Текст книги "Решающий шаг"

Автор книги: Берды Кербабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 55 страниц)

Глава десятая

Великая Октябрьская революция смела правительство Керенского со всеми его краевыми, областными и губернскими комитетами и комиссарами. В городах Закаспийской области, как и во всем Туркестане, власть перешла к Советам. Большевики должны были взять на себя руководство всеми делами управления. Но их организации были слишком малочисленны. Даже в таких городах, как Ашхабад и Кизыл-Арват, большую часть депутатских мест все еще занимали эсеры, меньшевики и буржуазные националисты, прикрывавшие свою предательскую работу «левыми» фразами о свободе и демократии.

Такое же положение было и в Теджене. Исполнительный орган Тедженского совета состоял из пяти человек: председателя, которым после Октярьского переворота стал большевик Иван Чернышев, и четырех членов – одного рабочего с хлопкового завода, школьного учителя-меньшевика, эсера из местного гарнизона я бывшего писаря волостного правления Куллыхана, представлявшего туркменскую часть населения.

Взять в свои руки власть было только началом дела. Перед большевиками стояла сложная задача: перестроить старый чиновничий аппарат управления, освободив его от чуждых элементов и укрепив своими, преданными советской власти людьми. Во всем Туркестане, как и в Закаспийской области, готовых кадров для этого не было. Среди туркменской части населения на тысячу людей приходилось только семь-восемь мало-мальски грамотных людей, да и те были отравлены религиозным дурманом и воспитанной в них со школьной скамьи преданностью царскому трону. Население аулов было сплошь неграмотным, и потому задача вовлечения дейхан в советскую систему управления представлялась особенно сложной.

Но зато не было недостатка в авантюристах, которые пользовались темнотою народа, еще не осознавшего своих прав, предоставленных ему советской властью.

В столице области, в Ашхабаде, областной совет после октябрьских дней стал именоваться «Советом Народных Комиссаров Закаспия». В Закаспии это был высший орган власти, им руководили большевики. А туркменские и азербайджанские националисты создали в Ашхабаде свой мусульманский орган, так называемый «Национальный комитет», который тоже претендовал на управление областью. Во главе этого комитета встал царский полковник Ораз-Сердар. «Национальный комитет», Опираясь на аульных баев, торговцев и мусульманское духовенство, почти открыто сколачивал кадры контрреволюции: формировал конный дивизион из возвращающихся с фронта туркменских кавалеристов и офицеров-корниловцев, создавал свои организации на местах и готов был поддержать любого авантюриста, который был бы способен возглавить вооруженную борьбу против советской власти.

К этому времени в Теджене вновь объявился вернувшийся из Афганистана Эзиз Чапык. «Национальный комитет» превозносил его имя как «национального героя». Прибыв в Теджен, Эзиз стал собирать вокруг себя всех недовольных новой властью. Некоторые главы племен, баи, торговцы, чиновники охотно шли к нему. И Эзиз всем им обещал и защиту и помощь. Находилось немало легковерных, не разбирающихся в политике юношей и из дейханской молодежи, которые верили в честность его обещаний «защищать национальные интересы туркмен», и вступали в отряд его нукеров.

В качестве советников Эзиз приблизил себе «почетных», как он их называл, людей из аулов: Гарры Моллу от канала Векиль, Алты-Сопы с канала Бек, от Утамыша – Анна-Курбана Юмуртгачи, от Кяля же – Халназар-бая. Этим он хотел подчеркнуть свою верность старым племенным обычаям.

Так в Теджене и в ближайших к нему аулах начали действовать две силы, две власти – совет депутатов и Эзиз-хан. Совет организовывал Красную гвардию, Эзиз собирал отряд из бывших своих нукеров и из джигитов, вернувшихся с фронта.

Артык после уличного боя в Теджене некоторое время жил в своем ауле, а затем снова направился в город. Он все еще плохо разбирался в политических событиях, и трудно было ему избрать себе путь. Голос совести подсказывал ему, что он должен оставаться с такими людьми, как Иван Чернышов. Но в совете сидел не только Чернышов, но и Куллыхан. Как можно идти одним путем с Куллыханом – человеком, у которого нет ни чести, ни совести?! Артыка угнетало то, что Иван даже после той кровавой ночи продолжал сидеть в совете рядом с таким негодяем.

