Текст книги "Решающий шаг"

Автор книги: Берды Кербабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 55 страниц)

Глава двадцать пятая

Иван Тимофеевич сидел в своем кабинете и писал в Ташкент обстоятельный доклад о положении в Закаспийской области. Последняя встреча с руководителями Ашхабадского совета произвели на него тягостное впечатление. Он понимал, что только неожиданное выступление Тыжденко помогло ему установить советскую власть в Теджене. Состав областного совета внушал ему крайнее недоверие. А это был центр всего Закаспийского края. Что же будет, если и дальше большинство депутатов областного совета будет плясать под дудку таких проходимцев, как Фунтиков и Дохов?.. Не стесняясь в выражениях, Чернышев резко критиковал Ашхабадский совет за его бездеятельность, писал о всех своих тревогах и подозрениях и настаивал на том, чтобы в Ашхабад был послан крупный работник, большевик с широкими полномочиями.

В запертую дверь кабинета постучали. Чернышев неохотно открыл, досадуя на то, что мешают работать, но тут же невольно улыбнулся – перед ним стоял Мавы. Вот с кем можно поговорить о подлинных настроениях дейханства! Кто же лучше, чем простодушный Мавы, способен рассказать об этих настроениях? Ведь именно он, этот вчерашний раб Халназар-бая, при советской власти обрел человеческое достоинство.

Действительно, это был уже не прежний Мавы. На поясе у него висели подсумки с патронами, теперь он умел владеть оружием. В лице его, вместо прежней забитости, проступало мужество, взгляд стал осмысленным. «Вот из таких туркмен, – думал Иван Тимофеевич, – и создаются национальные кадры революции».

– Входи, Мавы, входи! Вот кресло, садись!

Но движения Мавы были вялы, он нехотя сел, опустил голову. Чернышев уловил в его глазах какую-то тревогу.

– Ну, как чувствуешь себя, Мавы? Как дела?

– Дела?.. Нехорошие у нас дела.

– Почему?

– Иван, я остался один...

– Не понимаю.

– Почему не понимаешь? Из нашего аула – один. Был Артык, но он стал врагом. А Ашир... Его крепко держат.

– Опять не понимаю. Что с Аширом?

– Сам делаешь, а у меня спрашиваешь?

– Что я сделал?

– Зачем притворяешься? Я, что ли, посадил Ашира в тюрьму?

– Ашир в тюрьме?!

– Будто не знаешь!

– Кто его арестовал? Мавы, говори все, что знаешь. Я об этом ничего не слыхал.

Мавы тяжело вздохнул.

– Иван, я верю тебе, – печально сказал он, и в голосе его прозвучало недоверие. – Но... говорят, что Ашира арестовали по твоему приказу. Его очень крепко держат. Куллыхан пригрозил начальнику тюрьмы: «Если хоть один человек узнает, что здесь Ашир, от тебя только мокрое место останется». Я слышал это от милиционера, который принимает хлеб для арестантов.

– Ах, негодяй! – Чернышев на минуту задумался; «Что это – личные счеты или измена?.. Куллыхан начал расправляться с людьми, наиболее преданными советской власти?..»

– Мавы, – он пытливо взглянул в глаза красногвардейцу, – ты мне не все сказал. Так не годится. Друзья советской власти должны быть откровенны друг с другом.

– Я ничего не знаю...

– Мавы, ты мужчина и воин. Будь же честным!

И Мавы, уступая настоянием Чернышова, выложил ему все, что знал. Озираясь и тревожно поглядывая на дверь, он рассказал о караване оружия, который Чары Чаман повел на Ташауз, о своем разговоре с Аширом по этому поводу, о столкновении Ашира с начальником Красной гвардии и о вмешательстве Ата-Дяли в их ссору.

– У нас житья нет тому, кто идет против Куллыхана, – закончил он свой рассказ. – Хромой мирза и меня ненавидит. Я думаю, что мне надо уходить отсюда, иначе и меня ждет тюрьма или что похуже... Куллыхан убьет меня, если узнает, что я тебе рассказал об оружии. Он хочет разделаться со всеми друзьями Советов, которые близки к большевикам.

