Текст книги "Решающий шаг"

Автор книги: Берды Кербабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 55 страниц)

Глава вторая

Когда Умсагюль выпалила потрясающую новость о падении ак-падишаха, Халназар чуть не подавился глотком чая и долго сидел молча, оцепенев от неожиданности и страха. Затем он тяжело задышал и злобно уставился на женщину, стоявшую у дверей кибитки:

– Что ты болтаешь, рабыня! Слышат ли твои уши, что вылетает у тебя изо рта? Глупая баба! За эти слова тебя повесят,

Умсагюль растерялась. На ее лице, никогда не выражавшем ни печали, ни радости, если она этого не хотела, отразился смертельный испуг. Заплетающимся языком она попробовала оправдаться:

– Бай-ага, я... хотела только принести тебе эту новость, выразить мое сожаление.

– Ты, дура этакая, все носишься по аулу, точно съела ногу собаки. И новости у тебя всегда самые скверные. Не ты ли пустила слух, будто Артык плюнул в бороду Халназару? Ты, сука, кормишься у меня, а лаешь у чужих дверей. Убить бы тебя вот на этом месте!..

Пересохшие от страха, обескровленные губы Умсагюль начали было шевелиться, но Халназар снова свирепо крикнул:

– Замолчи, рабыня!

Трясущимися руками он стал переливать чай из пиалы в чайник. Чай пролился на ковер. Это окончательно вывело бая из себя. Закусив губу, он швырнул фиолетовую пиалу в посудный угол. Пиала со звоном ударилась о таган и разлетелась вдребезги. Тогда он в бешенстве пнул ногой и чайник, и тот покатился по ковру, дребезжа привязанной крышкой. Ковер разукрасился мокрыми узорами.

Умсагюль совсем онемела от страха. У нее задрожали ноги, и она бессильно опустилась на землю.

Обычно рассудительного Халназара не часто можно было видеть в таком гневе. На этот раз вылилось наружу все его недовольство Умсагюль – и за неудачное сватовство и за то, что она принесла ему столь неприятную весть. Было отчего прийти в бешенство. Но лишь только прошла вспышка гнева, Халназар подумал, что безрассудно запугивать старую женщину, которая и без того сидит перед ним, как мышь перед кошкой. Гораздо умнее было порасспросить ее и проверить, насколько верны принесенные ею нерадостные вести. Пока Халназар приходил в себя, Садап-бай подобрала осколки пиалы, подняла с ковра чайник и, обернувшись к мужу, сказала:

– Слышишь, отец, тебе говорю: к чему сердиться, разве она желает тебе зла? Прощают даже кровь тому, кто пришел с покорной душой.

В глазах Умсагюль при этих словах заблестели слезы.

– Пусть меня бог накажет, если я таю против вас хоть крупицу злобы! – робко произнесла она и расплакалась.

Халназар все еще ворчливым тоном, но уже примирительно бросил:

– Ну, нечего хныкать! Не то скажу: «Утри глаза колючкой». От этого тебе легче не станет. Скажи лучше, от кого ты услышала эту весть? Да говори толком!

Умсагюль уже готовилась выложить Халназару все, что она слышала, как вдруг в дверях появился запыхавшийся Покги Вала. Не замечая ни Умсагюль, ни мрачного настроения бая, позабыв даже приветствовать дом и семью, он прямо с порога начал:

– Халназар-бай, слышали новость? Случилась большая беда: свалился, говорят, белый царь!.. Хм! Умсагюль, и ты здесь? Уже пробежала по всему аулу, успела оповестить народ? Слава твоему ремеслу!

– Да, да, – снова всхлипнула Умсагюль, – мне уже досталось за эту новость...

Покги опередил Халназара:

– Можешь не сомневаться, Халназар-бай! Я только что из города, даже чай еще не пил. От губернатора пришла телеграмма. Это точная весть.

Хотя от слов толстяка у Халназара сжалось сердце, все же на этот раз он проявил выдержку.

– Покги-мираб, пройди сядь, – пригласил он, – поговорим за чаем.

Маленькие глазки мираба не отличались особой зоркостью. Когда его взгляд упал на темные узоры влаги на ковре, он посмотрел на них с изумлением и спросил:

– Садап-бай, что это? Ведь у вас, кажется, нет младенца?