Молод и горяч был Артык. Слишком сильно говорила в нем личная ненависть к хромому писарю. Может быть, поэтому и усомнился Чернышов в правильности обвинений Артыка, который утверждал, что в ту ночь Куллыхан был на стороне мятежников и что он убил мукомола. Никто, кроме него, не видел Куллыхана в бою, да и сам Артык видел только тень похожего на хромого писаря человека, бежавшего вдоль забора. В ночной темноте нетрудно было и ошибиться. Правда, Чернышов и сам не очень доверял бывшему писарю волостного правления, связанному всем своим прошлым с теми чиновниками, которые всегда сидели на шее народа. Мало верилось в то, что Куллыхан перешел на сторону большевиков из честных побуждений. Но трудное положение было у Чернышова в совете. Ему приходилось учитывать неблагоприятное соотношение сил и дорожить даже голосом Куллыхана, пока тот шел вместе с большевиками.

С первых же минут Иван Тимофеевич почувствовал раздвоение в душе Артыка и, несколько раздраженный его упрямством, нахмурился.

– Артык, – заговорил он, сердито пощипывая усы,– я был о тебе другого мнения. Считал тебя революционером, начавшим понимать правду. Теперь вижу – ошибся.

Неужели ты все еще не понимаешь, что советская власть – это не только рабочая, но и твоя, дейханская власть? Ты бедняк – и я бедняк. Ты был угнетаем – и я тоже. Наше место в совете...

– И хромой мирза был «угнетаем»? – насмешливо перебил Артык. – И его место в совете?

– Вот что я тебе скажу, друг: оттого, что в пшенице вырастает колючка, не отказываются от урожая.

– Будь я хозяином урожая, я вырвал бы колючку с корнем!

– А если тебе одному это не по силам?

– Устроил бы помощь.

– С кем?

– С дейханами.

– С дейханами... Но где они? В том-то и наша беда, Артык, что их я пока не вижу с нами. Мы пока еще похожи на верблюжонка, который только что начинает ходить. Да, как ни тяжело в этом сознаться, мы еще не сумели сплотить вокруг совета бедняцкие массы дейхан. Ты прав, что следует выкорчевывать колючки старого, отжившего, чтобы они не мешали молодым росткам новой жизни. Но пока мы не нашли опоры в массе беднейших дейхан, нам приходится делать это весьма осторожно. Ведь всякая наша ошибка будет только усиливать врагов...

Артык не мог согласиться с доводами Чернышева. Когда он думал о совете, перед ним вставал ненавистный облик Куллыхана – он все заслонял, терзал сердце и душу. Если б Артык мог открыть свое сердце, он открыл бы его и показал Ивану: вот, мол, смотри мои раны, – похоже ли, что они заживут? Но он не мог этого сделать. Он постарался объяснить словами то, что заставляло его с недоверием относиться к политике близких ему людей. – Иван, – сказал он, не поднимая глаз, – я знаю, ты друг дейхан и мне – брат. Но в совете у тебя сидит волк.

– Кроме волка, мой друг, есть и львы, а они никого не боятся. Волков – один или два, нас побольше.

– Лес можно сжечь одной искрой.

– Что же, ты мне не доверяешь?

– Режь мое тело на части, не охну, – ты мой защитник. Скажешь: «умри» – пойду на смерть; я не верю гадюке, которая спряталась у тебя под одеждой. Ты будешь дружески гладить меня по спине, но ведь гадюка-то непременно ужалит, и не только меня, но и тебя!

– Артык, ты ошибаешься...

– Лучше жить ошибаясь, чем без ошибок идти на верную гибель.

– Тогда, значит...

– Нет, моя дружба с тобой не кончится до конца жизни. И в тот день, когда ты очистишь свой дом, я приду к тебе.