– Мавы, повторяю тебе: я ничего об этом не знал. Будь покоен, Ашира мы освободим из тюрьмы, а тебя никто пальцем не тронет. С Куллыханом я сам скоро разделаюсь, можешь его не бояться.

– Ах, Иван! – воскликнул Мавы, посветлев лицом. – Я не боюсь умереть, сражаясь вместе с тобой и Аширом за правду. Но я боюсь убийцы из-за угла.

– Этого мы не допустим! – решительно сказал Чернышов. – Мы возьмем в свои руки Красную гвардию и наведем там порядок. А пока... – Он написал несколько слов на бумажке, поставил печать и протянул Мавы. – Вот приказ начальнику тюрьмы об освобождении Ашира. Возьми с собой двух красногвардейцев, иди сейчас же в тюрьму и приведи Ашира сюда.

Вечером этого дня Чернышов созвал экстренное заседание исполкома.

Курили беспрерывно. Комната была наполнена табачным дымом, который при свете лампы казался туманом.

Чернышов говорил уже почти час. В своей речи он подробно остановился на международном и внутреннем положении Республики Советов. Он говорил об огромных трудностях, которые встали перед Советами в Средней Азии, о сопротивлении классовых врагов, о восстаниях белогвардейцев, стремящихся отрезать Туркестан от революционных центров страны, и о предательской роли эсеров и меньшевиков.

– Но, – продолжал Чернышов, – братская связь с центром и помощь Москвы окраинам усиливается. И каковы бы ни были временные успехи врагов революции на окраинах, революция в стране развертывается все шире и советская власть все больше укрепляется по мере вовлечения масс трудящихся в борьбу за свои права. Белогвардейцам и буржуазным националистам не удастся разъединить силы революции и посеять вражду среди трудящихся разных наций бывшей Российской империи. – Чернышов привел выдержки из телеграммы председателя Ташкентского совета, адресованной Сталину. Первая говорила о том, что Туркестанская республика накануне голодной смерти. От Кавказа отрезаны... От Сибири отрезаны... Требовалась помощь со стороны Самары. Промедление грозило ужаснейшими последствиями. Вторая телеграмма, сообщая о голоде, эпидемиях и безработице, содержала просьбу к Сталину о незамедлительной доставке хлеба и об отпуске десяти миллионов рублей в помощь Туркестанской республике. Чернышов приводил выдержки из этих телеграмм совсем не для того, чтобы запугать присутствующих трудностями создавшегося в крае положения.

– Напрасно думают буржуазия и ее слуги, что нас можно съесть живьем, – говорил он. – Напрасны попытки оторвать Туркестан от Москвы, Питера, от революционных пролетарских центров России. Мы не одиноки. Правительство Российской Федерации помнит о нас, вожди революции заботятся о Туркестанской республике. Просьба Туркестанского Совнаркома удовлетворена: десятки тысяч пудов хлеба уже отправлены из Царицына в Ташкент по распоряжению товарища Сталина, а по указанию товарища Ленина из Москвы высылаются деньги. Близок конец нашим испытаниям. Врагам революции не удастся согнуть нас! Революционный Туркестан был и останется единым с революционной Россией!

Переходя к делам Теджена, Чернышов остановился на том, когда можно ожидать помощи городу и прилегающим к нему аулам.

– Помощь близка, – продолжал он, – но нельзя сидеть сложа руки, пока все само собой устроится. Есть люди, которые каждый наш промах стремятся использовать в целях борьбы против революции. Это – явные и тайные враги советской власти. Есть у них и помощники в нашей среде. – Чернышов прямо подошел к вопросу о тедженском отряде Красной гвардии и заговорил с новым подъемом: – Товарищи! У нас в отряде не все благополучно. Вам известно, что прежний начальник штаба Келевхан занимался грабежом. После учиненных им преступных бесчинств в ауле Мяне-Чече мы сняли его и отдали под суд. Мы думали, что вырвали зло с корнем. Оказывается, нет. – Чернышов обернулся в сторону хромого мирзы и четко, отделяя каждое слово, сказал: – Я обвиняю члена совета, нынешнего комиссара отряда Куллыхана!

Куллыхан, как всегда, сидел с безучастным видом и непрерывно жевал табак. При словах Чернышева он вскочил, как ужаленный, и, вытирая рот, хрипло крикнул: . – В чем ты меня обвиняешь?