Садап-бай замялась;

– Ну что вы, Покги-мираб, все дети как дети. Вот сейчас наша меньшая дочка несла отцу чай, споткнулась и опрокинула чайник.

– Ах, паршивка, поди еще и обварилась! Находчивость старшей жены вызвала невольную улыбку на хмуром лице Халназара.

Не успел Покги Вала опуститься на ковер, как в дверях показался Мамедвели-ходжа на тоненьких ножках, выглядывавших из-под коротких белых штанов.

– А, ходжам, добро пожаловать! – приветствовал его Халназар и указал на место возле себя. – Заходи, заходи, садись.

Умсагюль продолжала сидеть у двери, как клуша на яйцах, но как только увидела знаки, которые делал ей Халназар глазами, поднялась и опрометью бросилась из кибитки.

Ходжа начал было по своему обыкновению спрашивать Халназара о здоровье семьи, близких и дальних родственников бая, но Покги Вала перебил его:

– Ходжам, ты человек начитанный, тебе ведомо слово божие. Что ты скажешь о свержении ак-падишаха?

Мамедвели сел, поджав под себя ноги и, поглаживая узкий клинышек козлиной бородки, неторопливо ответил:

– Покги-мираб, у одного персидского поэта есть на этот счет такие слова: «Если облако поднимается с Кыблы, идет сильный дождь; если шах несправедлив, трон его рушится...»

– «Если шах несправедлив...» – пробурчал Халназар, но Мамедвели не заметил недовольства бая и продолжал развивать свою мысль:

– Да, Халназар-бай, да, белый падишах не сдержал своего слова. Когда под его властью оказались Ахал и Мары, не он ли торжественно обещал не брать в солдаты никого из мусульман?

– Так, по-твоему, белый царь пал из-за того, что стал брать мусульман на тыловые работы?

Вопрос бая удивил Мамедвели. Только теперь он уловил нотки недовольства в голосе Халназара и осторожно взглянул на него. Выражение лица бая было холодно, его глаза смотрели на ходжу недоверчиво. В них можно было прочесть: «Ходжам, ты забываешь, чей хлеб ешь». И Мамедвели, как рак, попятился назад:

– Нет, бай-ага, нет. Каемся. Такого милостливого к мусульманам повелителя, как белый царь, еще не бывало в мире. Самым справедливым был шах Ануширвач Справедливый, но белый царь разве не превзошел Ану-ширвана? Судите сами: за эти сорок лет, что мы под властью царя, разве хоть одна колючка занозила ноготь мусульманину? Можноли быть более справедливым!.. Да, червь точит дерево изнутри. Белый царь свергнут, наверное, своими же приближенными визирями, министрами. Разве не бывает среди них недовольных?

Покги Вала, изумленно поморгав глазами, вдруг шумно выразил свое одобрение:

– Хей, молодец ходжам!..

Последние слова Мамедвели пришлись по сердцу и Халназару. Взволнованный первым сообщением Умсагюль, бай теперь спокойно вдумывался в смысл событий.

– Да, ходжам, – задумчиво проговорил он, – червь точит дерево изнутри. Вот это подходящие слова.

Мамедвели, опираясь руками о колени и покачиваясь, хотел было продолжать свои рассуждения, но Покги опередил его.

– Да иссохнет черная зависть в глазах людей! – воскликнул толстяк. – Посмотрите, что творится вокруг нас. Как только кому-нибудь по милости аллаха выпадет счастье, так сразу появляются завистники. Все они тянут счастливого за ноги, готовы утопить его, точно он вырвал у них кусок изо рта. Возьмем, к примеру, Халназар-бая. Человек он богатый – да не лишит его аллах этого счастья! Нет счета его благодеяниям. Но многие платят ему черной неблагодарностью, как говорится, плюют в бороду тому, кто их накормил.

– От этого и все напасти, – вставил Мамедвели-ходжа, – и засуха и мор.

– Ах, что делать, что делать, если этого не понимают! Засуха обрушивается на головы тех же несчастных. А Халназар-бай от этого не пострадает. Ведь так, бай-ага?

Халназар обратился к жене, которая принесла гостям чай:

– Покги-мираб устал с дороги. Приготовь плов, да побыстрее.

