Текст книги "Решающий шаг"

Автор книги: Берды Кербабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 55 страниц)

Глава девятая

Эзиз, отступая вместе с белыми и англо-индусами, не раз проклял час, когда ввязался в общие действия. Теперь он окончательно убедился в правоте Джунаид-хана, который предупреждал его об опасности несвоевременного выхода на железную дорогу и потери самостоятельности. Военные операции по занятию городов, где коннице негде развернуться, а пулеметы бьют из-за каждого укрытия,– такие операции не по нему. Куда выгоднее сидеть в Ак-Алане, выжидая благоприятного поворота событий, и порой кидаться на беззащитные аулы.

Вернувшись в свое разбойничье гнездо, Эзиз отправил раненых, в том числе и Артыка, по аулам, выставил в направлении Теджена сильный заслон и вновь почувствовал себя в безопасности. У белых он взял достаточно оружия, а продовольственное снабжение своего отряда стал налаживать старым, испытанным способом. Собрав советников, ахунов, ишанов и мулл, он, расточая подарки и ласковые слова вперемежку с угрозами, заставил объявить себя верховным главой мусульман, после чего уже на правах высшего духовного лица – ахуна ахунов– издал указ о сборе с населения зеката (Зекат – подать в пользу духовенства).

Между тем положение белых было далеко не завидным. Если бы не помощь со стороны интервентов, после разгрома под Тедженом все их гнилое сооружение рухнуло бы в несколько дней. Но на Закаспийский фронт батальон за батальоном продолжали прибывать части заранее подготовленной в Иране англо-индусской оккупационной армии. Выгодные для обороны позиции под Каахкой были спешно укреплены. Тем не менее ашхабадские авантюристы не чувствовали под ногами твердой почвы. Страх перед Красной Армией, части которой сразу же, как только появились на фронте, создали перелом в ходе боев, заставил их стать на колени перед союзниками.

Девятнадцатого августа генерал Маллесон, возглавлявший миссию союзников в Иране, в последний раз принял Дохова – уполномоченного по иностранным делам ашхабадского «правительства». Дохов только недавно сменил сапоги на лакированные ботинки. На этот раз, несмотря на страшную иранскую жару, он явился к генералу в смокинге. Но размякшие от обильного пота стоячий крахмальный воротничок и манжеты уже сморщились и походили на мокрые тряпки, а белая манишка была расписана узорами пыли. Генерал не удивился необычному наряду «мистера Дохова», но с усмешкой подумал: «Мисс Элизабет оказывает на него благотворное влияние». Ему было известно, что Дохов большую часть времени и почти все деньги, получаемые из Ашхабада на дипломатическое представительство, тратил на кутежи с одной русской эмигранткой, связанной с английской разведкой.

Вместе с Доховым явился его советник по иностранным делам, граф Доррер, одетый по-летнему, в легкий чесучовый костюм и белые туфли. Генерал Маллесон принял обоих с обычной дипломатической вежливостью, к Дррреру обращался запросто – «граф», но Дохова называл не иначе, как «сэр». Прежде чем начать деловой разговор, он предложил позавтракать, на что Дохов, у которого разламывало голову после вчерашнего кутежа, охотно согласился.

На столе, сервированном на английский манер, было мало закусок, но много вин и виски разных марок. Генерал разбавлял виски содовой водой, Дохов пил его в натуральном виде и скоро захмелел.

После завтрака генерал пригласил гостей в свой кабинет, усадил Дохова в кресло перед письменным столом и положил перед ним протокол, напечатанный на двух языках – английском и русском. Дохов блуждающим взглядом скользнул по первой странице, буквы двоились у него в глазах, лезли одна на другую. Вчитываться в содержание протокола и напрягать мозг не было особой необходимости: все пункты соглашения, точно сформулированные англичанами, были известны ему наизусть. За помощь оружием и войсками в борьбе против большевиков ашхабадские правители соглашались передать союзникам Закаспийскую железную дорогу, радиостанции в Красноводске и Кушке, все запасы хлопка и шерсти, все банки и контроль над финансами. Оставалось только подписать протокол, скрепляющий достигнутое в процессе переговоров соглашение. Но как ни был пьян Дохов, он все же понял странное вступление к протоколу, далеко выходящее за пределы его полномочий:

«Союзники и ашхабадское правительство считают себя полноправными разрешать вопросы, касающиеся не только Закаспийской области: свержение советской власти во всех местах Туркестана, оккупация союзниками Баку, передача союзникам Каспийского флота, обеспечение господства союзников на Каспийском море...»