Чернышев не ожидал такого упрямства. Он верил в Артыка, в его честность и в то, что он всегда останется непримиримым к таким людям, как все эти волостные, арчины, толмачи и мирзы, служившие начальству и баям, а не народу. С его помощью можно будет развернуть работу среди дейхан. И теперь Иван Тимофеевич больше всего был недоволен самим собой – тем, что не умел хорошо говорить по-туркменски и не сумел преодолеть непонятную строптивость молодого дейханина. Прежде чем возобновить разговор, он задумался: как лучше подойти к Артыку?

– Артык, – шутливым тоном начал Иван Тимофеевич, – я же вижу тебя насквозь: сердце подсказывает тебе одно, а ты говоришь другое.

– Иван, – серьезно ответил ему Артык, – я не такой человек, чтобы говорить то, чего не чувствует сердце.

– Но ты пойми...

– Я пойму тебя, когда ты станешь прежним Иваном, когда ты...

– Не говори глупостей! – опять нахмурился Чернышов.

– Ладно, я кончил, – улыбнулся Артык.

– Ты будешь командиром в Красной гвардии.

– В твоем отряде я останусь и простым солдатом. Но с хромым мирзой не останусь, хоть сделай генералом.

– Останешься.

– Не останусь!

Чернышов приказал служащему, появившемуся в дверях кабинета:

– Позови сюда комиссара.

Артык резко поднялся на ноги, глаза его сверкнули недобрым огнем:

– Иван, если ты отдашь меня хромому мирзе, то знай: я всажу ему нож в бок вот тут же, при тебе!

Чернышов поспешил успокоить его и, подумав немного, снова принялся убеждать:

– Артык, ведь ты неглупый парень. Послушай меня. Дейхане могут получить права, стать хозяевами земли и воды только через свою, советскую власть. Если ты из-за вражды к Куллыхану отвернешься от совета, это будет изменой дейханам. Ведь я знаю тебя. Разве, порвав с нами, ты останешься в стороне от борьбы? Нет. У тебя сердце борца, и в такое время ты не будешь сидеть сложа руки. Значит, пойдешь к Эзизу. А кто такой Эзиз? Это честолюбец, мечтающий стать ханом.

– Иван, – перебил Артык, – я не спрашиваю у тебя совета насчет Эзиза.

– Спрашиваешь или нет, но я должен тебе объяснить. Эзиз собирает вокруг себя врагов советской власти. Может быть, он и будет иметь временный успех у дейхан, обманув таких, как ты. Но ненадолго. В конце концов народ разберется, кто ему друг, кто – враг. Что такое щепка на пути могучего весеннего потока? Перед ним даже камни не устоят!

Эти горячо произнесенные слова заставили Артыка призадуматься. Он сидел, опустив голову, и Чернышеву начинало казаться, что он убедил своего строптивого друга. Но Артык вдруг опять резко поднялся со стула и решительно заявил:

– Нет! Я не враг советской власти и никогда им не буду. Я враг Куллыхана и ему подобных. Когда ты прогонишь его, я приду к тебе, если буду жив.

И, даже не попрощавшись, он повернулся и направился к двери.

– Подожди, Артык! – властно остановил его Чернышов. – Выслушай меня до конца. Теперь я вижу, что в твоей душе уже созрело решение. Пойдешь к Эзизу? Подумай в последний раз, пока не поздно. Ты говоришь, что никогда не будешь врагом советской власти. Очень хорошо. Я верю тебе, Артык. Но разве можно служить двум богам? Примкнув к Эзизу, ты невольно окажешься в числе врагов рабочей и крестьянской власти. Раскаешься, да будет поздно. Великая вещь – знамя, под которым сражаешься. Мы идем под красным знаменем народной революции. С него нельзя глаз спускать, за него можно и умереть. А ты смотришь только на людей, которых по той или иной причине невзлюбил. Я Куллыхана почти не знаю, но вот что скажу тебе, Артык: Куллыхан объявил себя сторонником советской власти и, плохо ли, хорошо ли, служит ей. А Эзиз собирает вокруг себя врагов советской власти и ждет только удобного случая, чтобы напасть на нас. Неужели это тебе не понятно?

Артык стоял в дверях, не глядя на Чернышева. Лицо его по-прежнему выражало упрямство. Он хотел что-то сказать, но только махнул рукой и, опустив голову, вышел.

