Текст книги "Решающий шаг"

Автор книги: Берды Кербабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 55 страниц)

Глава двадцать вторая

Артык шел в аул. Ночной мороз к рассвету стал ослабевать. Яркие звезды затянуло серой пеленой облаков. Сделалось как будто еще темнее. Уверенно шагая знакомой дорогой, Артык рассуждал про себя:

«Невозможно понять, что творится в мире! Все сумрачно, смутно, темно. Думаешь, вот прямая дорога, а шагнешь вперед – провалишься в яму; повернешь в сторону – ткнешься лицом в колючку, а назад и вовсе нет пути. Какими друзьями мы были с Аширом! Мы росли и жили, как братья. И вот только что мы стреляли друг в друга. А почему? Чего– мы не поделили? Из-за кого мы враждуем? Из-за Эзиз-хана? Но Эзиз мне не брат. Где же причина? Идет борьба, и каждый борется за свое. Чего добился отец, не вмешиваясь ни во что, думая только о пропитании на каждый день? Ничего. Чего достиг я в свои двадцать лет, работая от зари до зари? Я был вечно голоден, как собака. Что же мне – укрывшись с головой, трусливо лежать в кибитке и ждать, пока на меня снова накинут узду? Нет, рабом я больше не буду! Чтобы выйти победителем, надо биться с врагом, пока хватит сил. Значит, нельзя мне успокаиваться до тех пор, пока я и другие, такие же, как я, не победим. Надо покончить со всей шайкой баев-грабителей во главе с волостными... Но разве у Ашира, Ивана, Тедженки не те же цели? Не борются ли они так же, как и я, за народ?.. – Пораженный этой мыслью, Артык даже остановился. – Так, может быть, причина того, что я так запутался и мир стал темен в моих глазах – вот эти погоны?»

Он сорвал с себя и отбросил прочь зеленые погоны эзизовского нукера, а когда очнулся от своих дум, мир уже оделся в серый чекмень, – моросил дождь, мелкий и острый, как кончик иглы. Артык двинулся дальше, даже не думая о том, что промокнет. Дождь веселил его печальное сердце, отвлекал от тяжелых дум. Уже в третий раз в этом году хмурилось небо, в воздухе чувствовался запах весны.

Дождь прибил пыль и вскоре унялся. Легкий ветер согнал облака, и синее небо засверкало в лучах восходящего солнца. Мир, который еще недавно казался Артыку тесным и темным, расширился, засиял, его нельзя было обнять взглядом. На пашнях влажно поблескивала только что появившаяся нежная зелень пшеницы. Зерно, не взошедшее в прошлом засушливом году, теперь пробивало своими ростками размягченную дождем почву.

Это зрелище окончательно развеселило сердце Артыка, заставило его снова почувствовать себя сильным и бодрым. Шагая вдоль дороги, он незаметно для себя стал напевать, а приближаясь к аулу, запел совсем громко.

Айна выбежала ему навстречу и так порывисто обняла, словно давно потеряла надежду на его возвращение. Особенно радовал ее веселый вид Артыка и то, что плечи его были свободны от зеленых погонов.

«Когда Айна подле меня, – подумал Артык, – все мои горести исчезают бесследно. Почему я не наслаждаюсь своим счастьем? Что бы там ни происходило в мире, жизнь уже не будет такою, какой была. Я все же легкомыслен; не пора ли образумиться, пожить семейной жизнью? Вот и Айна, наверно, ждет этого от меня».

Смерть Халназара повергла в скорбь все его семейство. Когда тело его привезли на верблюде в аул, у Са-дап-бай чуть не разорвалось сердце. Она уткнулась лицом в чувал и запричитала во весь голос.

В обширную кибитку плотно набились женщины аула. Накрывшись халатами, они расселись на коврах, как головки сахара в синих обертках. Каждая из них, не слушая, что выкрикивают другие, стала оплакивать своих близких, даже давно умерших. По всему аулу разносился заунывный плач, как завыванье шакалов.

Мать Ашира, выполняя обычай, хоть и присоединилась к плакальщицам, но в душе была рада. Она верила, что бог услышал ее молитву и послал смерть Халназару. Мама, не чувствуя ни скорби, ни радости, только повторяла свои обычные причитания и выла, сама наслаждаясь своим голосом. Из общего хора выделялись пронзительные причитания Садап-бай:

Повалилась чинара моя, ой, ой!

Честь померкла, почет развеялся вдруг:

В путь последний ушел мой муж дорогой,

Мой возлюбленный сердцем супруг и друг!

Ах, не дома он умер, не средь родных;

Боль ему не смягчала улыбкой я.

Где теперь он, опора детей моих,

Где он, радость моя, надежда моя?

Трон мой рухнул, и мой распался венец,

И рассыпались вмиг мои жемчуга.

Рок меня поразил, губитель сердец,

И согнулся мой стройный стан, как дуга, А-а-а!..

На широком ковре и паласах, разостланных перед дверью кибитки, уткнувшись лбами в землю и выпятив кверху зады, басовито и хрипло ревели мужчины.

– Ва-ай! Ва-ай! – созвучно ревели они.

Баллы некоторое время тянул вместе со всеми, но потом решил сдержать себя, показать свою твердость. Женщинам, причитавшим в кибитке, он крикнул:

– Перестаньте! Довольно!

Голоса женщин постепенно затихли. Только невестка-фаланга, может быть назло ему, продолжала завывать с такой волчьей тоской, что две-три халназаровские собаки сначала насторожили уши, а потом тоже завыли. Младший сын Халназара, Ораз-Молла, прятал свое лицо в ворот халата, точно он совершил что-то постыдное.

В кибитке начали обмывать тело покойника, а на паласах, перед дверью, под руководством Мамедвели-ходжи занялись шитьем савана. Шили его из белой материи, без рукавов и ворота, в два слоя. Из всего добра, накопленного лукавством, насилием и обманом, только это одеяние и мог Халназар захватить с собой.

После обмывания приступили к очищению покойника от грехов, совершенных за долгую жизнь. Халназар прожил шестьдесят восемь лет. Двенадцать из них отнесли к невинной поре детства, а за остальные пятьдесят шесть лет стали подсчитывать пропущенные посты и молитвы. За каждый год таких недоимок перед аллахом насыпали по полчаши пшеницы, а сверху клали золотые и серебряные вещи. Чтобы Халназар ушел безгрешным из этого мира, родственники покойника жертвовали все это Мамедвели-ходже. Перед ходжой сидел мулла мечети.

– За годовые грехи Халназара вот это мы жертвуем вам! – сказал Мамедвели и обеими руками подвинул мулле тяжелый сосуд с пшеницей и ценностями.

– Приняли и взяли и дарим вам! – ответил мулла в свою очередь и подвинул сосуд к Мамедвели.

Пятьдесят шесть раз передвигали они друг другу сосуд, а тем временем куча пшеницы, золотых и серебряных вещей росла все больше. Мамедвели-ходжа вернул ценности хозяевам, а пшеницу отправил домой. Так был очищен от грехов старый бай, вся жизнь которого пришла в злодеяниях и насилиях.

Пока Мамедвели и мулла совершали обряд очищения грешника, из двух жердей и нескольких поперечин были сколочены носилки в виде лестницы. Тело Халназара завернули в молитвенный коврик, вынесли из кибитки ногами вперед и положили на носилки. Мамедвели велел повернуть носилки так, чтобы лицо Халназара было обращено к Мекке, затем начал безмолвно читать молитву. Мужчины встали позади него рядами.

– Я мыслью вознесся, – читал про себя Мемедвели. – Лоб мой обращен к Каабе, лицо мое обращено к Кыбле (Кыбла – направление к Мекке), молитва моя – к богу. Слава всевышнему аллаху!..

Раскрыв ладони, он дотронулся большими пальцами до ушей. Мужчины, не произнося ни слова, повторяли его движения. Так же беззвучно Мамедвели читал молитву еще две-три минуты. Закончив ее, он молча поклонился на обе стороны и провел ладонями по лицу.

Тогда Садап-бай вынесла четыре куска шелковой материи и положила их на тело Халназара. Шелком обернули носилки, и погребальная процессия двинулась в путь.

Чтобы придать похоронам больше торжественности и выполнить требования адата, Баллы привязал к носилкам двух верблюдов.

Около двух верст мужчины несли покойника на плечах. Многие делали это не столько из уважения к Халназару, сколько из желания получить что-нибудь при раздаче погребальных денег на могиле.

В кибитке Садап-бай снова поднялся плач. Но на этот раз причитания продолжались недолго. Как только погребальная процессия вышла за аул, женщины прекратили свои завывания и заговорили о Халназаре. Они превозносили широту его души, его нрав, его щедрость, все его поступки. Садап-бай расчувствовалась до того, что стала сравнивать Халназара с пророком. Она говорила:

– Отец детей моих – это белая птица из самого рая. Увы, он ушел от нас!

Мама села поудобнее и сказала:

– Ах, конечно, огонь ада не коснется Халназар-бая! Как говорят муллы, в раю его встретят гурии. Он будет блаженствовать среди них.

Хотя слова Мамы и пришлись по сердцу Садап-бай, но то, что муж будет жить в раю с гуриями, вызвало в ней что-то вроде ревности. Она знала, что когда в бороде Халназара еще не было седины, он легко сошелся с одной соседкой, перекочевавшей из песков. Тогда она, Садап-бай, была молода, ее не могла успокоить даже плетка Халназара, и она, не считаясь с болью, кричала: «Чтоб тебе спокойно не улежать в могиле!» Теперь, вспоминая о неверности Халназара, она чуть не повторила это проклятие. Но тут же пришла ей в голову мысль: «А что, если это проклятие закроет перед ним двери рая и он будет гореть в адском огне?» Ее стали душить неожиданно хлынувшие слезы. «Каюсь, о господи! – мысленно взмолилась она. – Пусть светлым будет место, где он лежит!»

Тем временем погребальщики доставили тело Халназара на кладбище. Могила была уже вырыта. Около могилы возвышались два холмика красноватого песку. Тело Халназара тихо опустили в могилу и положили в боковую нишу – лицом в сторону Кыблы. Потом заложили нишу кирпичиками и замазали глиной. Гандым посмотрел на свою работу и подумал: «Мой шалаш в сто раз лучше, чем это твое жилище».

Получив разрешение от старшего сына покойного, стали засыпать могилу. В изголовье поставили вилообразный шест, на верхушку его привязали белую материю, из песка сделали могильный холмик и лопатами уравняли его со всех сторон. Когда со всем этим было покончено, у могильного шеста разостлали скатерть, разложили жаренные на масле лепешки и все стали «пробовать соль» – отламывать по кусочку и есть. Гандым засунул в рот целую лепешку и, как верблюд, в несколько секунд проглотил ее. Он хотел было протянуть руку за второй, но в это время Мамедвели поднял раскрытые ладони и начал читать благодарственную молитву. Гандым с досадой подумал: «Ну и скуп же ходжа, байское добро жалеет!»

Погребальщиков было всего шестьдесят человек. Баллы поделил между ними сорок туманов – стоимость двух верблюдов, которые были привязаны к носилкам покойника. Разделили и шелковую материю, которой были обвиты носилки. Каждому досталось не больше того, что обычно идет на оторочку женских штанов. Но Гандым, слыша звон серебра в своем кармане, радовался: «Вах, если бы каждый день умирало хоть по одному баю!»

На поминки зарезали двух баранов. К приходу погребальщиков плов уже был готов, а из печей вынимали горячие лепешки. Обычно люди не очень охотно ели за поминальной трапезой, но в это голодное время каждый был рад поесть досыта. Гандым, которому за последние шесть месяцев не удалось даже попробовать свежего мяса, опять стал мысленно благодарить бога за смерть бая. Он уже на первых поминках радовался тому, что и в третий, и в седьмой, и в сороковой день его ждет такое же угощение.

После поминок начался раздел имущества бая между наследниками. Делили по адату, общепризнанным истолкователем которого был Мамедвели. Садап-бай еще при жизни Халназара считалась совладелицей его имущества, поэтому ей отделили половину того, чем владел муж. Из другой половины выделили сыновьям по целому паю, дочерям и женам бая – по половине пая.

Садап-бай и из этой половины получила свою долю. Атайры-гелин была недовольна таким разделом и затеяла ссору. Ее успокоили тем, что дали в дополнение к паю Баллы двух стельных верблюдиц.

Не остался в накладе и Мамедвели-ходжа. За «обмывание» грехов бая и за помощь в дележе наследства он получил годовалого верблюжонка, полушелковый халат, галоши и ичиги Халназара. «Потомок пророка» не поминул помянуть добрым словом покойника:

– Настоящее подношение – только от бая. Халназар был щедр при жизни – это само собой. Но душа его и после смерти творит добро.

Артык остался в ауле.

Какой прекрасной показалась ему жизнь с Айной! Все было радостью: ее речь, поступки, каждое движение. Айна старалась угодить Артыку во всем. Она делала это не из покорности мужу, а от чистого сердца. Ей хотелось, чтобы оба они жили одними мыслями, одним дыханием. Если одному больно, пусть у другого болит сердце; если у кого-то дрогнут губы в улыбке, пусть и у другого засмеется душа. И чтобы всегда, всегда они оставались верными друг другу! Айна думала, что только в этом и заключаются все радости жизни. Стремления эти отвечали и желаниям самого Артыка. Он советовался с ней даже в мелких делах, считался с ее мнением и старался не огорчать свою Айну.

Дядю Артыка удивляло такое согласие между молодыми супругами. «Что такое женщина? – рассуждал он. – Разве можно потакать жене? Так нетрудно и потерять мужское достоинство. Правда, вода в новом кувшине всегда кажется более прохладной. Конечно, все это порождено жаждой любви, которую они еще не успели утолить. Минует это время, и все пойдет точно так же, как у других».

Незаметно Артык втянулся в семейную жизнь и стал подумывать о том, чтобы отказаться от всего постороннего и вернуться к исконному делу своих отцов – землепашеству. Теперь и Халназар не помешает, жить будет лучше. Разве не унес он с собой в могилу все свои злодеяния, жестокости и насилия?

Однако, как говорят в народе, упадет кибитка – останется след. Так и Халназаром. Зловещая тень его стояла над Артыком. В ауле распространился слух, что Халназара убил Артык. Конечно, если бы представился случай, Артык, вероятно, воспользовался бы им и не побоялся людской молвы. Но это была клевета, и в новой мирной жизни она действовала на него первое время угнетающе. Впрочем, вскоре он успокоил себя: «Пусть говорят, что хотят. К тому же, если и не я застрелил Халназара, то арчина Бабахана я непременно убью!»

Между тем дожди, выпадавшие чуть не ежедневно, все больше увлажняли землю, и дейхане уже начинали пахать. Артык тоже натянул на ноги чокай и оделся в грубошерстный чекмень. Он починил дышло, наладил соху, сделал новую рукоятку к лопате и в один пасмурный день вместе с дядей вышел на пахоту. Запрягли в соху лошадь и верблюда и провели по земле первые борозды.

Тяжелые тучи громоздились в небе. Под ними звонко щебетали жаворонки. Влажный ветер лизал вспотевшее лицо. Острый лемех легко врезался в сырую землю.

Артык остановился и окинул взглядом поле. И вдруг ему вспомнилось: в шестнадцатом году он вот так же пахал землю с Аширом, а весной восемнадцатого они наводили друг на друга винтовки.

Глава двадцать третья

В Теджене с двоевластием было покончено: вся власть перешла к уездному исполкому совета. Прежде всего исполком принял меры к облегчению продовольственного положения в городе и аулах. Спекулянтские запасы зерна и муки были реквизированы, городские пекарни начали отпускать хлеб рабочим, служащим и дейханам по твердым государственным ценам. Влияние совета стало быстро распространяться на ближайшие к Теджену аулы. Кое-где были произведены выборы в местные аульные советы.

После разгрома нукеров Эзиза ашхабадские и кизыл-арватские красногвардейцы вместе со своим командиром Тыжденко вернулись в областной центр. Положение же тедженского комиссара Красной гвардии заметно укрепилось. Всю заслугу разгрома эзизовцев

Куллыхан приписывал себе. Председатель совета Чернышев видел, что бывший писарь одержим невероятным честолюбием, но вынужден был мириться с этим. Устои новой власти еще не были настолько прочны, чтобы отказываться хотя бы и от временных попутчиков.

Рана Ашира, хотя и вызвала большую потерю крови, оказалась не тяжелой. Уже через три недели Ашир был на ногах и вернулся в совет. И в первые же дни он успел подметить то, что ускользало от внимания перегруженного работой председателя.

Почти все красногвардейцы тедженского отряда вооружены однозарядными берданками. По возвращении в отряд Аширу сразу бросилось в глаза, что ни у кого не было новеньких пятизарядок, которыми щеголяли нукеры Эзиза. При первой же встрече с Мавы Ашир спросил его, почему он не получил такой же винтовки, какая была у Артыка.. Мавы ничего не мог ответить, но рассказал, что как-то ночью, стоя на посту у склада в караван-сарае, он собственными глазами видел, как эти винтовки грузились на верблюдов.

– Наверно, этих винтовок уже нет в Теджене,—сказал Мавы. – Я хотел узнать, куда их отправляют, но Куллыхан сначала прикрикнул на меня, а потом сказал: «В Ашхабад. Там они нужнее». Но я думаю, что он сказал неправду. Под утро меня сменили, и я видел, что караван перешел железную дорогу и направился на север, в пески.

У Ашира сейчас же возникли подозрения, и он решил проверить, куда отправлено оружие со склада Эзиза. Расспросы знакомых дейхан дали совершенно точные сведения, и он, прежде чем обратиться к Чернышеву, повел прямой разговор со своим начальником:

– Куллыхан, куда делось оружие из караван-сарая Эзиза?

– Тебя это не касается! – грубо ответил тот.

– Если б не касалось, не спрашивал бы! – вспылил Ашир.

Куллыхан с удивлением посмотрел на молодого красногвардейца, который осмелился требовать у него отчета. Но он все же решил спокойно ответить:

– Оружие увезли с собой ашхабадцы.

– Куллыхан, лучше было бы тебе сказать правду!

Хромой мирза, скривив рот, злобно ощерился на Ашира:

– Ты на кого это кричишь? На меня? Комиссара Красной гвардии?.. Что тебе от меня нужно?

– Я хочу знать, кто посылал Чары Чамана.

– Куда?

– В Ташауз.

– В Ташауз?!

– Что, успел уже забыть?

– Для чего мне его посылать?

– Чтоб продать оружие!

На равнодушном ко всему лице Куллыхана мелькнуло выражение растерянности. Он, видимо, обдумывал, что ответить Аширу, а когда заговорил, голос его зазвучал неуверенно:

– Ашир, теперь много людей, торгующих оружием. За кого же из них мне отвечать?

– Ты комиссар Красной гвардии и должен отвечать за всех! И в особенности за Чары Чамана. Хорошенькое дело! Захватили оружие у Эзиза, чтобы вооружить Джунаид-хана!

– Мне об этом ничего неизвестно.

– Если тебе неизвестно, так мне известно!

– Если так, то тебя и следовало бы поставить комиссаром отряда.

– Куллыхан! Я не посягаю на твою должность. Но я хочу знать: куда делось оружие, принадлежащее рабоче-крестьянскому правительству?

Куллыхан грозно выкатил глаза. Губы его задергались.

– Как ты смеешь так разговаривать со мной! – закричал он с пеной у рта.

– Я требую!..

– Я хорошо понимаю, почему ты требуешь: ты близкий друг Артыка, ты хвост его! Мне теперь ясно все. Ты – шпион, оставленный среди нас Эзизом!

– В этом деле я для тебя судья, и тебе придется давать ответ!

– Арестовать! – крикнул Куллыхан вне себя от бешенства.

Ашир схватился за оружие.

Подоспевший в это время на крик Ата-Дяли встал между ними и постарался обратить все в шутку;

– Вот, ей-богу, что за люди! – заговорил он, смеясь. – Только думали – настало спокойствие, а тут опять раздоры. Куллыхан, иди занимайся своим делом! А ты, Ашир, еще не совсем выздоровел. Тебе вредно так горячиться. Сперва поправься, пусть усы твои встанут торчком, а с Куллыханом мы успеем подраться. Мы не царские солдаты, а туркменские джигиты. Пойдем-ка выпьем чаю, придешь немного в себя. Не то опять уложим тебя в постель.

Волнение и в самом деле подействовало на Ашира. У него не было сил кричать, а тем более драться с хромым мирзой, и он невольно последовал за Ата-Дяли. Но и за чаем, слушая болтовню Ата-Дяли, он не мог успокоиться, – наоборот, волнение его все больше росло. Он думал: «Артык, пожалуй, был прав, он лучше знает хромого мирзу. А я совсем дурак! Состою в отряде вора, становлюсь вроде как пайщиком в грязных делах Куллыхана. Нет, больше этого терпеть нельзя!» – сказал он себе и, не медля ни минуты, пошел к Чернышеву.

Войдя в кабинет, Ашир, даже позабыв приветствовать председателя совета, заговорил возбужденным тоном:

– Иван, ради чего мы дрались с Эзиз-ханом?

– Что за вопрос?

– Для того чтобы захватить оружие в караван-сарае и начать торговать им?

– Ашир, что ты говоришь! Мы не только оружие, мы всю власть в городе взяли в свои руки.

– Мы – или хромой мирза, Куллыхан?

Ивану Тимофеевичу не понравился тон, которым говорил Ашир. Он недовольно поморщился и сказал:

– Ашир, если у тебя дело ко мне – говори. А нет– не обижайся, я не могу тратить время на пустые разговоры.

Эти слова словно подхлестнули Ашира. Заикаясь от волнения, он заторопился высказать все, с чем пришел.

– Иван, я требую, чтобы хромой мирза был предан суду революции! Это одно. И еще хочу спросить тебя: почему ты не добиваешь Эзиз-хана? Ты думаешь – выгнал его из города, и дело с концом? А он опять собирает нукеров, чтобы напасть на тебя. Почему медлишь? Надо самим напасть на него. Этого я тоже требую!

Упрек был справедлив. Чернышев задумался. Затем, медленно отвлекаясь от какой-то мысли, задумчиво проговорил:

– Что верно, то верно. Слишком рано успокоились, недооцениваем этой опасности. Верно говоришь, Ашир! С этим делом надо торопиться, нельзя допускать, чтобы Эзиз снова укрепился... Что касается Куллыхана, я не совсем понимаю тебя. У этого хромого писаря давняя вражда с Эзизом. Следовательно, тут он будет драться честно. А так – и я его знаю...

– Нет, ты его не знаешь!

– Ашир, здесь надо действовать обдуманно. Поспешность . может испортить все, и мы не только не устраним Куллыхана, но добьемся усиления его в Совете. Сейчас в его руках сила – мусульманского большинства...

– Вы же и дали ему эту силу! А он использует ее для воровства и наживы!

– Ашир!..

– Где оружие, захваченное в караван-сарае Эзиза?

– Должно быть, там, на складе...

– Должно быть? Да. Но оно давно уехало на верблюдах Чары Чамана!

– Чары Чамана? Кто это?

– Караван-баши, человек хромого мирзы. Через него тот сбывает все, что удается украсть. А ворует он не только оружие. Проверишь, так узнаешь, что он запускает руку и в пекарню и на хлопковый завод.

И опять задумался Чернышов. Напрашивался единственно правильный вывод: убрать Куллыхана. Но как это сделать? Поймет ли необходимость этой меры мусульманское большинство совета? И не воспользуются ли ашхабадские эсеры и меньшевики неизбежными разногласиями для того, чтобы поставить во главе совета своих людей?.. Так и не придя ни к какому определенному решению, Чернышов тяжело поднялся из-за стола и, видя, что Ашир. ждет от, него ясного ответа, сказал озабоченно:

– Хорошо, Ашир, проверю все эти сведения о Куллыхане. Но если даже и верно все то, что ты говоришь, я не мог отстранить его, а тем более арестовать без ведома и согласия областного центра.

Ашир пристально посмотрел на Чернышева и, ничего не сказав, вышел из кабинета недовольный.

Почувствовав снова упадок сил, он пошел домой отдохнуть. Но не успел он сделать и сотни шагов, как за углом здания лицом к лицу столкнулся с Куллыханом, который шел навстречу в сопровождении трех красногвардейцев.

Все последующее произошло в одну минуту. Куллы-хан преградил путь Аширу и объявил ему:

– Ты арестован!

Ашир сорвал с плеча винтовку, но его тотчас обезоружили и повели. Через полчаса он уже сидел за решеткой. Куллыхан крепко наказал начальнику тюрьмы, чтобы никто не знал об аресте Ашира Сахата.

После этого Куллыхан направился к Чернышеву. Войдя в кабинет, он заговорил развязным тоном:

– Знаешь, председатель, ты под своей подушкой держишь змею!

Чернышев пристально посмотрел, на него и сказал:

– А, пожалуй, это верно.

– Если ты согласен, я сегодня же арестую предателя.

– Кого ты имеешь в виду?

– Конечно, Ашира Сахата.

– Ашира?!

– Он шпион Эзиза, предатель.

Взгляд Ивана Тимофеевича стал гневен.

– По-моему, следует арестовать другого человека.

– Другого?.. А ты о ком говоришь?

Чернышов поднялся с места и с отвращением глядел на хромого, который ежился под его взглядом. Кривя рот, Куллыхан повторил свой вопрос:

– О ком ты говоришь, Иван Тимофеевич?

– Его зовут... Куллыханом!

В глазах Куллыхана мелькнула растерянность

– Иван Тимофеевич, – спросил он, сразу меняя тон, – ты это всерьез или шутишь?

– Где оружие, захваченное красногвардейцами в караван-сарае Эзиза? – спросил в свою очередь Чернышов.

– А-а, я понимаю, от кого это идет. Он провокатор!

– Я у тебя спрашиваю: где оружие?

Куллыхан провел рукой по губам, пальцы его дрожали.

– Ты хочешь очернить меня по доносу провокатора?

– Я хочу всю твою черную душу вывернуть наружу, чтобы люди увидели, наконец, с кем они имеют дело!

– Ты не имеешь права...

– Кончен разговор! Созываю заседание исполкома и ставлю вопрос о твоих подлых делах!

– Ну, что ж, созывай!

Куллыхан злобно посмотрел на председателя совета и торопливо вышел и кабинета, хлопнув дверью.