В блуждающих глазах Дохова запрыгали слова:

«...право союзников полностью или частично уничтожить Среднеазиатскую железную дорогу».

Он с недоумением посмотрел на англичанина:

– Господин генерал, мы заключаем договор по поводу Закаспийской области...

– Сэр, – невозмутимо отвечал Маллесон, – человек, ожидающий яйцо от курицы, не платит отдельно за ее хвост. Закаспий – хвост Туркестана.

– Баку...

– Человек, покупающий дом, не купит его без дверей. Баку – его дверь.

– Разрушать железную дорогу...

– Вещь – моя. Что хочу, то и делаю с ней.

– Господин генерал!..

Маллесон недовольно перебил растерявшегося «дипломата»:

– Мистер Дохов! Кровь наших солдат мне дороже вашего благополучия. Наши войска могут уйти отсюда...

– Нет, генерал, нет! Ради бога»..

Генерал Маллесон понял, что Дохов прижат к стене. Открыв ящик письменного стола, он вынул и положил перед Доховым особое соглашение. Несколько протрезвевшие глаза Дохова прочли следующие строки:

«...После свержения советского правительства организуется Туркестанская автономная республика во главе с президентом, кабинетом министров, однопалатным парламентом...»

Прочтя бумагу, Дохов сразу повеселел и, не раздумывая уже, взял перо и подмахнул протокол.

Слуга внес и поставил на столик все то же виски и бутылочки содовой воды.

Дохов, позабыв о приличии, потянулся к большой черной бутылке с золотым британским львом на ярлыке, налил себе почти полный бокал и понемножку в два других бокала – для генерала и графа Доррера. Затем чокнулся с генералом, залпом опорожнил бокал, даже не поморщившись от обжигающего спирта, и с пьяным бахвальством сказал:

– Теперь мы выгоним большевиков не только из Закаспия, но и из Туркестана. Да здравствуют союзники!

Вскоре развалившийся в кресле Дохов, уткнув подбородок в манишку, забормотал что-то невнятное, затем стал неприлично ругаться.

Граф Доррер шепнул ему на ухо, что он переходит границы. У Дохова изо рта потекла слюна. Он крикнул:

– Теперь все равно! Ха-ха-ха!.. – Выкатив глаза, он оглянулся: – А где же Лизавета?.. Лизавета! – рявкнул он и покачнулся.

Доррер взял его под мышки и уложил на диван.

Для генерала Маллесона, который спокойно прохаживался по кабинету, дымя сигарой, Дохов уже не представлял интереса. Он хорошо помнил данные своей разведки: «Дохов – член партии эсеров, в пятом году был выслан в Закаспийскую область, ограниченный, карьерист...» Будет послушным – может сделать карьеру; будет мешать – мастер колониальных захватов знает, как устранять подобных людей, чтобы они никогда не могли стать свидетелями.

Но от графа Доррера у генерала Маллесона не было особых секретов: тот был связан с англичанами с начала мировой война. Видя, что Дохов заснул, генерал перестал обращать на него внимание. Доррер выложил последние агентурные сведения; генерал в свою очередь сообщил своему резиденту несколько больше того, чем тот знал об английских планах в Средней Азии. Разложив на столе карту, он показал районы, захваченные атаманом Дутовым, и стал объяснять дальше схему подготовленных мятежей:

– Сейчас Дутов наступает на Актюбинск. А казаки Семиречья открыли фронт в Верном. Когда большевистское командование израсходует свои резервы на этих фронтах, выступят мощные резервы белого движения в Ташкенте, Самарканде, Фергане, отряды хорошо вооруженных и обученных басмачей под командованием белых офицеров... Вот отсюда, из Аулие-Ата последует удар на Арысь, – черкнул генерал пальцем по карте, – и железнодорожное сообщение между Ташкентом и Актюбинском будет прервано. Часть отрядов басмачей двинется из Ферганы на Чиназу и овладеет железнодорожным мостом через Сырдарью, Джунаид-хан направит свои отряды через Дарган-Ата к Чарджоу и с помощью отрядов эмира Бухары овладеет Аму-дарьинским мостом, чтобы прервать сообщение между Ташкентом и Каспием. Основные же силы эмира будут действовать вот здесь, на широких степных просторах между Аму– и Сырдарьей...