Артык шел по улице, ничего не слыша, ничего не видя вокруг себя. Ноги его шагали, а сердце осталось там, с Иваном. Переходя улицу, он не слышал грохота арбы и чуть не попал под колеса. «Кто разбудил мою мысль и направил меня на борьбу за народ? – Иван. Кто печалился моим горем и радовался моей радостью? – Иван. Когда я шел, быть может, навстречу смерти, кто крикнул: «Артык, будь мужественным!» – Иван! И вот он теперь, как родной брат, упрашивает остаться с ним, Ах, Иван...»

Охваченный этими думами, Артык хотел повернуть назад, к Чернышеву, помириться с ним. Но тут перед его глазами встала теплая компания пьяных людей в чайхане Джумадурды, потешавшихся над его горем. Ему вспомнилось криво улыбающееся лицо Куллыхана во время последнего разговора, когда тот угрожал тюрьмой... «Нет, я не порываю с Иваном, но отворачиваюсь от Куллыхана. Я никогда не буду дышать одним с ним воздухом. Или я его одолею, или он меня!» – сказал себе Артык и решительно зашагал вперед.

Штаб отряда, или, как его называли, диван (Диван – совет приближенных лиц при шахе или хане) Эзиз-хана, находился в караван-сарае Анны Кочака. Когда пришел Артык, Эзиз о чем-то раздумывал, лежа на ковре. По угрюмому лицу Артыка он сразу догадался о его душевном волнении. Однако он сделал вид, что ничего не заметил, приподнявшись сел и, поджав ноги, приветливо спросил:

– Ну, Артык, как живешь, как успехи?

– Э, успехи... – тряхнул головой Артык. – Не до успехов тут...

Артык понравился Эзизу еще во время прошлогоднего восстания. Даже находясь в Афганистане, незадачливый главарь восстания вспоминал молодого, отважного сотника. Теперь он счел необходимым поддержать его.

– Артык, – заговорил он уже другим тоном, впиваясь глазами в лицо гостя. – Эзиз-хан стал Эзиз-ханом благодаря тебе и тебе подобным. Я считаю тебя своей правой рукой. Говори без стеснения: кто тебя обидел? Я не пощажу дома твоего врага.

– Эзиз-хан, что толку в том – буду я обижен или вознесен? Дело в бедных дейханах.

– О Артык, ты что-то слишком высоко взлетаешь!

– В прошлом году я думал, что и ты способен на это.

– Каким я был, таким и остался. Ты и думать забудь, что Эзиз-хан возгордился. Я не расспрашиваю тебя о жизни просто потому, что теперь очень занят... Новые замыслы... заботы...

– Эзиз-хан, дело не в этом.

– А в чем?

– Я считал тебя защитником бедных дейхан. До сих пор помню, как ты говорил: «Если баи захотят помешать нашему делу, – не щадите их!» А вот теперь, как подумаю, каких советников ты набрал, – начинаю сомневаться в тебе.

– Ты кого имеешь в виду?

– Твоих советников я не всех знаю. Но Халназар-бая знаю хорошо. Он сторонник не народа, а царя.

– Халназар-бай?

– Он всю свою жизнь сосал кровь дейханина. Если ты будешь слушать таких советчиков, то не будет большой разницы между тобой и каким-нибудь волостным ханом баяра-полковника.

– Артык, ты говоришь, необдуманно.

– Нет, Эзиз-хан, я сто раз меряю, режу один раз.

Твердость и прямота Артыка, вопросы, которые он ставил, встревожили Эзиза. На его изрытое оспой лицо легла тень, веки беспокойно задергались. Стараясь не обнаружить своего волнения, он намеренно заговорил обиженным тоном, и в его голове Артык уловил нотки раздражения и тревоги.

– Артык, ты не знаешь, почему я напал на царское правительство. Из-за кого я стал изгнанником своей страны? Разве не из-за предателей народа, не из-за проклятых арчинов, не из-за нечисти, именуемой волостными? Как же ты смеешь сравнивать меня со всей этой поганью?

Волнение Эзиза передалось и Артыку. Но все же он, не повышая голоса, сказал неторопливо и тихо:

– Ты пока – прикрытая миска. Останется ли в ней молоко, будет ли хорошая простокваша, или все перекиснет – сказать трудно. Пока я ни с кем не сравниваю тебя. Но и недостатки твои скрывать не могу.

Хотя слова Артыка усилили гнев Эзиза, его голос вдруг приобрел такую мягкость, которая совершенно не соответствовала его суровому облику:

– Ты, мой милый, еще плохо знаешь меня. Я не из породы волостных, которые пресмыкаются перед своими господами и кичатся перед народом. И не из худородных – не из тех, кто без роду, без племени, из-под куста. Я – сын Чапыка-сердара. У меня слова не расходятся с делом, и я говорю тебе: ты никогда не услышишь, что я обидел народ. Конечно, ты прав, не доверяя Халназар-баю. Но Халназар-бай или Алты-Сопы мне не братья, и слова их для меня не коран. Пойми одно: в государственном деле нужна политика. И Халназар и другие баи – все еще баи, а дейхане под ними ходят, от них во всем зависят...

– И я хочу сказать то же.

– Ты пока послушай. Если выгодно, надо и слугой врага воспользоваться. Пока я не встану на ноги, пока не укреплюсь, мне необходимо иметь баев в числе своих советников. Буду спрашивать у них совета, буду выслушивать все, что они скажут, а уж что делать – буду решать сам. Поэтому не ломай голову над такой политикой, а берись лучше за оружие.

– Мне не ужиться с Халназаром не только в одном караван-сарае или в одном ауле, но даже в целой стране. Поэтому, если Халназар останется при тебе, хоть обижайся, хоть нет, я не возьму в руки твое оружие. Я – дейханин, им и останусь!

– Артык, не будь ребенком! Я тебе не Эзиз-хан, а простой туркмен – сын и защитник туркменского народа. Я уважаю тебя за то, что у тебя настоящий туркменский характер, ты держишься с достоинством. Я не могу сказать о тебе: не он, так другой. Тебя я ни на кого не променяю. Будешь со мной – тебя ожидают большие дела. Только не теряй терпения, немного погоди. Пусть Халназар скажет тебе хоть одно обидное слово – и я обрушу его дом ему на голову. Нет, ты сам обрушишь!

– Не знаю... Я стану твоим слугой, нукером, он же– советник, и сдается мне, что перевес будет всегда на его стороне.

– Артык, не заставляй меня давать клятву, поверь моему слову. Дай мне только немного окрепнуть – и тогда я выдам тебе Халназара со всем награбленным у народа добром.

Мучительно раздумывая, Артык не знал, верить или нет словам Эзиза. Безусловно верил он только в одно: в решительность Эзиза, в его силу. Что Иван с его небольшой группой единомышленников-большевиков! Он далек от аула. Городских богачей ему, может быть, и удастся прижать, но до бая его рука не дотянется. Да и Куллы-хан не позволит ему обидеть своих дружков. Другое дело – Эзиз. Если захочет выполнить слово – никакая сила его не остановит: одним ударом покончит не только с Халназаром, но со всеми баями, арчинами и волостными. Вот только можно ли верить его слову? «Посмотрю, – сказал себе Артык. – Не сдержит слова – уйду».

И он решил остаться у Эзиза.

Эзиз-хан назначил начальниками отрядов Артыка и Кизылхана. Он украсил их плечи зелеными погонами, на которых красовались полумесяц и звезды, а в руки дал им пятизарядки, – оружием в те времена торговали в городах почти открыто.– А Тедженский совет организовал Красную гвардию и поставил во главе ее Куллы-хана и Келёвхана.

Так в одном городе появились две военные силы. По одной стороне улицы шагал круглый-, как шар, краснолицый и рыжеусый Кизылхан, повесив на пояс кривую саблю. Его молодчики, подкручивая усы и раздуваясь, как вараны, злобно поглядывали на другую сторону улицы, где, выпятив живот, как барабан, с маузером на поясе и саблей на боку, грозно смотрел своими огромными глазищами Келёвхан. Подчиненные ему красногвардейцы крепко сжимали в руках винтовки, твердо отбивали шаг и бросали гневные взгляды на зеленопогонников.

А дейханин с недоумением глядел на тех и на других и бормотал про себя:

– Что может быть хуже такого бедствия?

Глава одинадцатая

Эзиз-хан и его советники, положив папахи возле себя, сидели в просторной комнате на огромном ковре. Яркие лучи полуденного солнца поблескивали на их голых, свежевыбритых макушках. Еле живые осенние муки кружились над пиалами горьковатого зеленого чая и рассыпанными на скатерти леденцами. Дым от кальяна серой пеленой висел в воздухе.

Рядом с Эзизом, уперев волосатую толстую руку в жирное бедро, сидел Анна-Курбан Юмуртгачи – крупный человек с черной бородой величиной в лошадиную торбу. На его коричневом мясистом лице и в глуповатых бесцветных глазах сквозило полное безразличие. Он походил не на советника, а скорее на суеверного человека, который на целый век отстал от жизни. И суеверие-то его было не схоже с обычным людским суеверием, сочетающимся с проблесками здравого смысла, но было отвратительно, как отрыжка верблюда. Иногда по его лицу скользила тень бессмысленной, тупой жестокости. Говорили, что много лет назад кто-то опозорил не то его дочь, не то невестку, и он, по адату, отрезал обидчику уши.

Дальше за ним сидел невысокий Гарры-Молла. Лоб у него резко выдавался вперед, а средняя часть лица была вдавлена и борода как бы заворачивалась ко рту. Его маленькие черные глаза все время беспричинно бегали, словно кого-то искали. Был он, как и Юмуртгачи, неграмотен, а прозвище «молла» досталось ему, по-видимому, от одного из предков, который немного разбирался в азбуке.

Еще дальше расположился Алты-Сопы. Из грязного круглого ворота рубахи высовывалась его длинная жилистая шея, а из коротких белых штанов торчали худые ноги с мозолистыми пятками. Узкая рыжая борода его была почти одного цвета с халатом. Он все время перебирал узловатыми пальцами четки, как бы оправдывая свое звание суфия. При взгляде в его колючие глаза пропадала всякая мысль о жалости или милосердии этого служителя бога. Многие ненавидели Алты-Сопы за его злоречие, злонравие и полное отсутствие совести. Его прозвали в народе «Як-ял» – белогривый, уподобляя ослу. Он тоже сидел в ашхабадской тюрьме за участие в восстании. Но он появился тогда на улицах Теджена не ради народа. Алты-Сопы добивался возвращения времен ханов и беков, а возвращение этих времен должно было повести к повышению его значения и влияния.

Круг советников Эзиз-хана замыкали Халназар-бай и Мадыр-Ишан, смуглолицый человек с чёрными хищными глазами, шишковатым лбом и широкой челюстью. Пятнадцать из тридцати пяти лет своей жизни он служил переводчиком у волостных и полицейских приставов. За его способности сыпать русскими словами его прозвали «мадыр» (Мадыр – бормотун, балаболка). Но со старейшинами аула и духовными лицами он любил разговаривать языком шариата, поэтому ему дали и другое прозвище – «ишан». Так его настоящее имя Курбан-Сахат превратилось в Мадыр-Ишан.

Таковы были советники Эзиза, призванные помогать ему в вопросах политики. Артыку было противно не только разговаривать с этими людьми, но и смотреть на них, и он вышел из комнаты, где происходило одно из первых заседаний «дивана» новоявленного хана. Обсуждался вопрос о ведении «государственных дел». У Эзиза была своя, обдуманная еще в Афганистане программа действий. Он не считал нужным полностью открывать ее своим советником, но некоторые вопросы, близко касавшиеся их самих, решил поставить на обсуждение.

Окинув своими страшными глазами сидевших вокруг, первым начал говорить Алта-Сопы:

– Эзиз-хан! Нам нет надобности выдумывать новые законы. Закон, установленный для нас тысячу лет назад пророком Мухаммедом, остается нерушимым законом. Все свои дела мы должны вести по шариату, когда нужно – спрашивать совета у-ахунов. Было бы еще лучше одного из ученых ахунов назначить здесь казием (Казий – духовный судья). И потом, в деле, которое мы начинаем, не должно быть жалости. Требует шариат– отсеки виновнику руку! Повелевает шариат – убей его! Позволяет шариат – повесь!

Последние слова Алты-Сопы очень понравились Халназару. «Обязательно применю эту меру к Артыку!» – подумал он.

Вторым взял слово Юмуртгачи. Он говорил вяло, еле ворочая языком:

– Да, в общем, Алты-Сопы говорит верно. Однако есть еще и адат. Сказано: лучше выйди из племени, но не выходи из подчинения адату. Шариат шариатом, но если будем следовать заветам предков, наверно будет неплохо.

Гарры-Молла не мог толковать ни о шариате, ни об адате. Усиленно двигая губами и носом, он с трудом выговорил несколько слов:

– Да, например, так ли, сяк ли делать, а значит, надо поддерживать порядки мусульманские. Верно ведь, люди?

Во время этой речи лицо его покрывала испарина, он весь расслаб. Закончив, он тяжело задышал, словно загнанная лошадь, и дрожащими руками схватился за пиалу.

Но Халназар заговорил спокойно и с достоинством:

– Конечно, и шариат, и заветы отцов – для нас пути, с которых мы не можем сойти. Но когда меняется жизнь, меняются и законы и обычаи. Заветы предков – это то, что не записано ни в коране, ни в шариате, что придумывалось нашими отцами по мере надобности и затем укреплялось в народе. Даже в слове божием, как говорят ученые моллы, есть ниспосланные позже откровения, которые противоречат ранее записанным. И наше время отличается от прежнего. Поэтому, если избранники народа, которые собрались здесь с четырех каналов, сделают новые исправления в устаревших законах, они поступят так же мудро, как поступили наши предки.

– Верно говорит Халназар-бай! – одобрил Эзиз-хан. Но когда Халназар заговорил вдруг о необходимости изгнать возмутителей народа вроде Артыка или так их наказать, чтобы они и голову не смели поднять, Эзиз свирепо посмотрел на бая. От этого взгляда Халназар сразу прикусил язык, вспомнив, что находится у первого возмутителя спокойствия и бывшего главаря повстанцев.

Халназар в замешательстве умолк, а Эзиз поспешил воспользоваться его словами о непрочности всего установленного прежними законами и обычаями, чтобы поставить вопрос, ради которого он, собственно, и со-брал своих советников. Не спрашивая их мнения относительно величины расходов на содержание отряда, он прямо назначил дань, требуя определенных поставок коней, продовольствия и скота от каждого канала. На вопрос: «Откуда взять?» – коротко ответил: «У имущих».

Такое самовластие Эзиза и его прямое нападение на баев испугало Халназара. Он вопросительно посмотрел на Эзиза, явно выражая желание высказать свое мнение, но тот сделал вид, что не заметил этого, и перешел к другому вопросу.

– Старейшины! В этом году народу очень тяжело. Вы лучше меня это знаете. Какие же меры, по-вашему, надо принять, чтобы люди не умирали с голоду?

Халназар, опасаясь, что Эзиз снова обложит баев данью, поспешил сказать:

– Надо требовать помощи от властей.

– Власть – мы сами! – возразил Эзиз. Вспотевший Анна-Курбан Юмуртгачи обмахнулся рубахой и, почесывая подбородок, начал со своего «говорят»:

– Говорят, есть какой-то кооператив. Его, говорят, делят между собой узкоштанники. Эзиз-хан, не достанется ли там и на нашу долю?

Раньше, чем ответил Эзиз, заговорил заведующий его хозяйством Мадыр-Ишан:

– Анна-Курбан-ага! То, что отпускают в кооперативе, – капля воды в море бедствий. Конечно, мы свою долю оттуда возьмем. Но для дейхан это все равно, что горсть семян на целое поле. Нужны другие средства.

– Эзиз-хан, собаку закапывает тот, кто ее убил,– сказал Алты-Сопы, насмешливо взглянув на Халназара. – Кто Оставил голодными дейхан – тот и накормит!

– Алты-Сопы, может ты это по-туркменски скажешь, чтобы все поняли?

– Эзиз-хан, зерно любит землю. Жнешь – оно осыпается на землю, молотишь – падает на землю, и даже когда насыпаешь в чувалы, – оно в землю глядит. То, что осыпается при жатве, становится добычей птиц да тех, кто собирает колосья. Но то, что попадает в чувалы, исчезает, словно упало в колодец, и ты его не увидишь...

– Сопы, ты совсем перешел на фарси!

– Речь заики более понятна к концу – слушай! Посев у дейханина начинают забирать сразу после сева. Часть будущего урожая у него забирают купцы, – по дешевке они скупают урожай еще на корню. Другую часть рвут у него из рук мелкие торговцы – за отпущенный в долг отрез на штаны, за чай, сахар и прочую бакалею. Третью часть прибирают к рукам баи, давая дейханину под будущий урожай готовую подохнуть скотину. С тем, что остается у дейханина, он еле сводит концы с концами. А если год неурожайный или, вот как нынче, засушливый, дейханин голоднее собаки. Одним словом, если сказать по-туркменски, зерно засыпает в ямы считанное число людей.

– Дальше.

– Будем считать, что по меньшей мере треть дейханского урожая попадает к баям – в возврат Долгов. Где она, эта третья часть? Она и сейчас в земле. Если вскроем ямы да раздадим часть зерна дейханам, я ручаюсь, что все доживут до нового урожая.

– Значит, хлеб надо просить у баев? Так?

– Дадут. – просить, не дадут – взять, как сказал сейчас Халназар-бай, по закону нового времени.

Халназар потемнел, услышав, как его слова обращаются против него самого.

– Сопы, сначала твои шаги были неверны и шатки, но под конец ты все же нашел правильный путь! – сказал Эзиз.

Если бы самому Алты-Сопы пришлось поступиться чем-нибудь для дейханской бедноты, он не стал бы стараться. Он всегда не без пользы для себя покупал и перепродавал, одевая одного в одежду другого. Теперешнее его предложение преследовало одну цель: всю отобранную у баев пшеницу зажать в свой кулак; то, что просыплется сквозь пальцы, отдать голодным, а что останется в кулаке, – положить в свой амбар. А для Эзиза это было почти безразлично – пусть и Алты-Сопы набьет свою яму пшеницей, лишь бы привлечь дей-хан на свою сторону.

Юмуртгачи хотел было возразить против предложения Алты-Сопы, но так и не смог собраться с мыслями. У Гарры-Моллы зачесался было язык, но тут же опять поднялся жар в теле, потемнело в глазах, и он не решился раскрыть рта. Халназар не мог примириться с предложением Алты-Сопы и в то же время боялся возражать чересчур резко. Поэтому он заговорил осторожно, все время приглядываясь, какое впечатление его слова производят на Эзиз-хана.

– Алты-Сопы, – медленно начал он, – где это у нас могучие баи, такие, как, скажем, в Иране или в России? Да и потом– кто держит зерно от урожая до урожая? Все зерно проходит в свое время через весы скупщика. А если и останется у кого пять-шесть чувалов, так ведь у каждого – родня, знакомые. И я один из тех, кого называют богачами, но об излишках у меня и говорить нечего – дай бог дожить до будущего года. Если мы примем твой закон, то, боюсь, мы не накормим голодных, а только вызовем раздоры между беднотой и баями. Твой закон будет водой на поля таких смутьянов, как...

Тут речь Халназара оборвалась. В комнату вошел Артык, широко шагнув через порог, у которого он стоял уже некоторое время не замеченный раздраженным баем. Он слышал все, что говорил Халназар, и, не скрывая насмешки, сказал:

– Верно! Обыщите хоть весь ряд Халназара – не найдете пшеницы больше трех-пяти чувалов. Прошлогодние рвы, заполненные зерном, должно быть, земля проглотила. А если и найдутся какие запасы, то окажется, что они принадлежат не баю, а Артыну-ход-жайну...

Халназар с трудом проглотил слюну и спросил:

– Эзиз-хан, он что – тоже один из твоих советников?

Голос Халназара дрожал от скрытой ярости. Но Эзиз, не обратив на это внимания, коротко ответил:

– Он одни из моих сотников.

Этот ответ заставил замолчать Халназара. А Артык, насмешливо посмотрев на бая, спокойно повернулся к Эзизу и доложил: