмотри на Арлекинов!» («Transparent Things» мы тогда как-то еще не усвоили).


[Закрыть]актуальному и сложному тексту Набокова.

В 1973 г. эта статья была отдана Карлу Профферу, редактору журнала «Russian Literature Triquarterly», но не появилась в книге под его редакцией [96]96
  Proffer Carl (ed.).A Book of Things About Vladimir Nabokov. Ardis: Ann Arbor, 1974.


[Закрыть]и долго не появлялась в журнале. В конце концов, лет через пять она (т. е. только первая ее половина) была напечатана в № 14, на котором стояла дата 1976, но реально он вышел значительно позже [97]97
  Это было важно для авторов, потому что статья такого рода, написанная в 1973 г., не могла втайне не предназначаться для самого героя статьи.


[Закрыть]– и напечатана в искаженном виде. Во-первых, анонимно, во-вторых – пропала вторая половина статьи [98]98
  В журнале были две рецензии под общим заголовком «Two Reviews of Jessie Thomas Lokrantz…», первая была озаглавлена как рецензия, т. е. названием книги, а вторая «The Soviet (!) Review of J. T. Lokrantz». Обе были без подписи, но под второй стояло: Translated and edited (?!) by W. J. Gale and D. B. Johnson.


[Закрыть]. Я написал язвительное (или, может быть, просто злобное) предисловие, в котором обвинил редактора во всех смертных грехах, включая плагиат [99]99
  Из-за того, что при перепечатке своей статьи в книге: Carl R. Proffer (ed.).A Book of Things About Vladimir Nabokov, p. 249–279 – он внес в нее ряд исправлений, в том числе и те, которые были указаны в рецензии.


[Закрыть], и скандальное письмо, в котором грозил напечатать статью с этим предисловием [100]100
  Тогда же были внесены некоторые поправки, в частности учтены материалы книги «A Book of Things About Vladimir Nabokov» (которые в основном были ранее напечатаны в RLT № 3).


[Закрыть]. Действия это не возымело, и вспоминая тогдашние почтовые «оказии» (а эта переписка была к тому же и небезопасной), я не могу быть уверен даже в том, получил ли мои послания адресат. Но что сейчас сводить счеты с покойным редактором журнала. Его безвременная смерть списала все подобные мелкие претензии, и я вспоминаю его только с сочувствием и скорбью.

Статья так и лежала без дела (попытки напечатать ее по-русски встречали то простое возражение, что она уже наполовину напечатана и потому «для нашего журнала» интереса не представляет – возражение, естественно, приводившее меня в ярость). Единственное упоминание (и «атрибуция» анонимной работы) появились в статье Славы Паперно и Джона Агопяна «Официальные и неофициальные отклики на Набокова в Советском Союзе» [101]101
  Slava Paperno and John V. Hagopian.Official and Unofficial Responses to Nabokov in the Soviet Union // The Achievements of Vladimir Nabokov. Essays, Studies, Reminisciences, and Stories from the Cornell Nabokov Festival / Ed. by George Gibian and Stephen Jan Parker. Ithaca, Cornell University Press, 1984, p. 116. Здесь были названы имена авторов и сообщалось, что статья была «revised (without the authors' knowledge) by Carl Proffer, who left out the part that dealt with his commentary to „Ada“ and in 1977 published it anonymously in RLT».


[Закрыть]. Теперь я позволяю себе предложить эту работу читателю, полагая, что она сохранила хотя бы исторический интерес – не так много работ о Набокове писалось в России в 1973 г.

Вероятно, пафос этой статьи сейчас покажется устаревшим – она была написана в период «Бури и натиска» метода цитат или подтекстов (последний термин тогда еще сравнительно недавно был введен К. Ф. Тарановским), и в сущности, основной ее смысл состоял в радости узнавания: смотрите, вот и Набокова можно изучать тем же методом [102]102
  Чуть позже я открыл, что так можно изучать и Бродского – все это было тем интереснее, что вообще-то мы старались избегать современных нам авторов, предпочитая покойных классиков – анализировать живых было методологически неправильно.


[Закрыть]. Я вспоминаю, как несколько позже Тарановский с удовлетворением и оттенком гордости рассказывал, что его ученики (О. Ронен, С. Бройд и кто-то еще) пришли на «конкурирующий» семинар по прозе, который вел Вс. Сечкарев (сам К. Ф. всегда вел семинары по поэзии), когда там разбирался «Дар», – и каждый разобрал по одной главе «нашим методом». Сейчас, в эпоху «конца цитаты», подобные вещи кажутся тривиальными или устарелыми, а тогда было вовсе не очевидно, что так много текстов можно анализировать таким способом. То, что метод подтекстов применим далеко не ко всем явлениям русской литературы, утверждал прежде всего сам его автор, К. Ф. Тарановский, а всеядное понятие интертекста(по существу, украденное у него же, только несколько перекрашенное) тогда еще, кажется, до нас не дошло. Конечно, все это составляло часть общекультурного движения к осознанию цитатности культуры, которая стала доминировать в постмодернизме, но мы этого, к счастью, не знали.

Разумеется, я старался ничего не изменять в этой статье: прошло столько лет, и за эти годы столько нового было написано, что править ее просто не имело смысла. Я постарался совладать с естественным стремлением «сокращать, расширять или иным образом изменять или заставлять изменять, с целью запоздалого совершенствования, свои собственные произведения» [103]103
  Как мы знаем из предисловия к «Приглашению на казнь», этот процесс так и не получил названия.


[Закрыть]и не трогал (или почти не трогал) даже стилистических погрешностей. Те необходимые дополнения, которые напрашивались сами собой, я пунктуально датировал: «примечание 1996 г.», но и ими старался не злоупотреблять. Однако некоторые исправления все-таки потребовались. Во-первых, после долгих колебаний мы решили, что Джесси Томас Локрантц – мужчина (это почему-то подтвердил и Проффер), ошибка выяснилась, только когда она приехала на набоковскую конференцию в Петербурге [104]104
  Меня в это время в Петербурге не было, но я полагаюсь на свидетельство М. Б. Мейлаха.


[Закрыть], так что формы местоимений и глаголов пришлось изменить. Во-вторых, работа первоначально предназначалась для перевода на английский; печатая ее по-русски, я должен был снять пояснения и целые статьи комментария, имевшие смысл только для иноязычного читателя, а с другой стороны, снабдить английские цитаты русскими переводами. Наконец, в рецензии на Проффера некоторые замечания нужно было убрать, так как они были уже исправлены при перепечатке его статьи.

I

Jessie Thomas Lokrantz.The Underside of the Weave: Some Stylistic Devices Used by Vladimir Nabokov (Studia Anglistica Upsaliensia. 11). Uppsala, 1973.

Проблема Набоковского стиля – одна из самых интересных и соблазнительных в современном литературоведении, и появление каждой новой работы на эту тему, естественно, привлекает любого русиста. Мы говорим «русиста», поскольку и англоязычный Набоков остается явлением русской литературы: «если вслушаться внимательнее, то окажется, что певец импровизирует на любимом заветном русском языке, пользуясь для этого лишь как фонетикой и тканью – чужим английским наречием». Автор подошел к своей задаче «с мудрой расчетливостью волхва и шведского Ньютона-математика», серьезно и старательно каталогизируя приемы, классифицируя их (причем, классификация призвана быть функциональной и демонстрировать «работу» приема в тексте), даже подсчитывая частотность различных случаев в разных романах Набокова [105]105
  Подсчет, производящий довольно комическое впечатление: в общем бессмысленно подсчитывать каламбуры, при том, что нет никакой гарантии, что исследователь замечал и пропускал их в одинаковой пропорции в различных романах (точнее, на первых 150 страницах различных романов – прием, некстати заимствованный из статистики).


[Закрыть].

Однако, при бесспорной полезности такой работы, ключа к стилю Набокова таким образом найти нельзя. Если положить в основу работы простую каталогизацию, то она была бы куда более полезна, если бы автор выписал всепримеры каламбуров, имен и т. п., если же автора интересуют сами приемы, то работа была бы гораздо интереснее, если бы свою экземплификацию он (не стремясь к обилию материала, которое не способно заменить собою полноту и дает только внешнее впечатление большей научности) ограничил наиболее интересными примерами. Каталогизация имеет два недостатка. Во-первых, она исходит из молчаливого убеждения в том, что ничего нового у исследуемого писателя мы не встретим, поэтому можно просто взять известные приемы и найти их примеры в текстах; такая мефистофельская позиция (когда писателю как бакалавру напоминают, что

 
Wer kann was Dummes, wer was Kluges denken,
Das nicht die Vorwelt schon genacht! [106]106
  Фауст, часть II, акт II, стихи 6809–6810. В переводе Пастернака все четверостишие звучит так:
Ступай, чудак, про гений свой трубя!Что б сталось с важностью твоей бахвальской,Когда б ты знал: нет мысли мало-мальской,Которой бы не знали до тебя!

[Закрыть]—
 

гарантирует, что ничего нового исследователь и не найдет, между тем, отталкиваясь не от приема, а от текста, он был бы вынужден искать способы описать и те фрагменты, которые не удается описать в терминах приемов, уже констатированных и описанных в науке. Во-вторых, стиль – и вообще текст – при этом рассматривается как сумма приемов, а не как единая структура [107]107
  Хотя Себастиан Найт предупреждает, что «It is not the parts that matter, it is their combinations» (The Real Life of Sebastian Knight. Norfolk, 1959, p. 176). [Все дело не в частях, а в их сочетании.]


[Закрыть], поэтому Локрантц просто описывает приемы, не ища за ними какого-то основного конструктивного принципа Набоковской прозы (сравнение таких приемов с высказываниями Набокова [108]108
  Вообще ссылаться на мнения Набокова довольно опасно (хотя и неизбежно) – их трудно выделить из мнений его героев, часто совсем не совпадающих с его взглядами. Так, Кинбот в числе русских юмористов называет Достоевского (!) и Гоголя, а Набоков в книге о Гоголе опровергает традиционное восприятие Гоголя как юмориста. Суждения Годунова-Чердынцева так же могут не совпадать с мнениями Набокова, ввиду того что один из второстепенных персонажей («без слов») может быть соотнесен с Набоковым (или с Сириным – ср. страницы, посвященные Сирину в «Speak, Memory», демонстрирующие нетождественность Сирина и Набокова), как отмечено в предисловии к «Дару».


[Закрыть]– иногда очень удачное [109]109
  Например, на стр. 72 – о том, что любое имя – анаграмма другого имени ^{361} , или на стр. 100 – о соотношении поэзии и прозы по Набокову ^{362} .


[Закрыть]– все же не может восполнить этот недостаток: принципы организации текста нельзя найти в двух-трех авторских высказываниях [110]110
  Гораздо полезнее было бы найти случаи обнажения интересующих Локрантц приемов, так, конструктивный принцип приема, построенного на смешении различных русских реалий (мы сознательно избегаем более точного определения), своего рода каламбура, основанного на игре не слов, а реалий, лучше всего продемонстрирован: в следующих словах из «Speak, Memory» (N. Y., 1966, p. 175):
  «The First Russian Parliament (Pervaya Duma) <…> which ignorant foreign publicists <…> often confuse with the ancient „boyar dumas“» (Первый русский парламент (Первая Дума) <…> который невежественные иностранные журналисты <…> часто путают с древними «боярскими думами».)
  Вся «Ада» построена на пародировании такого ignorant reader (внешне это мотивировано несовпадением реальности Терры и Антитерры). Этот принцип ошибки, играющий столь важную роль в организации набоковской остроты, может рассматриваться как один из важных принципов его прозы вообще, целый ряд его сюжетов основан на ошибке, опечатке, вроде Fountain – Mountain в «Pale Fire», недоразумении: ср. двойную ошибку в «Себастиане Найте»: Найт, полагающий, что он находится в том месте, где умерла его мать, оказывается в другом пансионате и в другом городе с теми же названиями, а герой романа, думая, что видит умирающего Найта, смотрит на человека, которого объединяют с Найтом только k, gи пв его фамилии (ср. также тему имен-анаграмм, рассмотренную Локрантц, p. 72) ^{363} .


[Закрыть]).

Поэтому функциональность классификации – только внешняя. То, что по предположению Локрантц является основной функцией большинства приемов – создание иллюзии реальности и одновременное напоминание о вымышленности, о том, что читатель читает книгу, – некоторыми учеными (например, Ю. М. Лотманом) рассматривается как основной принцип литературы вообще и вряд ли может считаться специфичным для Набокова (даже демонстративность этого принципа, вероятно, не уникальна у Набокова [111]111
  Ср. хотя бы традиционное сопоставление Набокова и Борхеса.


[Закрыть]). Прослеживание отдельных тем (например, темы черного-белого, светлого-темного) у Локрантц удачнее, однако и оно далеко не всегда убедительно (хотя бы потому, что такой атомистический подход к тексту, по сути дела, лишает исследователя критериев оценки той или иной гипотезы).

В частности, Локрантц явно недооценивает ту роль, которую у Набокова играет «аллюзия», ссылка, скрытая цитата (в терминах К. Ф. Тарановского – «подтекст»). Под эту категорию подходят и включения собственной биографии в текст, введение себяв текст в качестве персонажа (но не в качестве «автора» – см. об этом ниже), как в «Короле, даме, валете» и, возможно, в «Даре» [112]112
  См.: P. Grams.Pnin; The Biographer as Meddler // Russian Literature Triquarterly, № 3, 1971, 360–369. [Перепечатана в: С. Proffer (ed.)A Book of Things About Vladimir Nabokov. Ann Arbor. 1974, 193–202.]


[Закрыть], – сходное с изображением художника среди персонажей его картины [113]113
  Это сравнение самого Набокова в интервью А. Аппелю, цитируемом у Локрантц (p. 21) ^{364} . Имя Ван Бок не только анаграмма Набокова (ср. и имя Van Veen в «Аде» [и Mac Nab в «Посмотри на Арлекинов!»]), как вслед за Аппелем полагает Локрантц, но и намек на ван Эйка, который не только ввел свой портрет в изображение четы Арнольдини, но и написал «Здесь был я».


[Закрыть], а также и все многоязычные каламбуры (где язык иной, нежели язык текста, становится в такой же степени «темой каламбура», как источник цитаты – «темой цитации»). Для русскоязычных читателей (каковыми являются и авторы этой рецензии) всегда остается загадкой, как читатели, говорящие по-английски, могут читать (английского) Набокова. Набоков всегда многоязычен (показательны в этом отношении его стихи в «Ada», взаимопереводящиеся на английский, французский и русский), и если в романе дана, например, французская цитата, у нее вполне может оказаться русский источник. Так, слова: cousinage – dangereu voisinage в «Ada» восходят к «Войне и миру» (т. II, ч. III, XXI): «Vous savez entre cousin et cousine cette intimité mèns quelquefois à l'amour: le cousinage est un dangereux voisinage, N'est ce pas?» [114]114
  Вы знаете, между двоюродным братом и сестрой эта близость часто приводит к любви. Двоюродные – опасное дело. Не правда ли? (фр.)


[Закрыть]– и, возможно, содержат намек на то, что романе Толстого можно усмотреть инцестную тему (Элен и Ана, только тогда, может быть, игра в первом абзаце романа, где «Ada», связывается то с «Анной Карениной», то с «Детством и Отрочеством» [115]115
  См. ниже, первый пример во второй части статьи.


[Закрыть], подразумевает связь и с другими романами Толстого, в частности с «Войной и миром». Поэтому нам кажется обреченной на неудачу попытка анализировать стиль Набокова без знания русского языка (в чем признается Локрантц на стр. 6). Тем не менее в книге есть и много интересных наблюдений. Первая глава посвящена проблеме повествователя и авторского вмешательства в текст (author's intrusion); здесь довольно подробно рассмотрены некоторые романы, способ повествования в каждом из них и отдельные яркие случаи авторского вмешательства. Действительно, это прием, существенный для Набокова, он часто специально демонстрируется, обыгрывается им, однако все же кажется, что Локрантц с излишней решительностью относит сюда самые разные приемы, которые могут появляться в тексте и вне связи с «авторским вмешательством». Так, игра грамматическими лицами, переключения с первого лица на третье и пр. (ср. анализ примеров из «Bend Sinister» на стр. 15) подходит под понятие «смены точки зрения» (понятие, хорошо разработанное «Новой критикой», а также русским литературоведением [116]116
  Работы М. М. Бахтина и др. Последняя книга на эту тему – Б. А. Успенский «Поэтика композиции» (М., 1970) – была отрецензирована по-английски (Russian Literature, № 2, 1972). Кстати, в этой книге показано, что игра на передаче особенностей произношения персонажа (ср. пример из «Bend Sinister» – Локрантц, р. 16) также может соотноситься с категорией точки зрения.


[Закрыть]). Случаи авторского «сомнения» в том, что же «на самом деле имело место» (р. 19), следует сопоставить с двойными ходами в романах Набокова: так (хотя здесь нет никакого авторского вмешательства – intrusive voice) мы не знаем, что же произошло в «Приглашении на казнь», имел ни место весь эпизод, когда Цинциннат влезал на стол, чтобы выглянуть в окно – так как после того, как стол водворен на место, Цинциннат обнаруживает, что стол привинчен и, следовательно, не мог быть придвинут к окну. Сходным образом раздваивается сюжет в «Аде», где Ван, покончивший с собой, продолжает стоять у зеркала, и далее сюжет развивается так, как будто самоубийства не было, однако у читателя нет никаких оснований считать, что его «действительно» не было.

В других случаях такая игра мотивируется. Так, беседы о литературе в «Даре» разыгрываются за обоих участников одним Годуновым-Чердынцевым, но до самого конца каждой такой беседы читатель об этом не знает (несмотря на намеки автора) и уверен в том, что разговор происходит на самом деле. Точно так же в конце 5-й главы «The Real Life of Sebastian Knight» читатель уверен, что чей-то голос действительно произносит ту фразу, которую хотел бы услышать повествователь, но в 6-й главе мы узнаем, что «Alas, nothing of the kind really happened» [117]117
  Увы, ничего подобного в действительности не произошло (англ.).


[Закрыть](Sebastian Knight, p. 52). Таким образом, прием авторского вмешательства является в этих случаях формой воплощения другого приема, который (в другой работе) мы назвали приемом варьирования. Этот прием на разных уровнях воплощается в словесных «поправках» (А, вернее В) или в варьировании сюжета во вставном тексте (вставной новелле, стихотворении, введенном в роман) или в откровенных вариантах финала вроде «Трехгрошовой оперы» Брехта. У Набокова имеется и прямая отсылка к этой традиции. В рассказе «Памяти Л. И. Шигаева» (сборник «Весна в Фиальте») варьирование эксплицируется, рассказчик перечисляет возможные варианты прощания с любовницей, причем так и не понятно, каким оно было «на самом деле»: «Ах, мало ли как бывает. Я давно запамятовал, как было на самом деле». Некоторые из этих вариантов («стрельба из старого парабеллума в нее и в себя, в нее и в отца семейства, только в нее, только в себя») проигрываются в сюжете «Камера обскура», при этом роман как бы опрокидывает традиционный выбор, намеченный списком в рассказе, – вместо всех этих вариантов женщина убивает героя.

Между тем, эти варианты имеют давнюю и классическую традицию: в «Страданиях молодого Вертера» два варианта решения представлены основным сюжетом (самоубийство Вертера) и вставным эпизодическим сюжетом (молодой батрак, убивающий свою хозяйку). Именно к этому соотношению восходят вариативные финалы «Диавола» Толстого: в одном из них герой кончает с собой, в другом – убивает любовницу. На это указывают и два последних варианта в перечне в «Памяти Л. И. Шигаева», однако прямая отсылка к этой традиции есть в «Камера обскура». Слова, которыми заканчивается первая главка этого романа: «Нельзя же в самом деле взять браунинг и застрелить незнакомку только потому, что она приглянулась тебе» (в английском варианте: «No, you can't take a pistol and plug a girl you don't even know, simply because she attracts you») – как бы суммируют ситуации повести Толстого и включают роман в соответствующую традицию, на фоне которой и начинает играть нарушение канона в финале романа.

Наконец, сама классификация «вмешательств» (p. 13ff): «авторское», «нарравторское» (narrauthor's – случаи, когда автор и повествователь неразличимы) и «вмешательство повествователя» (одного или нескольких) вызывает некоторое сомнение. Хочется напомнить, что автор– категория внетекстовая, и не следует смешивать того персонажа романа, который наделен именем его действительного автора, того повествователя, чья роль включает и описание самого процесса создания этой самой книги, наконец «Я» в тексте, не приписанном никакому персонажу, с автором как действительным «хозяином» текста, как некоей внешней точкой зрения, проявлением которой является весьтекст, а не его отдельные элементы. Конечно, именно у Набокова эта граница как будто стирается. В текст вмешивается некий «я», чьи оценки демонстративно совпадают с предполагаемыми оценками автора– теми, которые внушены читателю (из «русского Набокова» в этом смысле показателен рассказ «Королек»). Власть автора над героем, по остроумному предположению Гремса [118]118
  P. Grams.Op. cit. – очень интересная, хотя и излишне эссеистическая, т. е. беллетризованная, работа. Соглашаясь с ней в основном, мы должны отметить, что некоторые предположения Гремса кажутся нам слишком смелыми.


[Закрыть], становится темой «Пнина» или эксплицируется в «Bend Sinister» [119]119
  Ср. Локрантц, р. 20–21.


[Закрыть]. Очевидно, что эта игра строится на нарушении литературной конвенции, связанной, в частности, с нерушимой иллюзией повествовательного прошедшего времени: если внутри текста существует персонаж, отождествляемый с внетекстовым автором, то, по крайней мере внешне, должна соблюдаться конвенция достоверности происходящего, неподвластного произволу его участника [120]120
  Интересно сравнить нарушение этой конвенции у Набокова с позицией «автора» среди персонажей «Евгения Онегина». В этой связи любопытно сходство игры с письмом Пнина, хранящимся в частной коллекции (неясно, не является ли эта коллекция принадлежащей автору-повествователю, который цитирует это письмо), с письмом Татьяны, находящимся, по замечанию Ю. М. Лотмана, и у автора («Письмо Татьяны предо мною, Его я свято берегу») и у героя («Та, от которой он хранит Письмо, где сердце говорит»); ср. также конец «Дара», демонстративно соотнесенный с концом «Евгения Онегина» (онегинская строфа). Заметим сходное нарушение конвенции реальности в «Приглашении на казнь», где герой и читатель убеждены в том, что все описываемое в романе – неумолимая реальность, в конце же она оказывается декорацией, через которую легко проходит герой. Вслед за Набоковым (а, может быть, даже и за работами о Набокове) на нарушении «авторской конвенции» строит свой роман «Завтрак чемпионов» Курт Воннегут. [С тех пор это стало общим местом, ср. романы Фаулза и многие другие – Примечание 1996 г.]


[Закрыть]. Более того, отождествление автора и персонажа тем более важно для Набокова, что роман строится как «игра автора с читателем», и об этом Набоков прямо говорит: «<…> соревнование в шахматных задачах происходит не между белыми и черными, а между составителем и воображаемым разгадчиком (подобно тому, как в произведениях писательского искусства настоящая борьба ведется не между героями романа, а между романистом и читателем)» («Другие берега». Нью-Йорк, 1954, с. 247). Тем не менее, и сама эта игра, и власть писателя над своим героем, будучи эксплицированы в романе, становятся его темой,т. е. оказываются внутритекста, просто при этом текст расслаивается на два текста, из которых один посвящен героям романа, а другой описывает процесс создания этого первого романа (но не второго!) [121]121
  Именно в силу этого можно говорить о романе в романе (ср. книгу о Чернышевском в тексте «Дара»), поэтому, видимо, Набоков в упоминавшемся интервью А. Аппелю говорит о «picture in a picture» (картине в картине), которая является гораздо более обычным приемом, чем тот, на который намекает имя Ван Бока (введение автопортрета в картину), не соответствующим уникальности [в то время!] приема появления автора в конце романа в «Bend Sinister». Может быть, смысл именно в том, чтобы сопоставить эти два приема, указывая тем самым на то, что введение автора в книгу создает второй текст (книгу о писании книги), ср. название картины, упоминаемой Набоковым, «The Artist's Studio» («Мастерская художника»). Ср. также «[Knight] talks of his dreams, and the dreams in his dreams and the dreams in the dreams of his dreams» (The Real Life of Sebastian Knight, p. 159) ([Найт] говорит о своих снах, и о снах в своих снах, и о снах во снах о своих снах).


[Закрыть]. Только при этой оговорке правомочно говорить об авторе.

При всей правдоподобности концепции Гремса (и Локрантц, которая говорит о Пнине примерно то же самое – р. 21–27, – но менее убедительно и не рассматривая тему «автора и героя» как главную в романе) с некоторыми частностями в обеих работах трудно согласиться. Так, Гремс (р. 362) и Локрантц (р. 24) утверждают, что этот «Я», lecturer, Vladimir Vladimirovich, был любовником Лизы, жены Пнина. Это хорошо укладывается в общую концепцию Гремса, однако следует заметить, что нигде в романе это не утверждается, точнее, что это не следует из текста романа однозначно.Вполне возможно другое чтение: роман (affair) – плод Лизиного воображения (т. е. в ее комнате ничего, кроме чтения стихов, и не произошло), и фраза относительно ее «attempt at suicide because of a rather silly affair with a litterateur which is now… But no matter» [122]122
  Попытка самоубийства из-за довольно глупой связи с одним литератором, который сейчас… ну, неважно (англ.).


[Закрыть]может быть имитацией ее версии, ее «точки зрения». Гремс отмечает, что «The unidentified allusion and the self-interrupted sentence are unusual <…> stylistic phenomena» (p. 362) [123]123
  Неопределенная аллюзия [т. е. намек неизвестно на кого] и самопрерывающее предложение представляют собой необычные стилистические явления (англ.).


[Закрыть], и кажется весьма правдоподобным, что это просто «несобственно прямая речь», имитация манерной женской речи. Лиза сообщает об этом небывшем романе Пнину, и «Я» становится невольнойпричиной его страданий. Мы не утверждаем, что эта трактовка единственно правильна, нам важно лишь отметить возможностьтакого чтения, напомнить об осторожности, о том, что в каждой строке Набокова может скрываться ловушка для невнимательного читателя. Какое же чтение более правильно, мог бы сказать только «автор» (реальный – или тот, который фигурирует в «Пнине»: «Pity Vladimir Vladimirovich is not here <…> he would have told us all about the enchanting insects» [124]124
  Жаль, что здесь нет Владимира Владимировича, он бы нам все объяснил про этих обворожительных насекомых (англ.).


[Закрыть]).

Из частностей вызывает также сомнение комментарий Локрантц к фразе «For the попсе I am his physician»:

«At first glance this „I“, would seem to be our ubiquitous narrator. However, before the story is over we realize that this must be the author. We learn that Pnin would never trust the narrator to be his physician <…>. This intrusion, then, must be that of author, who is everything, including physician to his characters, since they exist only through him» (p. 23) [125]125
  «Потому что в данный момент я его врач»: «На первый взгляд может показаться, что за этим „Я“ скрывается наш вездесущий повествователь. Но еще до окончания рассказа мы понимаем, что это на самом деле автор. Мы узнаем, что Пнин никогда бы не стал лечиться у повествователя <…>. Значит это было вторжение автора, который является для своих персонажей всем, в том числе и врачом, поскольку они существуют только через его посредство» (англ.).


[Закрыть].

Эта трактовка кажется нам излишне метафоричной, скорее можно допустить, что здесь просто говорит другойповествователь – это вполне вероятно, если учесть развитие повествования в «Пнине», хорошо описанное Локрантц (р. 21–27) и названное ею «игрой в кошки-мышки» (р. 21).

В качестве удачной находки следует отметить связь между словами «Saturday, February 12 – and this was Tuesday, О Careless Reader!» («Пнин») с «lengthy discussion on dates in Tolstoy's literature» (p. 24) [126]126
  «Суббота. 12 февраля – а это был вторник, о Невнимательный Читатель!» [«Пнин»] <…> «пространными разговорами о датах в романе Толстого» (англ.).


[Закрыть]в том же романе.

С другой стороны, не только автор становится персонажем, но и персонаж неожиданно наделяется какими-то признаками автора, так что проблема автора становится еще более запутанной. Мы позволим себе остановиться на этом подробнее. Многочисленные повторы и сходства (от деталей до ситуаций) связывают романы Набокова между собой – и главное – связывают их с автобиографией.

Резиновая ванна, дважды упомянутая в мемуарах, появляется в «Подвиге», дядя Набокова переводит на английский язык «Бориса Годунова» и едва не разбивается на самолете о Бискайские скалы (ср. «Pale Fire». Ряд дат в «Pale Fire» [127]127
  Сейчас удобно обозримых благодаря работе: К. Pilon.A Chronology of «Pale Fire» // Russian Literature Triquarterly. № 3. 1972. P. 370–377 [перепечатана в: С. Proffer, ed.A Book of Things About Vladimir Nabokov, 218–225].


[Закрыть]и в «The Real Life of Sebastian Knight» [128]128
  См. Приложение в статье A. Olcott.The Author's Special Intention: A Study of the Real Life of Sebastian Knight // Ibid. P. 357–358 [ C. Proffer, ed.A Book… P. 119–121].


[Закрыть]совпадает с датами в «Speak, Memory» (например, Себастиан Найт родился 31 декабря 1899 г., т. е. в год рождения Набокова, обсуждаемый в автобиографии, годом раньше родился поэт Джон Шейд в «Pale Fire»). Слова: «an old-fashioned melodrama with three principles: a lunatic who intends to kill an imaginary king, another lunatic who imagines himself to be that king, and a distinguished old poet who stumbles by chance into the line of fire, and perishes in the clash between the two figments» [129]129
  Старомодная мелодрама с тремя главными действующими лицами: безумцем, который намеревается убить воображаемого короля, другим безумцем, который воображает себя этим королем, и знаменитым старым поэтом, который случайно забредает на линию огня и гибнет в стычке двух фантомов (англ.).


[Закрыть]в «Pale Fire» могут напомнить обстоятельства смерти отца Набокова, заслонившего П. Н. Милюкова от пули офицера-монархиста(ср. темы короляи изгнания).

Особенно много связей находим в «Себастиане Найте», названия книг Себастиана кажутся связанными с книгами самого Набокова [130]130
  Позже это предположение подтвердилось, на наш взгляд, когда в «Look at the Harlequins!», книге которая в целом представляет собой инвертированный вариант автобиографии или некий «дополнительный» к ней текст, служащий игровой, псевдо-биографической мотивацией для тех мотивов в романах Набокова, которые не находят соответствия в его реальной и написанной (авто)биографии. Здесь приведен список книг героя (и, соответственно, автора) этой автобиографии, которые однозначно соотносятся с книгами самого Набокова, например, первый роман назван «Тамара» – ср. «Машенька» (ср. имя Тамарав «Speak, Memory» – заведомо ненастоящее, которому в «Себастиане Найте» соответствует имя Наташа– см. ниже), другой роман назван «The Red Tophat» («Красный цилиндр») – эвфемистическое название смертной казни в «Приглашении на казнь», еще один, «Dare» («Вызов»), фонетически обыгрывает «Дар». При этом в романе несовпадение биографий безымянного автора и Набокова входит в сюжет, и один бестактный читатель хвалит роман автора под названием «Машенька», к его недоумению и досаде. (Примечание 1996 г.)


[Закрыть]. Так «Lost Property» («Утерянное имущество», «Утраченная собственность») метрически напоминает «Speak, Memory» («Память, говори»), «Albinos in Black» («Альбинос в черном») и «Prismatic Bezel» («Призматическое гнездо» или «грань») вместе отсылают к «Камера обскура» – ср. потенциальную оптическую тему в слове «призматический», почти полное совпадение слова «альбинос» с именем героя «Камера обскура», Альбинуса,и сходство слов in blackс английским названием этого романа – «Laughter in the dark»(«Смех в темноте»).Эта связь подчеркивается и в рецензии [131]131
  Введение рецензии в текст романа использовано уже в «Даре».


[Закрыть]на «Prismatic Bezel»: «Its funseems to me obscureand its obscuritiesfunny» (Sebastian Knight, p. 86) и в следующем абзаце: «Sebastian <…> began to shake with laughter»(p. 87) [132]132
  «Его комизм мне представляется темным,а темнотыкомичными» – «Себастиан затрясся <…> от смеха» (англ.).


[Закрыть]. Ср. также слова Клэр, сказанные по поводу названия второй книги Найта: «„A title“, said Clare, „must convey the color of the book,not its subject“» (p. 72 – курсив наш) [133]133
  «Название книги, – сказала Клэр, – должно передавать ее колорит (букв, цвет), а не содержание» (англ.).


[Закрыть].

Сходство ситуаций в «Sebastian Knight» и «Pale Fire» подчеркивается названием романа Найта «The Funny Mountain»(«Потешная гора») – ср. игру на опечатке Fountainвместо Mountainв «Pale Fire». Найт 16-ти лет начинает писать стихи (Набоков – 15-ти), и черная тетрадь, в которую он их записывает, появляется также в рассказе «Тяжелый дым» (ср. другую черную тетрадь в начале IX главы «Speak, Memory» – p. 173). Кембриджское образование Найта (ср. также «Подвиг»), его английский и русский языки явно сближаются с биографией Набокова, ср. также love affair Найта в 16 лет с таким же романом в «Speak, Memory» (и «Других берегах»). Показательно, что в «Себастиане Найте» влюбленные обсуждают возможность встречи зимой – встречи, состоявшейся в автобиографии и не состоявшейся в романе [134]134
  Девушку в автобиографической книге зовут Тамара,а в романе Наташа(см. об этом ниже), в обеих книгах появляется велосипед, формула bicycle act(Speak, Memory, p. 207–208), велосипедный номер(Другие берега, с. 177–178), отсылает к bicycle episodeв «Sebastian Knight» (p. 17) или post factum снабжает его биографическим подтекстом, а ниже в английском (но не в русском) варианте (Speak, Memory, p. 257) герой сравнивает свои отношения с братом и сюжет «Себастиана Найта». Однако персонаж, который благодаря всем этим совпадениям отождествляется с автором, – это не герой-повествователь, а герой его повествования. Но в конце книги это противопоставление снимается, повествователь и его герой отождествлены, как отождествлены (за счет названных автобиографических реминисценций, во многом очевидных для читателя романа) и автор со своим героем (или героями): «I am Sebastian, or Sebastian is I, or perhaps, we bothare someone whom neither of us knows» («Я есть Себастиан или Себастиан – это я, или, может быть, мы оба– некто, кого ни один из нас не знает»). Этот нектоопознается довольно легко, если учесть, что повествователь фигурирует в романе под инициалом V., а фамилия его героя (и, вероятно, его самого) начинается (в произношении) на [N].


[Закрыть]. Таких примеров можно привести множество. Ср. также хорошо известную связь между «Даром» и «Лолитой», отождествляющую героя «Дара» и автора «Лолиты». Наконец, великий князь Константин, упоминаемый среди авторов романсов в «Аде», упоминается также в XI главе «Speak, Memory» (в русском варианте этой главы нет).

Итак число автобиографических намеков у Набокова весьма значительно, однако трактовать их только как автобиографические реминисценции, снабжающие героев «собственным опытом» автора, было бы недостойным упрощением, ради такого вывода не стоило бы занимать место перечислением этих совпадений. Очевидно, что функции этих перекличек более многообразны. Один из аспектов автобиографической игры мы уже назвали – стирание граней между автором и героем (эксплицитно демонстрируемое в приведенных словах в «Себастиане Найте»).

Автобиография и прежде всего английский ее вариант играет особую роль в корпусе текстов Набокова [135]135
  Именно этим прежде всего должен объясняться и ее автоперевод на русский и двукратная переработка.


[Закрыть]. Это не просто автобиография, из которой читатель извлекает сплетни начала века, а исследователь – биографические реалии, которые можно сравнить с деталями биографий набоковских героев. Это – главная книга всего корпуса, основной автокомментарийко всем романам, которые благодаря ему выстраиваются в определенный ряд (показательно, что именно в автобиографии содержатся и авторские признания о своем «методе»). Это тот же принцип, который организует в единый текст стихи и прозу Мандельштама, Ахматовой и, вероятно, других поэтов (например, Тютчева) – принцип отсылок, неявных контекстных связей, «перекличек», автоцитат, рассчитанный на внимательного читателя [136]136
  Ср. выше упоминание беспечногоили невнимательного читателя– careless reader.


[Закрыть](«собеседника», говоря словами Мандельштама). Стоит вглядеться в эту ситуацию, чтобы понять, что тот «невежественный читатель», которого дразнит Набоков (напомним, что речь идет о читателе его английскихроманов, которые и исследует Локрантц), – это просто невнимательный читатель, так как едва ли не все сведения, необходимые для понимания русских аллюзий и каламбуров Набокова, он мог бы узнать из самого Набокова– внутри того же корпуса текстов – прежде всего из «Speak, Memory», но не в меньшей степени и из его переводов русской классики (включая «Слово о полку Игореве») и из комментариев к ним и, наконец, из английских переводов его русских романов. Наглядный пример – спектакль в «Аде», комизм которого совершенно непонятен тому, кто не знает сюжета «Евгения Онегина» (и романа и оперы), но он должен быть известен внимательному или хотя бы грамотному читателю из перевода самого Набокова [137]137
  Похоже, что эта идея была впоследствии подхвачена (или же снова возникла спонтанно), судя по названию работы (краткого автореферата): Priscilla Meyer.Nabokov's Non-fiction As Reference Library: Igor, Osian, Kinbot [abstract] // The Nabokovian, XVI, 23–24 – которая, к сожалению, пока осталась мне недоступна. Сейчас, конечно, к этому можно добавить и опубликованные лекции Набокова и многое другое. (Примечание 1996 г.)


[Закрыть]. Нам кажется, что выделение таких связей, повторов, отсылок (к своим же текстам), было бы благодарной задачей для исследователей «английского Набокова» (некоторые из них мы отмечаем во второй части этих заметок) [138]138
  Вот более простой случай такого автокомментария на примере другого, менее знаменитого текста Набокова: «Есть милая поговорка: на чужбине и звезды из олова. Не правда ли? Хороша природа за морем, да она не наша и кажется нам бездушной, искусственной <…> спервоначала, оранжерейным чем-то веет от чуждых деревьев, и птицы все на пружинках,и заря вечерняя не лучше сухонькой акварели» (Кэмбридж // Владимир Набоков. Рассказы. Приглашение на казнь. Эссе, интервью, рецензии. Сост. и прим. А. А. Долинина и Р. Д. Тименчика. М., 1989, с. 337. – курсив наш)– эти начальные строки очерка, особенно выделенные слова, как кажется, содержат программу основного сюжетного хода «Приглашения на казнь». На более элементарном уровне: излагаемые в том же очерке (там же, с. 338–339) табу, обязательные для кембриджского студента («Оказалось, что в Кэмбридже есть целый ряд самых простых вещей, которых, по традиции, студент делать не должен. Нельзя, например, кататься по реке в гребной лодке, – нанимай пирогу или плот; не принято надевать на улице шапку…» и т. д.) в значительной мере совпадают с уроками, которые Дарвин преподавал Мартыну в «Подвиге». (Примечание 1996 г.)


[Закрыть].

Вторая глава книги Локрантц посвящена каламбурам. Против предложенной в ней классификации (р. 45: allusive, connective, thematic, ironic and ornamental puns) [139]139
  аллюзионные, связующие, тематические, иронические и орнаментальные каламбуры (англ.).


[Закрыть]у нас нет серьезных возражений, кроме того (быть может, самого серьезного), что она не кажется нам интересной. Большим ее недостатком является также возможность пересечений рубрик, т. е. в некоторых случаях отнесение конкретного каламбура к одному из разрядов окажется неоднозначным или проблематичным. Наконец, сомнительно, что в Набоковском тексте существуют чисто «орнаментальные» элементы – возможно, что это просто элементы, которые мы не сумели интерпретировать (поскольку определение орнаментальныйзначит в сущности – «не имеющий никакой смысловойфункции в тексте»).

Многие интерпретации в этой главе хороши, но многие слишком усложнены или просто малоправдоподобны. Так, слово Celadon(селадон) в «Sebastian Knight» связано не столько с героем Astree(p. 47), сколько с нарицательным от этого имени.

Среди каламбуров особую роль играют аллюзии, выделенные Локрантц в особый класс. Однако есть ли смысл в классифицировании примеров и в подсчетах, если аллюзия – это то, что легче всего пропускает исследователь, как сделала Локрантц, которая, комментируя фразу из «Bend Sinister» «Nobody can touch our circles» [140]140
  Никто не может тронуть наши круги (англ.).


[Закрыть](p. 52), не узнала в ней предсмертных слов Архимеда «Noli tangere circulos meus» [141]141
  «Не трогай моих чертежей» (лат.).Подробнее см. примечание к переводу Предисловия к «Ultima Thule» и «Solus Rex» в настоящем сборнике.


[Закрыть], так же как, описывая значение слов «mechanical sense of duty» («механическое чувство долга», р. 53), просто не учитывает значения слова «механический», «машинальный», придумывая совершенно неправдоподобные объяснения.

Роль аллюзии прекрасно объясняется самим Набоковым: читатель, не понимающий его намеков, отсылок, цитат, похож на Гудмена, честно верящего в то, что сюжет «Гамлета» и был сюжетом первой книги Найта. Страницы, посвященные книге Гудмена «The Tragedy of Sebastian Knight» («Трагедия Себастиана Найта»), где V. демонстрирует принципы «leg-pulling» («надувательства») и «danger of becoming a centipede»(«опасность превратиться в сороконожку») [142]142
  Англ. to pull ones leg – букв, «тянуть кого-то за ногу» – значит «дурачить», «разыгрывать», «надувать», «морочить». Рассказчик занимается именно этим и время от времени признается: «я тяну Вас за ногу… за другую ногу… за третью ногу и т. д.» Отсюда и опасность для простака стать многоногим.


[Закрыть], грозящую такому читателю (Sebastian Knight, p. 64), прекрасно иллюстрируют принципы набоковской прозы (ср. также уже приводившийся нами пример с Думой из «Speak, Memory»). Принцип «работы» текста еще лучше вскрыт в цитате из романа Найта, где перечисляются все упущения его героя за всю жизнь, в том числе «…not having spoken to that errant schoolgirl with shameless eyes, met one day in a lonely glade [143]143
  …что не заговорил с той беспутной школьницей с бесстыжими глазами, встреченной им однажды на безлюдной поляне (англ.).


[Закрыть][ср. „Лолита“, снова связь героя одного романа и автора другого, „Лолита“ так же восполняет упущение Найта, как „Ada“ – упущение Гумберта, его несостоявшийся детский роман] <…> Having missedtrains, allusionsand opportunities; not having handed penny he had in his pocket to that old street-violinist playing to himself tremulously on a certain bleak day in a certain forgotten town» (Sebastian Knight, p. 176) [144]144
  «что упускалпоезда, намеки,возможности [т. е. опаздывал на поезда, пропускал намеки, упускал возможности], не подал бывшего в кармане гроша тому старому уличному скрипачу, что дрожа играл сам себе [или: играл тремоло] неким холодным днем в некоем позабытом городе». Игра на разных значениях слова miss «упускать», «пропускать», «испытывать недостачу», даже «скучать по кому-нибудь» встречается и в «Аде»: His heart missed a beat and never regretted the lovely loss as she ran… (У него [Демона Вина] екнуло сердце [букв.: пропустило одно биение] и не пожалело об этой милой утрате, когда она выбежала…), причем это употребление перекликается с XI главой «Speak, Memory»: «a missed heartbeat, which was refunded at once by a patter of rhymes» («пропущенным ударом сердца, который был тут же компенсирован [букв.: стоимость которого была возмещена] стуком рифм» – см. перевод главы «Первое стихотворение» в настоящем издании). (Примечание 1996 г.)


[Закрыть].

Слова «to miss allusions» («упускать намеки») предсказывают то, что сейчас сделает читатель, он пропустит намек, не узнает названия «забытого города», который помнит и узнает каждый русский читатель – Люцерн!

Значительно лучше сделана третья глава – бесспорно самая интересная в книге. Ее достоинства обусловлены, в частности, тем, что, покончив с теоретизированием, Локрантц переходит к простому собиранию примеров, комментированию отдельных имен, т. е. исходит не из теории, а из материала (показательна и группировка материала в этой главе – по романам, а не по «приемам»). Хотя далеко не все интерпретации здесь бесспорны. Так, трудно поверить в трактовку имени Chateau(букв, «замок») [145]145
  Ср. отмеченное Локрантц (р. 88) каламбурное превращение Бриантского замка (Bryant's Castle)в «Аде» в Bryant's Chateau(то же, фр.)– каламбур на имени Шатобриана (Chateaubriand). Ср. ниже Bryan Bryanski в «Лолите».


[Закрыть]как фр. chat eau (кошка + вода – в смысле «кошачья моча»), а русского имени Качурин (Kachurin)как англ, cat urine («кошачья моча» – р. 64). Тем не менее многие из них интересны и важны.

Дважды упоминаемая в книге Локрантц (р. 65 и 71) Ольга Олеговна Орлова(Olga Olegovna Orlova), о которой известно только то, что ее дневник попал к повествователю «Истинной жизни Себастиана Найта», – это не только «яйцеподобная аллитерация» (egg-like alliteration), как отозвался о ней упомянутый повествователь, но еще одна allusion perdue: Олег и Ольга следовали друг за другом на Киевском престоле (заметим, что и фамилия Орловых связана с Российской историей, хотя и не столь древней), причем в древнерусской графике эти имена отличались только флексией: Ольга и Ольгъ (второе имя английскому читателю должно быть известно из набоковского перевода «Слова о полку Игореве») [146]146
  Догадка о связи с киевским престолонаследием и «Словом о полку» получила подтверждение, когда в «Посмотри на Арлекинов!» мелькнул эпизодический персонаж (представитель не то Интуриста, не то КГБ) Олег ИгоревичОрлов. К дальнейшему развитию напомню, что Олег, Ольга и Игорь (киевский князь – муж Ольги, а не герой «Слова») фигурируют в пушкинской «Песни о вещем Олеге». (Примечание 1996 г.)


[Закрыть]. В этом историческом контексте характеристика ее дневника: «collecting of daily details» («собирание ежедневных – или: повседневных – подробностей») – может читаться как пародийное обыгрывание летописания. Наконец сама характеристика аллитерации относится и к графике (три яйцеобразных заглавных О), и к фонетике, что отмечает Локрантц (р. 71): окончание русской женской фамилии (Локрантц почему-то называет ее «отчеством» – patronymic) каламбурно отождествляется с «Latin plural for egg»(«латинским множественным числом от „яйца“») – ova.Это наблюдение в принципе верно, но, вероятно, все-таки имеется в виду другая форма латинского слова (в русском произношении совпадающая с окончанием фамилии): помещение этого каламбура в начало романа заставляет вспомнить о повествовании ab ovo [147]147
  «С самого начала» (лат.),букв, «от яйца (Леды)».


[Закрыть](для русского читателя первое, что приходит на ум, это пушкинская «Родословная моего героя») [148]148
  «Начнем ab ovo: мой Езерский Происходил от тех вождей <…> Одульф, его начальник рода, Вельми бе грозен воевода». В этом контексте напрашивается сопоставление с именем Адульфв «Solus Rex» (может быть, контаминирующим Одульфас Адольфом;ср. такие Земблянские имена, как Одон, Отар – «Pale Fire»). См. в настоящем издании наш перевод предисловия к «Solus Rex» и «Ultima Thule» и примечания к нему. Если верно, что имя Ондрика можно сопоставить со словом удъ,тогда и с ovum намечается некоторая смысловая связь (ср. эпизод, цитируемый в указанном примечании). Во всяком случае имена укладываются в некоторую русско-варяжскую княжескую перспективу в сочетании, может быть, с генитальной тематикой. Заметим, что автор вымышленной Thule (в первой главе неоконченного романа – «Ultima Thule») носит фамилию Синеусов– от имени Синеуса, брата Рюрика и Трувора (здесь сходится варяжская, княжеская и летописная темы), одновременно включен в обширное поле «синих» имен, прослеживаемое у Локрантц (отдельные примеры см. ниже), и родоначальником Винов (Veens) в «Аде» был князь Ivan Temnosiniy. (Примечание 1996 г.)


[Закрыть].