Граф Доррер был знаком с общим планом интервенции англичан в Закаспийскую область, но даже он не знал, что английское командование руководило всеми контрреволюционными организациями в Средней Азии. Он и понятия не имел о бесконечных караванах оружия и боеприпасов, которые шли не только из северовосточного Ирана, но и с английских военных баз в Индии, через пограничную область Читрал.

Заговорили о планах создания «Юго-Восточного русского союза», который должен был существовать под английским протекторатом и охватить Оренбург, часть Урала и Сибири, Астрахань, Башкирию и весь Туркестан с Хивой, Бухарой и Закаспийской областью, а в будущем, для обеспечения выхода к морю, также Кубанскую и Терскую области. Удовлетворяя любопытство Доррера, генерал коснулся и «кавказского плана».

– Как вам известно, граф, – сказал он, складывая свою карту, – руководство действиями на Кавказе осуществляется нашей военной миссией генерала Денстервиля, имеющего свою резиденцию в северо-западном Иране. Там большую услугу оказал нам полковник Би-черахов со своими казачьими частями. По указанию генерала Денстервиля он перебросил казаков на Кавказ, чтобы предупредить занятие Баку и захват бакинской нефти германо-турецкими войсками. Ну и... с помощью полковника Бичерахова нашим друзьям муссаватистам, дашнакам, эсерам и меньшевикам удалось свергнуть в Баку советскую власть. Там сейчас установлена диктатура Центрокаспия...

Оборвав свою речь, он вернулся в кабинет, налил в бокалы виски и поднял свой:

– За будущее ваше губернаторство, граф! Они чокнулись.

Дохов вдруг поднялся на диване и уставился на них мутными глазами. Генерал нажал кнопку звонка. В дверях показался адъютант. Дохов, шатаясь, подошел к столику и опять потянулся к черной бутылке.

– Господа...

Но генерал сказал адъютанту:

– Машину господину министру!

Граф Доррер и адъютант взяли Дохова под руки и, не обращая внимания на его протесты, потащили к машине.

Глава десятая

Под Каахкой завязались упорные, длительные бои. Штаб советского командования оставался в Теджене. Алеша Тыжденко все время находился в боях и только на третий день после занятия Теджена приехал в город по вызову Чернышева. Иван Тимофеевич сразу, как только Тыжденко вошел в кабинет, заметил, что тот чем-то расстроен. Поздоровавшись, он спросил:

– Что это ты, Алеша, такой невеселый? Надо радоваться победам, а ты точно на похоронах. Устал? Или, может быть, болен?

Тыжденко тяжело вздохнул.

– Нет...

– Так в чем же дело?

– Я совершил преступление.

Чернышев с удивлением посмотрел на Тыжденко: действительно, у него был подавленный вид.

– Преступление?

– Да. Такое дело – до самой смерти себе не прощу! И тебе не знаю, как теперь смотреть в глаза... Артык...

Чернышов вскочил со стула, схватил Тыжденко за плечи:

– Ты убил его?

– Не я, мои красноармейцы стреляли, но это все равно. Если б я раньше приказал прекратить огонь, он был бы сейчас вместе с нами.

Некоторое время оба молчали. Чернышов спросил:

– Убит?

– Не знаю.

– Рассказывай все.

Иван Тимофеевич сел на свое место за письменный стол. Взгляд его был задумчив.