Покги-Вала открыл свою тыковку, собираясь заложить в рот щепотку табаку. Слова бая заставили его сейчас же рассыпаться в благодарностях.

– О Халназар-бай, ты как нельзя лучше угодил моему сердцу. Да не уменьшится благоденствие твоего дома! – И, забыв о табаке, он вернулся к своим рассуждениям: – Да, так кто же такие министры? Они – псы царя! И в конце концов кто же свергает царя? Они, министры! Кто кормит бедняков? Халназар-бай. А кто в конце концов делает зло Халназару? Бедняки! Ходжам, как же это так получается? Или уж так устроен мир?

– Это и называется – злом за добро!

Стены просторной кибитки опять показалась тесными Халназару. Он оглядел беспокойным взглядом многочисленные узелки, скрепляющие остов кибитки, и тяжело вздохнул:

– Да, страна осталась без повелителя... А народ без повелителя – все равно что женщина без мужа, конь без узды. Боюсь, что все пойдет теперь прахом...

У Покги уже сочилась по губам зеленая табачная жвачка. Он сплюнул под чувал и облизал губы:

– И меня тошнит от этих ревлиюсов. Халназар поднял свои тяжелые веки:

– Покги-мираб, твои слова непонятны.

– Говорят, что ревлиюсы – это те, что хотят сесть на место царя. Их будто бы народ выбирает. А выборы, сам знаешь...

– Да, если дело зависит от выборов... Еще древние говорили: толпа – стадо безумных.

Мамедвели, поглаживая бородку, заговорил так, словно читал проповедь:

– Все от бога! Всевышний даровал рабу своему ничтожную долю свободы. Но милость его беспредельна. Он терпеливо взирает на дела людей и часто испытывает раба своего. А вообще говоря, все совершается по воле аллаха. Без его соизволения не шелохнется и былинка. Напасти и бедствия обрушиваются на тот народ, который забывает бога. Конечно, и эта засушливая весна, и свержение царя, и все, что может еще произойти, свершается волей аллаха. Если судить по некоторым преданиям, все это – признаки конца света.

Покги не совсем понял проповедь ходжи, да и не обратил на нее внимания. Но на Халназара, который уже достаточно наслушался от стариков рассуждений о «последних временах», речь ходжи, произнесенная тягучим, заунывным голосом, подействовала очень сильно. Под впечатлением этой речи он погрузился в тревожные думы: «Если царь свергнут, то народ поднимется на ноги. Может быть, и война кончится, и люди, уехавшие на тыловые работы, вернутся. Среди них немало обиженных. Вернутся они и сразу затеют свалку. Может быть, и смуту поднимут. Где же сила, чтобы подавить смутьянов? И без того голодный народ, не считаясь ни с чем, протягивает руки прямо к твоему рту. А Мавы?.. И он, если вернется, спасибо не скажет. Может, и арестантов освободят. Ну, а если и Артык снова появится в ауле...» У Халназара даже выступил холодный пот при мысли, что может произойти в случае возвращения Артыка.

Халназар поглядел вокруг и, тяжело вздохнув, обратился к жене:

– Почему ты не снимешь войлок с задней стенки кибитки? Душно.

Было только начало апреля. С земли поднимались клубы пыли, но воздух еще не успел особенно раскалиться. Кошму на задней стенке кибитки обычно снимали только в июне, поэтому Садап-бай удивленно посмотрела на мужа:

– Вай, отец! Ведь еще нет жары.

Садап не понимала, что нестерпимый жар охватил все тело Халназар-бая. Халназар не волновался так даже тогда, когда расстроился затеянный им той, когда этот дерзкий смутьян Артык отнял у его сына невесту. Чтобы не обнаружить своих переживаний, он стал обмахивать грудь широкими складками своей рубахи. На вспотевшее от горячего чая тело повеяло прохладой, но сердцу успокоения не было. Бай не знал, о чем говорить, о чем спрашивать. И вдруг сам выдал свою сокровенную мысль:

– Ходжам, кажется, и в самом деле наступает конец света...

В соответствии с приказами генерал-губернатора Туркестанского края и начальника Закаспийской области полковник Беланович пытался скрыть от народа сообщения о революции, начавшейся в Петрограде. Власти надеялись, что Николая II заменит на троне другой монарх. Но волнующая весть о низвержении самодержавия и все новые сообщения о победе революций по всей необъятной стране, первыми распространителями которых были телеграфисты, неслись из уезда в уезд, из аула в аул, из кибитки в кибитку. Дошли эти вести и До кибитки Айны.

Айна сидела за вышиванием. Солнечный луч, падавший через верхнее отверстие кибитки, играл на платье девушки, на ее рукоделье. «Что это случилось? – дума-ла она. – Разве может быть свергнут царь, да еще белый царь? Или он потерпел поражение в битве и попал в плен к врагам? Но если повалился царь, то не удержатся и его верные слуги – старшины, волостные. А без них пошатнется и могущество Халназара... Дай бог, чтобы все это оказалось правдой! Не станет царя, не станет и его джигитов и тюрем. Как хорошо будет, если вернется Артык-джан!.. Ах, что я болтаю! Вот уже шесть месяцев нет никакой весточки об Артыке и никто его не видел. Откуда же он придет?.. Только мечты мои... Некоторые стараются утешить меня, говорят: «Артык, слышно, здоров, только его никому не показывают, держат в ашхабадской тюрьме». Другие, потешаясь над моим горем, твердят: «Артыка давно отправили на войну». А есть и такие, которые злорадно утверждают, будто Ар-гыка тогда же расстреляли солдаты баяра-полковника... Если б тяжесть моих страданий упала на гору, – гора провалилась бы. Если б огонь моих мук коснулся реки,– она пересохла бы, как Тедженка...»

Какой девушкой была Айна! Она была радугой небес, нежным цветком полей, украшением моей книги! А теперь... Поблекли розовые щеки, лицо побледнело. Радостный блеск ее черных глаз погас, и смотрела она безразлично на все окружающее. Склонилась высоко поднятая голова, опустились плечи, крепкий стан ослабел. Ее ноги, так легко касавшиеся земли, казалось, потеряли былую силу... За эти шесть месяцев Айна словно состарилась на шесть лет.

В кибитку неуклюжей походкой вошла мачеха. Это была все та же Мама – она не постарела и не помолодела. На нее не подействовали ни потрясения, пережитые народом, ни тяжелое состояние Айны, ни засуха. Лицо ее с двойным подбородком по-прежнему лоснилось от жира, глаза как обычно, смотрели на все беззаботно. Она отерла пухлые щеки концом головного платка и вздохнула. Затем подняла тяжелые веки и уставилась сонными глазами на Айну:

– Эй, девчонка, что это с тобой? Ах, чтоб тебе... Что, тебе царя жалко?

Когда-то Айна была бессловесно покорной. Но теперь изменился не только ее внешний вид, другим стал и характер. Стыдливая нерешительность уступила место резкой прямоте и даже дерзости, особенно, когда она говорила с мачехой. Даже не взглянув на Маму, она резко ответила:

– Пропади он пропадом, ваш царь, да и все на свете!

– Замолчи, проглоченная землей! Тебе ли об этом говорить? Вот потому и шатается мир, потому и земля не родит, что развелось множество таких бесстыдных и распутных, как ты.

Айна, сердито сдвинув черные брови, в упор посмотрела на мачеху:

– А кто же, как не ты, искромсал мое сердце? Кто, как не ты, подрезал корни моей жизни и вверг меня в пучину страданий?

Мама обычно не понимала насмешек Айны, а на ее колкости не обращала внимания. Но при этих словах она вздрогнула, точно от укола иглой, и бросилась на подушку, тяжело вздохнув:

– Спаси аллах от злого языка неучтивых!

Глава третья

Артыка везли в Ашхабад в вагоне с железными решетками на окнах. Кровавые рубцы на его руках ничем не лечили, только прижигали, как огнем, густым йодом. В пути он ни с кем не мог разговаривать, так как сидел в узком, как гроб, отделении вагона; всюду в проходах стояли часовые.

В Ашхабаде его ждала еще более страшная одиночка. Его втолкнули в тесную темную камеру, где едва умещалась железная кровать. Окованную железом дверь с лязгом захлопнули и заперли на замок. Артык почувствовал себя отрезанным от всего мира. Лишь через маленькое окошко над койкой к камеру проникала узкая полоска света.

На вопросы следователя он отвечал прямо.

– Ты участвовал в нападении на город?

– Да.

– С кем?

– Со всем народом.

– Зачем ты нападал?

– Чтобы свергнуть царя.

– Кем ты был у бунтовщиков Эзиза?

– Сотником.

– Сколько человек присоединилось к Эзизу из твоего аула?

– Не знаю.

Он отвечал на этот вопрос: «Не знаю», даже когда жандармы кололи его штыком. Его пытали всячески, стараясь узнать имена принявших участие в восстании, но сломить его мужество не могли. В ответ на угрозы он говорил:

– Другого ответа вы не получите, хоть изжарьте меня и сожрите.

В течение шести месяцев Артык не видел никого, кроме часовых да следователей с переводчиками. Каждый день в определенный час со скрежетом открывалась тяжелая, окованная железом дверь и арестованному давали черпак мутной горячей жидкости, лишь отдаленно напоминавшей похлебку. До его слуха доносилось только шарканье солдатских сапог по асфальтовому полу коридора, звон дверного замка, когда поворачивался в нем ключ, да порой гудки паровоза. В конце концов он стал свыкаться со своим одиночеством и жил только воспоминаниями о прошлом. Как во сне, проходили в его памяти далекий аул, недавние события, старая мать, попрыгунья, сестренка, Айна... Артык перебирал всю цепь событий, которые привели его в тюрьму. Перед глазами проходили вереницы людей, с которыми связала его судьба, друг Ашир, отправленный на тыловые работы, товарищи по дейханскому восстанию. Вспоминались и враги – Халназар-бай, арчин Бабахан, хромой писарь Куллыхан...

Так шли долгие месяцы. В один из весенних дней, тихо щелкнув, открылось маленькое окошечко в двери, и в нем показались два смеющиеся глаза. Не обращая внимания, Артык продолжал лежать на своей койке, Но стоявший за дверью позвал его:

– Артык Бабалы, иди-ка сюда...

Только теперь Артык узнал единственного тюремного друга: это был один из часовых, русский солдат, который иногда украдкой давал ему кусочек сахару или ломоть хлеба с маслом. Когда Артык отказывался, солдат почти насильно заставлял его взять и каждый раз на ломаном туркменском языке произносил несколько утешительных слов.

Артык быстро поднялся и подошел к двери. Часовой торопливо сказал:

– Слушай, Артык, царь торпак (Торпак, искаженное «топрак» – земля, прах) кушай. Скоро на волю выйдешь... – Затем, видимо, опасаясь кого-то, он быстро захлопнул окошко и на цыпочках отошел в глубь коридора.

Не много понял Артык из слов часового и только подумал: «Что-то случилось с царем». Почти всю ночь провел он без сна, гадая, что могли означать слова: «Царь торпак кушай»...

Под утро приснился ему удивительный сон. Будто стоит он, уцепившись за камень, над отвесной скалой, а перед ним шипит, извергая из пасти дым, огромный дракон. Ноги скользят, камень шатается и вот-вот вместе с ним обрушится в пропасть. Артыка охватил ужас, он потерял надежду на спасение. Вдруг видит: из пасти дракона хлынула кровь, а витязь в железных доспехах, попирая голову дракона, протягивает ему, Артыку, руку. Не успел Артык дотянуться рукой до руки витязя, как проснулся. Сердце неистово колотилось в груди. Немного придя в себя, стал он искать толкование этому странному сну: «Отвесная скала – это, конечно, тюрьма. Дракон – Халназар или царь. А кто же богатырь, протянувший руку помощи?» Долго думал Артык, но так и не нашел ответа на этот вопрос.

Через маленькое окно, высоко над головой, блеснул солнечный луч. Пока Артык любовался им, переносясь мыслью в родной аул, заскрежетала железная дверь. Ненавистный этот звук вернул Артыка к действительности. «Опять допрос», – решил он.

В сопровождении двух солдат в камеру вошел человек в городском черном костюме с красной повязкой на рукаве. Посмотрев в бумаги, которые были у него в руке, он весело взглянул на Артыка:

– Артык Бабалы?

– Да, я.

– Собирайся.

– Куда собираться?