– Куллыхан, – спросил Чернышов, в упор глядя ему в глаза, – скажи: где Ашир?

Растерявшийся в первую минуту Куллыхан несколько ободрился, подумав, что председатель еще не разговаривал с Аширом.

– Я арестовал его. Это шпион Эзиз-хана, он сеет раздор среди нас.

– Вот как! Выходит, что каждый, кто раскрывает твои грязные делишки, – шпион и контрреволюционер? Это – старый прием. Уже не служил ли ты в царской охранке?

– Что ты, Иван! – хромого мирзу передернуло от этих слов. – Кто поверит?

– А кто такой Чары Чаман?

Куллыхан заерзал на месте, но промолчал.

– Кто такой Чары Чаман, я спрашиваю? – повторил свой вопрос Чернышов.

– Откуда мне знать всех и каждого... – невнятно пробормотал Куллыхан.

Чернышов стукнул кулаком по столу:

– Не лги! Ты знаешь и находишь тех, кто тебе нужен... Я спрашиваю тебя: кому ты отправил с Чары Чаманом двести восемнадцать винтовок и двенадцать тысяч патронов?

У Куллыхана задергалась щека, выдавая его замешательство, которое он, шевеля губами, старался скрыть.

– Иван, ты веришь на слово таким шпионам, как Ашир Сахат, хочешь очернить меня. Зря придираешься... Если Чары Чаман повез кому-то оружие, почему я должен отвечать за него?

– За все ответишь! И прежде всего за то, что оружие со складов Эзиза пошло на склады Джунаид-хана!

Как ни хитрил Куллыхан, прямые вопросы Черны-шова поставили его в трудное положение. Но он чувствовал безмолвную поддержку со стороны учителя-меньшевика и эсера, прикидывался, что не понимает, в чем его обвиняют и продолжал изворачиваться:

– Если от меня требуют принять меры против тайной торговли оружием, пусть исполком разрешит мне увеличить отряд вдвое, и тогда я наведу порядок в городе и в аулах...

– Ты не виляй, а отвечай на вопрос! – перебил его Чернышов.

– А ты не кричи! – огрызнулся Куллыхан и вдруг перешел в наступление. – Ты хочешь проводить политику царского правительства, потому и разговариваешь с туркменами как баяр-полковник! Я вижу, ты сам провокатор царской охранки!

Рабочий хлопкового завода Тайлы-Таган не любил много говорить, но умел вовремя бросить меткое слово. Лицемерие и бесстыдство Куллыхана возмущали его. Он еле сдерживал себя и, наконец, не выдержал – вскочил с места и гневно крикнул:

– Что ты сказал?! Чернышов – провокатор?! Ты лжешь, как самый бессовестный человек! Чернышов готов жизнь отдать за народ и за советскую власть! Это не царский чиновник. Он представитель рабочего класса. А ты?.. Что мы – не знаем тебя? Ты еще и теперь тоскуешь по старым порядкам. Доверенное тебе дело употребляешь во зло. А когда раскрывают твои подлые проделки, ты начинаешь клеветать на других. Ты действуешь, как тот вор, который хотел, чтобы стыдно было не тому, кто воровал, а тому, кто видал... Я тоже требую от тебя отчета: где оружие, захваченное в караван-сарае Эзиза? Исполком требует!

Все смотрели на Куллыхана. Во взгляде эсера было не возмущение, не осуждение, а простое любопытство: как будет дальше изворачиваться комиссар Красной гвардии? А учитель попросил слова и сразу стал защищать Куллыхана.

– Можно только удивляться, – заговорил он с деланым спокойствием, – да, именно удивляться тому, что здесь происходит. Сказать, что наш комиссар Красной гвардии занимается тайной торговлей оружием – да ведь это, друзья мои, чудовищная нелепость. Да, именно нелепость! Разве товарищ Куллыхан не рисковал своей жизнью, сражаясь за советскую власть? Помните, он первый требовал разгрома Эзиза и сам участвовал в ночной операции. Как же можно возводить на него такое нелепое обвинение? Нет, это клевета. И, конечно, она выгодна тем, кто стремится сеять вражду между русскими и туркменами. Я склонен думать, что наш уважаемый председатель опрометчиво поверил злостным сплетням враждебных Куллыхану людей, может быть и в самом деле шпионов Эзиза, и сделал неправильные выводы. Это тем более вероятно, что, как мы знаем, отношения у председателя с комиссаром давно не ладятся...

– Товарищ учитель, – прервал его Тайлы-Таган, – вы человек ученый и, кажется, гордитесь этим. Но когда я слышу, как вы запутываете простой вопрос, я начинаю сомневаться в вашей учености. Может быть, вы делаете это намеренно, как Куллыхан или тот вор, о котором я говорил? Тогда это другое дело...

– А вы, может быть, и меня хотите очернить?

– Я хочу только одного: чтобы вы не кривили душой и не старались бросить тень на товарища Чернышева. Если у вас есть совесть, не оправдывайте Куллы-хана, а потребуйте у него отчета в его подлых делах!

– У меня нет никаких данных обвинять товарища комиссара. Свое мнение о предъявленном ему обвинении я высказал. И вообще я кончил...

– Кто еще хочет высказаться? – спросил Чернышев и посмотрел на эсера.

Пожав плечами, тот нехотя выдавил из себя несколько слов. Общий их смысл сводился к тому, о чем только что говорил учитель, утверждая, что для обвинения Куллыхана нет оснований.

А сам Куллыхан сидел, надувшись, как варан, и молчал.

Тогда снова заговорил Чернышев. Он зачитал акт об исчезновении оружия, захваченного на складе Эзиза, и заявил, что есть материалы и свидетели, подтверждающие преступные действия Куллыхана.

Тайлы-Таган внес предложение:

– Ввиду того, что Куллыхан употребил свое положение в совете и свою силу во зло; чтобы усилить врагов советской власти, продал им казенное оружие; посадил в тюрьму, очернив как врагов преданных советской власти красногвардейцев, – вывести его из исполкома совета и снять с должности комиссара Красной гвардии, а дело о нем передать в ревтрибунал.

За это предложение голосовало двое, но и за Куллыхана было двое, а пятым членом исполкома был сам Куллыхан.

После заседания Чернышов долго еще сидел в прокуренной комнате, обдумывая создавшееся положение. Вернувшийся к нему Тайлы-Таган старался ободрить его и посоветовал добиваться разрешения на перевыборы совета. Он утверждал, что теперь не только рабочие, но и многие из дейхан будут голосовать за большевиков. Поздно вечером Чернышов отправился на телеграф и вызвал к прямому проводу председателя Ашхабадского совета. Объяснив создавшуюся обстановку, он решительно потребовал предания Куллыхана суду и перевыборов Тедженского совета, заявив, что в случае отказа он будет вынужден обратиться непосредственно в Ташкент, к председателю Совнаркома. Ему удалось добиться обещания, что Куллыхан будет вызван в Ашхабад для разбора дела о похищении оружия.

Действительно, на следующий день Куллыхан был вызван в областной центр к военному комиссару. Этот вызов, по-видимому, не на шутку напугал Куллыхана. Он сам пришел к Чернышеву, пытался убедить его в том, что оружие, захваченное в караван-сарае Эзиза, похищено самими эзизовцами, и в конце концов заявил, что будет просить областного комиссара назначить на его место другого работника.

Чернышов не поверил в искренность Куллыхана. Не ждал он и особенно решительных мер со стороны областного совета, где эсеры и меньшевики, хотя и вынуждены были уступить общее руководство большевикам, еще оставались на некоторых руководящих постах. На свой разговор по прямому проводу он смотрел, как на обязательное обращение к вышестоящему органу власти. Все же он собрал необходимые документы – акт об исчезновении оружия, показания Ашира и Мавы – и вместе со своим письмом отправил в Ашхабад областному военному комиссару специальным курьером.

В областном совете, когда явился туда Куллыхан, шли непрерывные заседания. Обстановка была тревожной. По указанию английской военной миссии в Иране, части стоявшего там русского казачьего корпуса двинулись в Туркестан через Закаспийскую область. Одни из них направлялись в район Коканда, на помощь уже разгромленным советскими войсками отрядам «Кокандской автономии», другие шли на соединение с контрреволюционными частями атамана Дутова, действовавшими в районе Оренбурга. Следовало разоружить казачьи части, но в распоряжении Ашхабадского совета не было достаточных для этого воинских сил. Эсеры и меньшевики произносили на заседаниях громкие речи, требуя разоружения казаков и обвиняя большевистское руководство совета в неспособности справиться с положением, и тайно помогали командованию казачьих частей беспрепятственно передвигать воинские эшелоны по Закаспийской железной дороге.

Военный комиссар области, ознакомившись с документами Чернышева и выслушав Куллыхана, решил поставить вопрос о положении в Теджене на заседании исполкома совета. Куллыхану была дана возможность высказаться, и он использовал эту возможность, чтобы изобразить положение в Тедженском совете в самых мрачных красках. Для эсеров и меньшевиков это был лишний повод поднять скандал. Защищая Куллыхана, они с пеной у рта доказывали, что Чернышев ведет неправильную линию в отношении представителей туркменского населения и лишь обостряет и без того напряженное положение. Вопрос об ответственности комиссара Красной гвардии за оружие, исчезнувшее со склада, был потоплен в мутном потоке словопрений, чего, собственно, и добивались покровители Куллыхана. Никакого решения в отсутствие Чернышрва исполком областного совета принять не захотел, а военный комиссар не нашел ничего лучшего, как оставить Куллыхана на прежней должности.

Глава двадцать шестая

В этом году Тедженка с самой ранней весны стала наполняться полой водой, довольно часто выпадали дожди. Земли Теджена, еще недавно лежавшие в пыли, стали неузнаваемы: в степи зазеленели всходы прошлогодней пшеницы, появилась молодая трава. В Артыке пробудились чувства его отцов и дедов – дейхан. С помощью дяди он засеял свое поле пшеницей и теперь прилежно обрабатывал его. Воду отводили от главного канала.

В один из жарких полдней Артык усталый вернулся с поля и сел пить чай. Горьковатый зеленый напиток подбодрил его. Сегодня с утра у него из головы не выходил Ашир. Кто-то пустил по аулу дурную весть: Куллыхан арестовал Ашира. Хотя они и стали врагами и даже стреляли друг в друга, эта весть больно отозвалась в сердце Артыка. Он думал отправиться в город и как-нибудь помочь Аширу бежать из тюрьмы.

И словно в ответ на эти мысли перед ним неожиданно появился Ашир. Артык несказанно обрадовался и поднялся ему навстречу. Но тут же на лицо его легла тень, – вспомнилась недавняя обида. Они поздоровались. Однако слова взаимных приветствий звучали так, словно их произносили по принуждению.

Нурджахан смотрела на них и ничего не понимала; «Что случилось? Какой злой дух проскочил между ними?» Шекер не узнавала в них прежних друзей. Айна тоже не могла понять причины этой натянутости. Артык делился с ней всем, даже самыми сокровенными мыслями, но о своей ссоре с Аширом ничего не сказал.

Артык был рад приходу Ашира, но не мог забыть перенесенной обиды, и гордость не позволяла ему первому признаться в своей вине. Помнил о прежнем и Ашир. Ссора друзей не была случайной – она выражала их политические разногласия. Они действительно стали врагами и не случайно охотились друг за другом в бою. Тем не менее Артык поднял его, раненого, истекающего кровью, и вместе с Алешей Тыжденко принес на своих руках в дом Ивана Чернышева, – этого Ашир не мог забыть. Чувство благодарности к другу не покидало его.

За чаем они вели натянутый разговор; вопросы и ответы шли невпопад. Собеседники не могли преодолеть неловкости, возникшей с первой минуты встречи. И вдруг у Ашира вырвалось:

– Артык... прости... тогда, в доме Чернышова, я напрасно обидел тебя...

Как трудно было выговорить эти несколько слов! Ашир весь покраснел, на лбу выступил пот.

Артык, все еще не доверяя словам, настороженно посмотрел на Ашира. Ведь он был всегда такой насмешник! Но нет, на лице его не было ничего, кроме простодушия и волнения. И Артыку стало больно от мысли, что друг пришел к нему с повинной.

– Ашир, виноват не ты. Нас разлучили наши разногласия.

– Артык, пойми... прийти к тебе было труднее, чем сидеть в тюрьме Куллыхана.

– Ну, тогда дай руку!

Друзья поздоровались вновь. Нурджахан опять ничего не могла понять. Минуту назад на их лицах лежала печаль и злость, теперь они светились беспечной детской радостью и искренностью.

Ашир рассказал о столкновении между Чернышевым и Куллыханом, сообщил, что хромого мирзу вызвали в Ашхабад и, наверно, будут судить. Потом нерешительно добавил:

– Артык, я пришел к тебе не только по велению своего сердца. Меня прислал за тобой Иван. Он с нетерпением ждет тебя и верит, что ты исправишь свою ошибку.

Артык обрадовался. О, если б Куллыхан действительно был арестован и у него отняли бы власть! Тогда Артык ни минуты не колебался бы. Он на крыльях помчался бы к Ивану. Но он не поверил в падение Куллыхана и не скрыл своих сомнений перед Аширом.

И он оказался прав.

Не прошло и недели, как в ауле появился Куллыхан в сопровождении шести джигитов. В тот же день «узын кулак» – длинное ухо пустыни – донесло тревожную весть: «Куллыхан ищет Артыка». А вскоре стало известно, что хромой мирза, остановившись у Баллы, хвастался в присутствии Атайры-гелин:

– Баллы-хан, будь покоен: за кровь твоего отца я вдвойне взыщу! Халназар-бай был всеми уважаемый человек. Он не только твой отец – он и мой отец. А этот эзизовский зеленопогонник еще побегает у меня за конем на аркане! Я разорву в куски Артыка и каждый кусок повешу отдельно! Тогда все поймут, что имя Халназара свято. Ты займешь его место в народе. Пока я жив, никто не тронет тебя даже пальцем!

Артык опять потерял покой. Глупая болтовня хромого мирзы лишила его сна. Он то вставал, то ложился, думая об одном: как рассчитаться с Куллыханом? Его тревога передалась и Айне.

– Артык, что с тобой? – спрашивала она.

– Ничего, моя Айна, – отвечал Артык.

– Нет, ты не прежний Артык! Даже лицо у тебя изменилось.

– Айна моя! Я ведь не зеркало, как ты: на моем лице не видно, что у меня на душе.

– Чтобы видеть твою душу, Артык-джан, мне не нужно ни зеркала, ни очков...

Не хотелось Артыку преждевременно огорчать Айну, пока он сам не решил, что делать. Сидя у кибитки, он продолжал думать, как ему поступить. «Чем быть у каждого на языке или погибнуть, убегая от опасности, лучше погибнуть, достигнув цели!» – убеждал он себя. В это время к кибитке подъехал Кизылхан в сопровождении нескольких нукеров. Не сходя с коня, он объявил:

– Артык, Эзиз-хан шлет тебе привет! Он ждал тебя, но ты не пришел. Эзиз-хан знает, что ты любишь, когда тебя упрашивают. Поэтому он послал меня к тебе. Скорее готовься в путь, – едем!

Артык не сразу ответил Кизылхану. Надо было найти предлог, чтобы выиграть время, подумать, и он спросил:

– Кизылхан, ты куда приехал? К пастухам в степь или в аул?

– Меня Эзиз-хан послал не за пастухом.

– Ты принимаешь меня за последнего из последних?

– Аллах! Что ты говоришь, Артык? Если б я считал тебя недостойным, разве я приехал бы к тебе?

– Или ты решил, что здесь не найдется для тебя щепотки чаю и куска хлеба?

– Ф-фу! Ну и задал же ты мне!..

Кизылхан спрыгнул с коня и приказал спешиться своим нукерам.

За чаем Артык узнал все новости об Эзиз-хане и его делах. Земля все еще тянула его к себе, но рассказы Кизылхана и зов Эзиза, раздавшийся в такой момент, когда сердце Артыка разрывалось от противоречий, решили все.

Напоив джигитов чаем, Артык сказал:

– Теперь я готов ехать. Но у меня нет коня, а у кибитки Халназара стоит жеребец, который достоин быть в войске Эзиз-хана. Кизылхан, возьми его для меня, и душа Халназара возрадуется на небе.

Джигитам Эзиза не надо было повторять приказание. Они вскочили на своих скакунов и помчались как ветер.

Солнце только начинало садиться за край земли. Еще не наступили сумерки. С запада вставала туча, затягивая небосвод синим покрывалом. Весенний ветер дышал запахами новых трав и полыни. Баллы сидел в кибитке, терпеливо перенося упреки и ругань «фаланги». Неожиданный топот коней заставил его вскочить на ноги и выбежать за дверь. Вдоль ряда кибиток уже неслись всадники. Мелекуш горделиво заржал и заметался вокруг своего кола.

Баллы слышал про лагерь Эзиза в Ак-Алане, слышал и про то, что эзизовцы отбирают у баев породистых скакунов. Он уже подумывал о том, чтобы продать Мелекуша или отдать его под охрану Куллыхана. При виде нукеров с зелеными погонами Баллы растерялся. Дрожа, как в лихорадке, он подошел к остановившимся против двери всадникам и пригласил их войти в кибитку. Но те отказались слезть с коней:

– Благодарим, бай. У нас нет времени.

Баллы увидел коней, подобных своему, и потерял надежду на то, что Мелекуш останется у него. И все же он стал упрашивать:

– Да разве можно куда-нибудь опоздать, когда под вами такие кони! Слезайте, зарежем ягненка...

В ответ раздалось:

– Эзиз-хан шлет привет сыну Халназара! Мы просим почтенного бая дать нам на время его коня. Если нет самого Халназар-бая, пусть хоть конь его послужит общему делу. А мы стократ взыщем с врага за кровь Халназар-бая.

– Конь... – пробормотал побледневший Баллы. – Конь...

Кизылхан вытянул вперед ноги в стременах.

– Баллы-хан, – сказал он, – ты напрасно волнуешься. Мы берем не только у тебя, – у всех, у кого хорошие кони. Конечно, жаль подставлять под пули таких скакунов. Но это временная мера. Коней мы вернем, и в первую очередь – коня Халназар-бая.

Не успел Баллы ответить Кизылхану, как подоспела разъяренная Атайры-гелин и откинула с губ яшмак.

– Не для вас выхаживали Мелекуша! – отрезала она. – Отправляйтесь отсюда подальше!

– Что ты, гелин! Ведь мы – ваши защитники. Кони нужны, чтобы защищать ваше достояние, вашу честь.

– Меня и волк не возьмет! Я и без вас сберегу свою честь. Не отдам коня!

– Такая хорошая гелин – и такая жадная, – с досадой проговорил Кизылхан.

– Хорошая или плохая – не ваше дело!

– Мы у тебя просим коня или у Баллы-хана?

– У Баллы нет ни коня, ни собаки! И нечего у него просить. Поняли?

– Ясный ответ. Если так – возьмем и без спроса.

– Попробуйте только!..

Кизылхан приказал одному из своих нукеров принести сбрую. Тот соскочил с седла, но Атайры-гелин. опередив его, подбежала к кибитке и заперла ее. Когда другой нукер стал снимать с Мелекуша попону, она схватила его за плечо и стала бешено трясти.

В это время позади нее хлопнул гулкий выстрел. Это другой нукер, подойдя к кибитке, сбил пулей замок. Атайры-гелин бросилась назад и, подхватив с земли лопату, размахнулась ею, норовя ударить нукера, выносившего из кибитки седло. Лопата ударилась о дверной косяк, черенок ее задел голову нукера. Тот зашатался. Атайры-гелин вцепилась в седло.

– Застрелю! – в ярости закричал эзизовец. Атайры-гелин выпятила грудь:

– Если ты мужчина, стреляй, сын свиньи!

Кизылхан крикнул с коня:

– Стреляй!

Пуля с визгом пролетела над головой Атайры-гелин. Женщины, отчаянно крича, разбежались по кибиткам. Атайры с проклятием бросила седло. Падая, оно зацепилось за ее косы и сорвало с них серебряные украшения. Разозлившись еще больше, Атайры вцепилась ногтями в лицо эзизовца, но тот с такой силой отшвырнул ее в сторону, что она растянулась в пыли. Гандым стоял в стороне и покатывался со смеху.

Когда нукер вынес из кибитки и серебряную уздечку Мелекуша, Атайры-гелин, вся в пыли, устремилась к коню. Баллы хотел удержать ее, но она оттолкнула его:

– Чтоб ты высох, бесплодный! Еще скажешь, не стыдясь, что ты муж?!

Садап-бай, причитая, высунула голову из кибитки, старалась уговорить Атайры-гелин, но та не постеснялась осрамить и старую жену бая:

– Хорошего сына родила ты! Лучше б родила собаку, – та хоть лаяла бы!

У коновязи снова началась схватка Атайры-гелин с рослыми нукерами Кизылхана. Она закончилась тем, что женщине скрутили руки назад и связали их ее же платком.

Мелекуша оседлали, попону, скатав, приторочили сзади. Атайры-гелин бросилась под копыта коню. Кизылхан сказал своим нукерам:

– Такая отважная гелин и нам нужна. Положите ее на коня и привяжите!

Связанная Атайры-гелин была беспомощна, но язык ее не сдавался.

– Свою сестру к этим негодяям возьми! – крикнула она. – Почет добудешь!

Кизылхан не знал, смеяться ему или сердиться.

– Поганая тварь! – процедил он сквозь зубы. Атайры-гелин хотели перекинуть поперек седла, но Мелекуш шарахался от нее, встал на дыбы.

Тогда нукеры, бросив беснующуюся женщину на землю, вскочили в седла и тронули коней. Атайры завопила на весь аул, словно из ее кибитки выносили покойника.

Опасаясь мести Эзиза, старшина Бабахан все время держался вблизи Куллыхана и чаще всего ночевал в городе. А когда случалось заночевать дома, он до самого утра не мог заснуть от тревоги и страха, поминутно ожидая налета джигитов Эзиза. Он знал, что засевший в Ак-Алане хан не щадил никого из тех, кто выступал против него, и в последнее время начал особенно рьяно расправляться со своими противниками. Это по его приказу были убиты Курбан и Кара Гекча, а имущество их разграблено. Обычно расправы совершались в ночное время. В ауле Бабахана несомненно тоже были люди, связанные с Эзизом, и разве трудно было им сообщить своему хану, что арчин остался ночевать в своей кибитке? Одна мысль об этом лишала Бабахана покоя и сна.

Так было и в эту ночь. Лежа в постели, Бабахан то забывался в тяжелой дремоте, то вздрагивал от испуга, услышав какой-нибудь подозрительный шорох, и начинал прислушиваться к ночной тишине. Время тянулось невыносимо медленно. Бабахан уже не думал о сне и хотел только одного: чтобы поскорее наступило утро. Временами в ауле принимались лаять собаки, заставляя арчина в испуге вскакивать на постели, потом затихали, и Бабахан роптал: «Боже, на что ты сотворил собаку?!»

Вдруг с конца аула покатился остервенелый собачий лай и вместе с ним сначала глухо, потом все явственнее стал доноситься конский топот. Копыта коней словно били по голове Бабахана, – он задрожал всем телом. Вскочил на ноги, хотел бежать, зарыться в омете соломы, но пошатнулся, упал. Ноги не держали его, страх отнял последние силы.

Всадники окружили кибитку.

С помощью жены арчин дрожащими руками напялил на себя ее платье, накрутил на голову платок. И только он успел притаиться в углу, как в дверь сильно ударили ногой. Запертая изнутри, прочная деревянная дверь не поддалась. На крик жены арчина: «Кто там?» – не обратили никакого внимания, последовал еще более сильный удар, затем другой – и дверь слетела с петель, хлопнулась в стенку, сотрясая весь остов кибитки.

Ворвались джигиты. Старший из них приступил к жене арчина:

– Где Бабахан?

Набат, стараясь не выдавать своего волнения, ответила:

– Да ведь он еще днем уехал в город.

– Лжешь, тетушка, – сказал молодой джигит. – Он был дома и перед закатом солнца и после. И когда спать ложились, никуда он не уезжал. Не проглотила же его за это время земля!

– Что же поделаешь, если ты мне не веришь, сынок, – вздохнув, проговорила жена арчина. – Тогда вот тебе кибитка, ищи.

– Плохо тебе будет, если найдем!

– Ничем не могу вам помочь, сынок...

Джигиты прежде всего кинулись к огромным чувалам, стали выбрасывать из них одежду, ткани, – арчина там не оказалось. Старшина отряда подумал: «Куда же он делся? Неужели кто-нибудь предупредил его и он успел удрать в город? А может быть, прячется у соседей?»