Тыжденко рассказал, как было дело, и с болью закончил:

– У меня и сейчас еще звучит в ушах его голос: «Алеша! Алеша!» Как сейчас вижу: припадает он к гриве коня, обнимает руками его шею, а горячий конь встает на дыбы... Какой радостный был у него вид, когда он выехал к нам навстречу! Он шел к нам с открытой душой, а мы... встретили его пулей. Я слишком поздно узнал его.

– Да, жалко, – задумчиво проговорил Чернышов.– Он не был контрреволюционером. Горячая кровь толкнула его в лагерь врагов. А может быть, и моя ошибка...

– Что ты хочешь сказать, Иван Тимофеевич?

Чернышов не успел ответить. Вошел Ашир. Поздоровавшись, он с тревогой посмотрел на обоих. Иван Тимофеевич осторожно сообщил, что друг его ранен в бою, может быть, даже смертельно.

– Он ничего другого не заслужил, – твердо сказал Ашир, но сердце его сжалось от боли.

Иван Тимофеевич пытливо посмотрел на него.

– Ашир, не криви душой. Не ты ли говорил, что теперь, когда мы разделались с куллыхановцами, Артык обязательно будет с нами? Вот сейчас товарищ Тыжденко рассказал мне, что Артык пытался перейти к нам, но попал под пулю. – Он помолчал немного, затем снова обратился к Аширу: – Вот что, Ашир! Как ни опасно сейчас появляться в аулах, особенно тебе, все же надо попытаться найти Артыка.

Ашир тотчас же с готовностью поднялся со стула. Чернышов продолжал:

– Если он согласен, если найдется хоть малейшая возможность, надо перевезти его в город. В случае тяжелого ранения в ауле он может погибнуть. Так или иначе, ты узнаешь о его положении и намерениях.

Спустя полчаса Ашир, захватив с собою пакет с бинтами и медикаментами и получив от фельдшера наставления, вышел из штаба. Он решил выехать в аул после захода солнца и, чтобы скоротать время, зашел на квартиру Мавы.

Самого Мавы дома не было. Майса встретила его радостно:

– Ашир-джан! Слава богу, опять посчастливилось встретиться на родине!

Ашир пошутил:

– Разве не все равно, где встретиться?

– Нет, Ашир. Лучше родины ничего нет!

– А какое место считаешь ты своей родиной?

Вопрос Ашира заставил Майсу задуматься. Она почти забыла Мехин-Кала, где родилась и выросла. Как во сне, вспоминался ей иногда аул у подножия гор, светлый говорливый ручей, возле которого она девочкой беспечно играла и резвилась. Жизнь в семье Халназара не вызывала у нее ничего, кроме ненависти и отвращения. Но там проснулась и окрепла ее любовь, и ей поэтому хотелось сказать: «Родина моя – аул Халназара». Не зная, что ответить, она с недоумением посмотрела на Ашира.

– В самом деле, Ашир, где же моя родина?

Ашир чуть не рассмеялся, но Майса смотрела на него серьезно, и он серьезно ответил:

– Майса, родина твоя обширна: Мехин-Кала, аул Гоша, Теджен, Чарджоу... Как говорит Иван, вся советская земля – твоя и моя родина. Не гак ли?

– Да, и Мавы так говорит.

– А ты что думаешь об этом?

– Когда мы поехали в красном вагоне, а особенно, когда в Чарджоу загремело на небе и на земле, я думала, что пришел конец моему счастью. Но теперь я привыкла и к грохоту стрельбы и ко всему. По правде сказать, теперь я везде чувствую себя как дома...

В сумерках, сунув револьвер в карман, Ашир в простой дейханской одежде вышел из квартиры Мавы и двинулся знакомой дорогой.

Айна чуть не умерла от горя, когда Артыка привезли в похоронном кеджебе (Кеджеб – паланкин). Но Артык был в сознании, в глазах его светилась жизнь, и он мог даже немного говорить. Айна обрадовалась и, обняв Артыка, помогла снять его с верблюда.

Аульный знахарь приготовил лекарство и стал перевязывать рану. Пуля пробила бок, не задев кишечника, но кровоточащая рана, когда отодрали прилипшие к ней лоскуты материи, выглядела страшно. Артык терпеливо переносил боль и, чтобы не волновать Айну, мать и Шекер, при перевязке не издал ни звука. Наоборот, он даже ободрял их. Стонал он только во сне. Днем его не так мучила рана, как сознание неудачи, постигшей его как раз в тот момент, когда он был уже близок к цели и мог исправить свою ошибку. Он видел Алешу, Алеша видел его. Они даже слышали друг друга, их отделяла всего лишь небольшая открытая площадка, расстояние броска палки. Но... недаром говорится: «Беда—между бровью и глазом».

Артык не жаловался на судьбу. Во всем, что произошло, он винил только себя. «Пуля задела мне бок, – с горечью думал он, – а по справедливости она должна была ударить в сердце». Но какой-то голос твердил ему: «Нет! Тогда и в могиле ты не нашел бы покоя». И он мечтал: «Только бы стать на ноги, а цели своей я достигну!»

В долгие часы физических и нравственных мучений Артык рассказал Айне о своих сомнениях и ошибках. На рассвете, после одной бессонной ночи, он забылся тяжелым сном. Его разбудил стук копыт и ржание Мелекуша. Айна в это время кипятила за дверью чай. Она вошла и радостно сообщила о приезде Ашира. Забыв о ране, Артык поднялся на локоть.

– Ашир... Где же он? Зови его скорее сюда!

Ашир вошел, молча сел у постели Артыка и взял его за руку. Друзья впились глазами друг в друга и тут же опустили их, стараясь скрыть охватившее их волнение. На Ашира подействовало мертвенно бледное лицо Артыка. Артыка до боли взволновало то, что Ашир, советский воин, приехал навестить его.

За чаем Ашир рассказал обо всем, что слышал в кабинете Ивана, – о том, что Куллыхан оставлен в Мары и там его будет судить революционный трибунал, что Алеша Тыжденко в отчаянии, думает, что Артык убит; Иван Тимофеевич признает, что ошибся, не понял сразу намерений хромого мирзы, а теперь желает только одного: чтобы Артык выздоровел и пришел сражаться вместе с ним против белых.

Артык в свою очередь посвятил Ашира во все свои самые сокровенные думы.

– Ашир, – сказал он в заключение, – просто признать свою ошибку – этого мало. Надо понять, в чем ошибка, чтобы исправить ее... К восстанию шестнадцатого года я примкнул не ради своей выгоды, в дни революции хотел сражаться не за себя. Хотя и невысокое у меня было положение – стремления мои поднимались выше Копет-Дага. Моей целью было освободить туркменский народ от гнета, завоевать дейханам свободу и лучшую жизнь... Душой я всегда был с Иваном, считал его своим старшим братом, наставником, Я никогда не сомневался, что он борется за правое дело, за народ. Но в совете у него сидели такие негодяи, как Куллыхан, и это помрачило мой разум. Куллыхан воровал наш хлеб в кооперативе, поддерживая баев; кроме этого я ничего не хотел ни видеть, ни знать. А Эзиз... Первое время его слова и дела казались мне направленными на благо народа.

Ашир не удержался от того, чтобы не упрекнуть друга:

– Когда я вернулся из России, разве я тебе не говорил?

Артык пошевелился неосторожно и на минуту замолк, морщась от боли. Говорить ему было трудно, но он продолжал:

– Ашир, не перебивай меня. В то время и ты понимал не больше меня.

– Почему не понимал? Разве я мало учился у русских?

– Хорошо, пусть ты революционер со дня рождения... Слушай дальше. Я лишил силы Халназара, избавил народ от старшины Бабахана. Мне казалось, что дейхане стали хозяевами своей судьбы. Все это было сделано мною, когда я носил зеленые погоны нукера Эзиза. Но это было похоже на погоню за тенью. Прошло немного времени – и место аульных баев, царских чиновников занял сам Эзиз. Оказывается, все его действия были направлены не на то, чтобы завоевать для народа свободу, а на то, чтобы самому сесть ему на плечи. В шестнадцатом году царь отнимал у народа скот, кибитки, людей, разорял дейхан налогами и поборами; теперь Эзиз делает то же самое. Сейчас он жестоко расправляется с правым и виноватым. Чтоб стать ханом Теджена, он пролил немало крови... Так вот ты понимаешь – в чем моя вина?

– Понятно.

– Нет, еще не понятно. Оказывается, мои глаза не видели дальше коновязи Мелекуша. Я ненавидел Кул-лыхана и не верил в силу Ивана, который защищает интересы народа. Я, как слепой, поддался обману Эзиза и вместе с ним боролся против совета. Я сам себе на лоб поставил позорное клеймо. Теперь – слишком поздно! – я понял, что народ может получить свободу только через советы...

– Иван говорит: лучше поздно, чем никогда. Он ждет тебя с нетерпением.

– Он ждет меня, но я виноват не только перед ним. Иван был прав, когда предупреждал меня, что, уйдя к Эзизу, я неминуемо стану врагом советской власти. И вот все случилось так, как он говорил: когда разоружали отряд Эзиза, я поднял оружие против тебя и Алеши, против советских солдат, вместо того, чтобы бросить винтовку и, хотя бы мертвым, остаться чистым и честным перед народом. Вот где моя главная вина!.. Ты говоришь, что Куллыхан предан суду. Если бы даже этого не случилось – Куллыхан теперь не помеха. Я и без того явился бы на зов Ивана, потому что этот зов моей совести. Но я должен искупить свое преступление перед народом. Я помогал Эзизу стать ханом Теджена, я же и должен лишить его силы, избавить народ от этого страшного бедствия... Подожди, не перебивай меня, Ашир. Если бы вам даже удалось занять Ак-Алан, это еще не было бы концом Эзиза. Только я могу лишить его силы: я уйду от него и уведу с собой всех, кто заблуждается так же, как заблуждался я. Приду к вам не один – или кровью своей заплачу за свою ошибку! Передай это Ивану.

– Артык, ты преувеличиваешь свои силы. Ведь у тебя рана, и, как видно, тяжелая. Здесь ты можешь погибнуть., Иван поручил мне перевезти тебя в город. Там есть хорошие доктора, они тебя обязательно вылечат. Может быть, через пески...

– Нет! В свои силы я верю крепко, я не умру.

Обессиленный волнением и болью, Артык откинулся на подушку и закрыл глаза. Ашир не решался больше возражать. Он сожалел, что не может выполнить поручение Чернышева, но в глубине души был согласен с Артыком. Его вину он понимал и понимал желание друга самому ответить за нее перед народом, исправить тяжелые последствия своей ошибки. Артык тверд в своих решениях и честен в поступках. Так пусть и поступает, как подсказывает ему совесть.

Ашир снова взял руку Артыка, чтобы пожать ее. Тот открыл глаза и посмотрел на него горящим взглядом, глубоким и открытым. Казалось, стерлась с его души вся накипь и ржавчина, тяготившие его долгое время. Друзья обменялись крепким рукопожатием, как бывало раньше.

Видя, что беседа примирившихся друзей завершилась благополучно и что Артык задремал, Айна принялась хозяйничать, чтобы как следует угостить Ашира. Нурджахан поближе подсела к нему, Шекер занялась своим рукодельем. Ашир, искоса наблюдая за Айной, заметил, что она немного пополнела и чуть изменилась в лице. Движения ее стали медленнее и спокойнее, как у женщины, которая готовится стать матерью. Он высказал свою догадку, обратившись с вопросом к матери Артыка:

– Тетушка Нурджахан! Наверное, уже готовитесь к тою?

Нурджахан удивилась зоркости Ашира. Еще не все соседи догадывались о том, что Айна беременна. Может быть, ему Артык сказал? Шекер тоже бросила недоумевающий взгляд на Ашира: «К какому тою? Не говорит ли уж он о свадьбе?..» Думая, что Ашир знает все, Нурджахан дала волю своему чувству:

– Ах, что может быть лучше такого тоя!.. Только, сынок, арбуз еще не разрезан. Кто знает, что в нем?

– От Айны я плохого не жду!

– И мы ждем мальчика. Даст бог, так и будет, – отозвалась Нурджахан, утирая слезы.

Теперь Айна смутилась, поняв, о чем говорил Ашир. Закрыв губы яшмаком, она торопливо вышла из кибитки. Шекер проводила ее сияющими глазами: «Неужели и у нас скоро будет маленький? А она даже мне ничего не сказала об этом...»

– Если Артык окажется слабым, – продолжал грубовато шутить Ашир, – он мне больше не друг!

Артык приоткрыл глаза. «Ты прав, – подумал он с горечью. – В таком положении у меня скоро ни одного друга не останется».

– Верно, Ашир-хан, – тихо сказал он. – И друзья и родственники у того, чья бабка на кону стоит. Не повезет в игре – не будет ни друга, ни покровителя. Вода в новом кувшине всегда холоднее, – переменить друга и тебе не мешает.

– Артык, ты это серьезно? – удивился Ашир. – Да ты в уме ли?

– Ты имеешь право на это, – продолжал Артык, отвечая скорее на свои мысли, чем на вопрос друга.

– Обязательно буду ругать, если окажешься слабее Айны!

– Ну при чем тут Айна?

Нурджахан первая догадалась, что Артык не понял, о чем шел разговор, и сказала:

– Артык-джан! Мы говорим о будущем тое.

– О каком тое?

Ашир рассмеялся:

– У тебя совсем голова замутилась. Я говорю: если у тебя будет сын, я твой друг по-прежнему, а если дочь так еще подумаю!

– Ты на мираж скачешь, – улыбнулся Артык, поняв свою ошибку, и облегченно вздохнул.

– Я не из тех людей, что видят новый месяц в облачный день!

– Ничего ты не видел. Это у моей матери язык не терпит.

Нурджахан круто повернула разговор:

– А ты, сынок, – обратилась она к Аширу, – когда свой той справлять будешь?

Несмотря на то, что Ашир ждал этого вопроса, от неожиданности у него мурашки "забегали по телу. Опустив голову, он с трудом преодолел смущение и еле слышно вымолвил:

– Для меня, тетушка Нурджахан, это еще не вынутый жребий: неизвестно, что выпадет на счастье.

– Ну, сынок, будешь мешкать, счастье само не придет. А ты не стесняйся, начинай свататься к девушке, которая тебе нравится. – Не к каждой посватаешься.

– Это почему же?

– А вдруг скажут – шапка набок съехала, мол, вдовец, и прогонят.

– Э, сынок, ты себя вдовцом не считай: детей у тебя нет, да и самому еще двадцати пяти не вышло. Кто про тебя скажет, что ты вдовец?

– А кого я пошлю сватом, тетушка Нурджахан? Кто у меня, кроме старухи матери? Одна надежда на Ар-тыка – когда-то я женил его, так, может, теперь он женит меня.

– Ты меня женил? – опять подал голос Артык.

– А кто же?

– Это надо спросить у Айны.

Вошедшая в кибитку Айна только улыбнулась из-под яшмака. Но Ашир не отставал:

– Скажи по чести, Айна, я женил Артыка или нет?

Айна опять улыбнулась и кивнула головой. Ашир обрадовался:

– Вот видишь! Артык ответил прямо:

– Ашир, хоть и не ты женил меня на Айне, но тебя я женю обязательно! Пусть только пройдет это смутное время...

Аширу нельзя было больше оставаться в ауле: к Артыку могли нагрянуть гости из Ак-Алана, а встреча с ними не сулила красногвардейцу ничего хорошего. Простившись, он вышел из кибитки, сел на коня и поехал в Теджен дальними тропами. Дорогой он думал о Шекер и о словах Артыка, сказанных на прощанье.

Не прошло и часу после отъезда Ашира, как в кибитку пожаловал новый гость – Гандым. О цели своего прихода он объявил сразу же, как вошел, едва Артык успел ответить на его холодное приветствие.

– Артык, я пришел сказать тебе, что завтра буду делить свой урожай.

«Что это сегодня нашло на Гандыма? – подумал Артык. Обычно с таким сообщением бедняки приходили к своим заимодавцам-баям, заранее зная, что все их зерно пойдет на уплату долгов, податей и налогов.

– Хорошее дело, дядюшка Гандым, – не выдавая своего удивления, отозвался Артык. – Как урожай нынче?

– Урожай... Половину семян птицы склевали, половину мыши поели. Что собрал – все на току. Приходи и ты завтра, заберешь свою, долю.

– Какую долю? Разве я пайщик в твоем посеве?

– Ты не пайщик, но хозяин твой, Эзиз-хан, мой издольщик.

– Дядюшка Гандым, если ты на меня в обиде, так скажи прямо, в чем дело, – сдержанно ответил Артык, уже догадываясь, что значит приход и такое поведение Гандыма.

Но тот, решив еще круче посолить раны Артыка, сказал:

– Артык, ты знаешь меня. Я не умею одно говорить, другое таить. Чтобы мой труд не достался такому негодяю, как Мамедвели-ходжа, уж лучше ты возьми: и коню корм будет, и матери в чем повалять тесто.

Если б Артык услышал такое от кого другого, он вынул бы из-под подушки револьвер и тут же застрелил бы обидчика. Но на Гандыма он сердиться не мог. Гандым имел право сказать так. И Артык после некоторого раздумья спокойно переспросил:

– Так когда, говоришь, будешь делить?

– Завтра, как солнце встанет, привязывай мешки к седлу и приезжай на гумно.

– Ладно, дядюшка Гандым. Сам я не могу еще сесть на коня, пришлю своего джигита. А ты не забудь предупредить и Мамедвели-ходжу.

– Будь спокоен, этот своего не упустит. Даже если ночью тайком будешь делить зерно, – он все равно придет. Но ты мне ближе, а с ним я рассчитаюсь сам.

– Значит, завтра жди, как солнце встанет.

– Вот и хорошо. И тебе немного достанется, и я буду спокоен. А то от Эзиза да от этого проклятого сборщика покою нет.

На рассвете джигит Артыка, ухаживающий за его конем, приехал на гумно Гандыма. Старик был прав: Мамедвели-ходжа уже давно был здесь и поглядывал на хлеб, как на свое добро. Собравшиеся тут же пайщики и заимодавцы Гандыма с озлоблением смотрели на эзизовца. Увидя джигита из сотни Артыка, Мамедвели ничего плохого не подумал. Наоборот, он надеялся, что Артык при случае скажет Эзиз-хану, как ревностно он, Мамедвели, собирает налоги.

Джигит, ни с кем не поздоровавшись, направил своего коня прямо к Мамедвели-ходже.

– Ты что, ходжам, тоже пайщиком тут? – грубо спросил он.

– Нет, сынок, – ответил ходжа, – я тут службу исполняю.

– Какую службу?

– Собираю зекат для Эзиз-хана и его всадников. Джигит перегнулся через седло и ухватил Мамедвели за ворот:

– Ты, пестроглазый черт! – крикнул он в посеревшее от страха лицо ходжи. – В царское время мы не могли избавиться от тебя, и теперь ты тянешь лапу к народному добру! А что, если я вот здесь, где стою, возьму твою поганую душу?

– Я... я... – хрипел Мамедвели, напрасно силясь вырваться из рук джигита.

– Замолчи!

Помутневшие глаза ходжи готовы были выскочить из орбит, как у мыши, которой наступили на хвост. Один из пайщиков Гандыма, пожалев его, хотел было броситься ему на помощь, но джигит остановил его гневным окриком. Он поднял ходжу, как пустой чувал, и бросил на солому. Желтая шапка Мамедвели полетела в сторону, халат завернулся ему на голову, худые ноги раскинулись, как сухие ветки саксаула.

– У баев бери свой зекат, – сказал джигит и грозно добавил: – А если еще раз покажешься на дейханском гумне, я твою Душу отправлю в ад!

Гандым крикнул:

– Эй, братишка! Неладно ты делаешь. Ходжам может пожаловаться Эзиз-хану. Что тогда будет?

– А пусть жалуется, если жизнь не дорога! – ответил джигит и ударил коня плеткой по крупу.

Гандым расхохотался своим полубезумным смехом:

– Эй, ходжам! Раскрывай же чувал!

Но до тех пор, пока топот коня не затих вдали, Мамедвели лежал в соломе, не шевелясь и не издавая ни звука.