– Куда?.. Домой, конечно.

Артык ткнул себя пальцем в грудь, удивленно переспросил:

– Я?.. В свой дом?

– Ну да, в кибитку пойдешь, в свою кибитку. Мать у тебя есть? Сынишка есть? Будет большая радость.

Артык вскочил с койки и недоверчиво взглянул в улыбающееся лицо человека с красной повязкой:

– Начальник, ты говоришь правду? Не шутишь?

– Какие тут шутки? Царя больше нет. Все политические свободны.

Артык онемел от волнения. Лицо его просияло, глаза радостно заблестели. Дрожащими руками он принял справку и пожал протянутую ему руку.

– Спасибо! – чуть слышно вымолвил он.

Когда он вышел из камеры, подошел знакомый солдат и весело поздоровался.

– Ну, я ж тебе говорил: царь торпак кушай, а ты получай свободу!

Артык порывисто обнял его:

– Я никогда не забуду тебя! Скажи твое имя.

– Тыжденко.

– Тедженка. Наша река!.. Не забуду. А звать как?

– Алеша.

– А-а, Алаша! Мой Алаша! Как забуду? – Артык поднял указательный палец, показывая, что он один и сказал: – Ты будешь мне брат.

– А ты, Артык Бабалы, мой брат, – засмеялся солдат.

Горячо попрощавшись, Артык пошел из тюрьмы, но не успел выйти на улицу, как во втором дворе встретил Сары и крикнул:

– Сары, салям!

Тот обернулся, поздоровался, но не сразу узнал земляка. За время, что они не виделись, у Артыка отросли усы, которые можно было закручивать, а подбородок обрамляла черная борода.

– Артык! – узнал, наконец, Сары.

– Да, Сары-мираб, это я.

– И ты попал за решетку?

– Нельзя же тебя бросать одного!

– Молодец, братец! Чем жить без шума, так уж лучше лечь прямо в могилу.

Вместе они вышли за ворота тюрьмы. Вольный ветер пахнул им в лицо прохладой, и оба они почувствовали себя так, словно вновь родились на свет.

Жадно вдыхая чистый утренний воздух, Артык и Сары бодро зашагали по улице. Края узких арыков по обеим сторонам зеленели свежей травой. Деревья покрылись густыми шапками благоухающей листвы. Ослепительно ярко светило солнце, подувал влажный ветерок, насыщенный запахами молодых листьев и трав... Недавним узникам все это казалось неправдоподобным сном. Они все еще не верили в свободу, полученную так неожиданно, и, словно желая удостовериться в том, что на ногах нет больше цепей, старались идти быстрее, широким шагом. Но легко несут их ноги, кандального звона не слышно, а горожане, спеша по своим делам, почти не обращают на них внимания. До ушей доносятся лишь разговоры о новой власти, о новых порядках.

Артык впервые увидел Ашхабад при свете дня. Увидел широкие мощеные улицы, на которых люди сновали, как муравьи, стройные ряды домов, блестящие витрины магазинов, нарядные фаэтоны, зеленеющие сады и аллеи, и город показался ему большим и красивым. Не камень мостовых и домов, не зеркальные стекла витрин радовали Артыка, а зелень аллей и садов, переливчатый блеск наполненных водою арыков. И уже в поезде, вспоминая пышно разукрашенный весенним нарядом город, Артык думал о весеннем цветенье полей в родном Теджене.

Но когда показался Теджен, он не узнал своего края: перед ним расстилалась бесплодная; высохшая равнина, кругом – пыль и ни единой зеленой травинки.

Сойдя с поезда, Артык направился прямо к Чернышевым.

С материнской нежностью обняла его Анна Петровна и долго смотрела ему в лицо. Она и раньше хорошо относилась к молодому дейханину, а после того как Артык попал в тюрьму, с глубоким сочувствием вспоминала о нем. Мешая туркменские слова с русскими, она радостно приветствовала неожиданного гостя:

– Да озарятся очи твои, Артык, с благополучным тебя возвращением!

– Спасибо, Анна Петровна, – ответил Артык, немного смущенный этой горячей встречей.

«Какие добросердечные люди эти русские! – думал он. – Иван всегда был мне как отец, а теперь и Анна Петровна встречает как сына».

Вошел Иван Тимофеевич и так же, как Анна Петровна, по-родственному обнял Артыка. В первую минуту оба не могли произнести ни слова, но у обоих радость горела в глазах и взволнованно бились сердца.

Сели за чай, разговаривая, шутили, смеялись. Артык почувствовал себя так, словно и не было всего того, что он пережил за последние шесть месяцев. Иван Тимофеевич стал расспрашивать, и Артык кое-что рассказал о себе. Рассказал о тюрьме, о Тыжденко, – о том, как у него одним другом стало больше.

Иван Тимофеевич внимательно слушал, но временами поглядывал на рассказчика с такой серьезной озабоченностью, словно ждал только удобного момента, чтобы спросить о чем-то очень важном. А Артык как будто даже не чувствовал необходимости объяснения и продолжал говорить. Наконец, Иван Тимофеевич в упор посмотрел на него и сказал:

– Артык, а ты помнишь...

Артык прекрасно понимал, о чем хотел спросить его русский друг, но ответил вопросом:

– Что ты хочешь вспомнить, Иван Тимофеевич?

– Какое обещание ты дал Артамонову?

Подумав немного, Артык ответил:

– Я обещал ему взять листовку и поговорить с дейханами.

– И чем же кончились твои разговоры?

Артык, точно провинившийся мальчуган, молча опустил голову.

– Ты даже не пришел ко мне за листовками. Я еще раз спрашиваю: ты выполнил свое обещание?

– Нет, – ответил Артык и умолк.

Иван Тимофеевич с задумчивым видом покрутил кончики густых усов и продолжал:

– Что могут сделать несколько тысяч дейхан в такой огромной стране, как царская империя? Что могли сделать вы, дейхане, без помощи рабочих да еще и попав на удочку своих врагов? Правда, в Теджене не так много рабочих. Но не в Теджене, так в Ашхабаде и Кизыл-Арвате есть рабочие, и особенно много их в России. Рабочие не разрозненны, как дейхане, каждый из которых думает только о себе. Рабочих объединяет уже то, что у всех у них одинаковое положение и у них есть своя организация для борьбы. «Ударишь корову по рогам – у нее все тело вздрогнет», – так, кажется, у вас говорится? Так и здесь: случится что-нибудь с рабочими в Теджене – это сейчас же отзовется среди рабочих в Ашхабаде, в Баку и в других городах. А дейхан рабочие считают своими кровными братьями. Так как же вы начали борьбу с нашим общим врагом, даже не посоветовавшись с нами, не заручившись поддержкой рабочих?.. Что из этого вышло, ты видел сам.

Горячие слова Чернышева заставили Артыка задуматься.

– Конечно, – продолжал Чернышев, – у дейхан, изнемогающих под гнетом баев, старшин и царских чиновников, может быть, и не было другого выхода, как взяться за топоры. Но вся беда в том, что это возмущение дейхан было использовано такими людьми, как Эзиз Чапык, в своих личных целях. С помощью ишанов, ходжей и мулл Эзиз поднял старое знамя газавата и повел темные массы дейхан на войну против русских, в том числе и против нас – ваших друзей, братьев. И что обиднее всего, так это то, что и ты оказался под этим знаменем.

Артык растерянно посмотрел на Чернышева. Его слова напомнили ему о том черном деле, которое совершилось в ночь нападения на город у железнодорожной будки. Перед глазами Артыка возникло отчетливо, ясно, как в ту лунную ночь, бледное лицо юноши, его последний угасающий взгляд... Он резко поднялся на ноги и умоляюще обратился к Чернышеву:

– Иван, в тяжелом положении я оставил аул. Если разрешишь, я пойду, надо проведать своих!

Иван Тимофеевич улыбнулся Артыку и ласково похлопал его по плечу:

– Иди, брат, иди. Мать, бедная, наверно, ждет не дождется тебя... Но ты подумай о том, что я тебе говорил...

Артык и в самом деле не узнал своего края. Где же прежний цветущий Теджен? Где прежняя буйная весна?

В эту пору погода обычно меняется здесь каждый час. Влажный ветер, бывало, лижет щеки и заставляет поеживаться от холодка, если оденешься не по времени слишком легко. А вскоре за ним уже прокладывают путь в небесах караваны тяжелых туч. Ветер проскачет по поднебесью, выравняет тучи, и хлынет проливной дождь. В мгновенье ока прибьет он пыль, пропитает почву, наполнит арыки, а затем бурные потоки мутно-желтой воды помчатся по всем впадинам и низинам. Пройдет еще немного времени – тучи рассеются, ветер стихнет, и снова на небе появится приветливое солнце ранней весны, наполняя весь мир серебристым сияньем. Бесчисленные птицы возобновляют свое щебетанье. Все живет, все радуется.

На зеленых просторах усеянной цветами равнины, бывало, греются под солнцем овцы с курдюками в сито величиной, за каждой – ягнята-двойняшки. Горбатые верблюдицы, покрытые вьющейся шелковистой шерстью, вытягивают шеи и обнюхивают своих верблюжат. Кобылы с жеребятами, ослицы с ослятами пасутся в окрестностях аулов. Коровы стоя дремлют под солнцем или лежат с вздутыми животами и лениво жуют свою жвачку.

Мало мужчин оставалось в эту пору в аулах, большинство выходили в поле. Дейхане брались за лопаты, рыли канавы на своих или на чужих полях. В отведенные для полива часы баи, а за ними и беднота пускали на поля воду из главного арыка. Мутная вода, бурля, наполняла оросительные каналы и канавки, устремлялась за тобой повсюду, куда ни позовешь. Такая весна сулила хороший урожай, радовала дейхан.

Но сейчас весь мир лежит под серым покровом пыли.

Артык не узнал не только тедженской весны, но даже места, где жил.

Он стоял на родном пепелище и беспомощно озирался вокруг. Где черная кибиточка, спасавшая его от ветра и непогоды? Где мать, вскормившая его своею грудью, вырастившая его? Где сестренка Шекер, которая всякий раз, встречая его, бросалась ему на шею, словно нашла его после утраты?

В ауле, кажется, нет больших перемен. Вон высокие купола кибиток в ряду Халназара. А вон, еще дальше, кибитка Мереда. Но на месте кибитки Арты-ка гуляет ветер... Что же делать? Идти прямо к Халназару и предъявить счет? Или пойти и разузнать все у Айны? А может быть, начать расспрашивать встречных – жива ли мать и что сталось с Шекер?

Долго стоял так Артык. Наконец, он отбросил все колебания и пошел по одной из тропинок к кибитке Айны. Теперь он не стыдился идти к ней на виду у людей, не опасался ни Мамы, ни Мереда.

Меред раскапывал возле кибитки яму с зерном. Увидев Артыка, он вздрогнул, опустил голову, словно его мучили угрызения совести, но затем, быстро овладев собой, он радушно поздоровался с ним, спросил о здоровье. И тут он вдруг, может быть впервые в жизни, заговорил горячо и решительно:

– Артык, сынок, мы уж не надеялись увидеть тебя. Рад, что ты вернулся целым и невредимым. Вот ты приехал – и мои очи вновь обрели свет. Твое счастливое возвращение освобождает меня от всех забот и огорчений. Войди же в мой дом – и будешь мне сыном...

Эта речь всегда молчаливого и сдержанного Мереда так поразила Артыка, что он растерялся и стоял перед ним, не зная, как ему ответить. Лицо его покраснело, в нерешительности он переступил с ноги на ногу.

– С тех пор как тебя увели... – заговорил было снова Меред, но вдруг оборвал себя: – Да потом поговорим... А сейчас пойди передохни, – и он указал на свою кибитку.

Артык молча, почти бессознательно сделал несколько шагов по направлению к кибитке. У порога его остановила мысль: «Нельзя мне входить так вдруг!» Чтобы не испугать Айну своим неожиданным появлением, он кашлянул и негромко произнес ее имя.

Ровный свет полуденного солнца прямым столбом падал в кибитку через верхнее отверстие, освещая край очага и плечо девушки, склонившейся над шитьем. Айна вышивала тюбетейку. Услышав голос Артыка, она вздрогнула, горячая кровь побежала по телу. «Нет, это не он, это мне почудилось. Голодной курице просо снится...» Солнечный луч над ее головой заслонила высокая фигура. Тогда она вскочила с места и, сама того не сознавая, громко вскрикнула: