Текст книги "Решающий шаг"

Автор книги: Берды Кербабаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 55 страниц)

Подошел и Куллыхан, чтобы послушать, о чем говорят рабочие. Он слушал и громко, чтобы обратить на себя внимание, поддакивал. Но вдруг перед ним вырос молодой милиционер с красной повязкой на рукаве и спросил, не знает ли он, как разыскать Ар-тыка Бабалы. Хромой писарь что-то невнятно пробормотал в ответ и заковылял в сторону. А Иван Тимофеевич, услышав имя Артыка, оставил своих собеседников и подошел к милиционеру:

– Вы ищите Артыка Бабалы?

– Да, мне очень нужно его разыскать.

Ответ милиционера не на шутку встревожил Чернышова. Подумав, что на голову Артыка свалилось новое несчастье, он решил выяснить, в чем дело:

– Я вас не видел в Теджене. Вы не здешний?

– Из Ашхабада.

– Зачем приехали?

– По служебному делу.

– По делу Артыка Бабалы?

– Нет.

– Тогда зачем же вам нужен Артык?

– А он мой друг, – улыбнулся милиционер. – Когда меня назначили в эту поездку, я очень обрадовался: вот, думаю, побываю в гостях у друга. Да, видимо, не придется. Ночью мне ехать обратно.

Это был Алексей Тыжденко. Он рассказал, как подружился с Артыком и как вел себя Артык, в ашхабадской тюрьме. Тогда Иван Тимофеевич сообщил, что Артыка он хорошо знает, что после освобождения из тюрьмы Артык заходил к нему домой, а теперь, по всей вероятности, находится в своем ауле, в сорока верстах от Теджена.

Они разговорились, Тыжденко начал рассказывать о положении в Ашхабаде, и по его словам выходило, что ашхабадские рабочие и солдаты гарнизона недовольны политикой Временного правительства. Правда, генерал Калмаков отстранен от должности, но на его место уселся граф Доррер, и вся разница между ним и генералом только в том, что он называется комиссаром Закаспийской области. В областном управлении по-прежнему сидят чиновники да попы, а туркмен там совсем нет. Ашхабадский совет рабочих депутатов, на заседаниях которого удалось побывать Тыжденко, состоит в большинстве не из рабочих, а из интеллигентов, служащих. Тон в совете задают эсеры и меньшевики. Они произносят красивые речи о революции, распинаются за крестьян и рабочих, да что-то не видно, чтобы власти прислушивались к ним и стремились облегчить положение народа.

Для Чернышева во всех этих сообщениях не было ничего нового, но его удивили и обрадовали рассуждения молодого солдата, который очень неплохо разбирался в вопросах политики. Он хотел спросить милиционера, не большевик ли он. В это время раздались дружные выкрики рабочих: «Чернышов!.. Чернышов!..» Оказывается, кто-то уже открыл собрание и предложил называть кандидатов в президиум.

Беседу пришлось прервать. Иван Тимофеевич пожал руку Тыжденко и заторопился к столу президиума.

Первым выступил представитель Ашхабадского совета. Крикливо и долго говорил он о том, что со свержением царя революция в России завершена, что она дала свободу, равенство и братство для всех и что для защиты этих завоеваний надо продолжать до победного конца войну против кайзеровской Германии. Закончил он свою речь призывом оказывать полное доверие и поддержку Временному правительству.

Оратор был эсером. После него взял слово Иван Чернышов, встреченный приветственными хлопками рабочих, теснившихся у забора. С первых же слов Чернышов заявил, что правительство, не желающее закончить войну и облегчить положение трудящихся масс, не получит никакой поддержки со стороны народа. Временное правительство проводит в Туркестане и в Закаспии политику, которая мало чем отличается от той, которую проводило царское правительство. Слуги царя, все эти большие и малые начальники с шашкой и плетью, наместники и губернатора, генералы и полковники, старшины и волостные, проводили в Туркестане колонизаторскую политику. В интересах русских капиталистов и местных баев они творили дикий произвол и насилия, держали народ в темноте, обирали его всевозможными налогами и поборами, обрекали на голод и нищету. И они же зверски расправлялись с народом, когда он, доведенный до отчаяния, стихийно поднимался с оружием в руках против жестокой политики, как это было во время прошлогоднего набора дейхан на тыловые работы. Горячо и страстно разоблачал Чернышов преступления царизма, широко и смело ставил освободительные задачи русской революции для угнетенных народов Туркестана и закончил свою речь резким, угрожающим выводом: если Временное правительство не кончит затеянной капиталистами и ненужной народу войны, которая уже обошлась в миллионы человеческих жизней, если не наделит крестьян землей, не улучшит положения рабочих, то его ждет такая же участь, какая постигла царское правительство: Народ возьмет власть в свои руки и станет хозяином своей судьбы.

Хуммету и Ходжамураду стало от этой речи не по себе, и они трусливо съежились, пряча лица под своими огромными папахами. Им начинало уже казаться, что вот сейчас их схватят за шиворот и объявят преступниками. Бабахан, ни слова не понимавший по-русски, слушал рабочего-железнодорожника с безразличным видом, а хромой писарь хотя и был возмущен речью Чернышева, но старался успокоить себя. «Царь ли, Совет ли – для меня все равно. Лишь бы мое слово имело силу. Тогда – я сам царь, – подумал он и попросил слова.

– Что это мы слышим? – скривив рот, заговорил он. – Разбойников, которые в прошлом году напали на город, восславляют, а людей, которые его защищали, объявляют преступниками! Выходит, виновен полковник, виновен волостной, виновен, может быть, я, а не Эзиз Чапык и его бандиты – так, что ли? Это – болтовня. Никакое правительство не позволит, чтобы на него нападали. Хоть и нет царя, страна не без хозяина – есть Временное правительство. У Временного правительства хватит сил, чтобы заставить замолчать тех, кто вот так болтает. Я прошу гражданина представителя областного совета обратить особое внимание на мои слова.

Несмотря на то, что рабочие голосовали дружно и сплоченно, им удалось провести в городской совет только одного Чернышева. Зато Куллыхан увидел на собрании немало своих старых знакомых, – они выдвинули его кандидатуру, и он тоже был избран в совет.

Бабахан поднял руку за Куллыхана, но так ничего и не понял из того, что происходило на собрании, и на обратном пути рассуждал про себя: «Что это за депутаты – ума не приложу. Неужели они будут управлять уездом? А что будет делать подполковник Антонов? Когда были только начальник да его помощник – и то каждый тянул к себе. Что же получится, если управлять будут десятки людей и каждый потянет в свою сторону? А если и до аула дойдет эта неразбериха? Если и там будут вот такие ж депутаты?» Он так и не мог выбраться из этой путаницы и обратился к волостному:

– Ходжамурад-хан, я что-то ничего не понял в этих депутатах.

– Арчин-хан, и моя голова плохо в этом разбирается.

– Что же будет делать новый баяр Антонов?

Волостные не откликнулись. Ковылявший впереди писарь приостановился и сказал:

– Что станет делать? Будет сидеть на своем месте, а управлять уездом будем мы, депутаты совета...

– Ах, мирза-баши, и ты, я вижу, понимаешь не больше нашего. Что ж, если не умрем, сама жизнь покажет, – нашелся волостной Хуммет.

Глава шестая

Невестка-фаланга, о которой Гандым со смехом рассказывал Артыку, появилась в доме Халназара недавно. Перед тем как посватать ее, Халназар долго раздумывал и пришел к выводу, что в своем ауле никто не согласится выдать девушку за вдовца, опозоренного вдобавок бегством невесты. Тогда он решил сватать в других аулах. Расспрашивал проезжих, советовался с друзьями. Многие с похвалой отзывались о девушках из рода ангатов, живших в западном крае Теджена.

– У ангатов, – говорили Халназару, – самые лучшие девушки. Ангатки умны, рассудительны, характера уважительного, а уж о красоте и говорить нечего! При раздаче красоты они получили двойную долю...

И Халназар послал сватов в одну из состоятельных ангатских семей.

Ангаты вначале немного поломались, ссылаясь на то, что жених вдов, но потом из уважения к имени Халназара согласились. Однако они порядком почистили его: взяли большой калым деньгами и сорок верблюдов, а сверх того – на подарки сорок шелковых халатов да на угощение сорок баранов и пять батманов риса, пять батманов кунжутного масла, пять пудов сахару и пуд зеленого чаю.

Вскоре хваленую невесту, с закрытым лицом, привезли к Халназару и ввели в кибитку Баллы. Бай проявил щедрость, устроил богатый той.

Невеста всячески старалась не показать лица дружкам жениха. Когда ее заставили снять с Баллы сапоги, она выполнила обычай, но тут же швырнула их к двери. Когда же папаху жениха вешали на жердь, ленилась подняться и снять ее.

– Ишь ты, девушка с норовом! – смеялись дружки. – Баллы-хан, как бы она не надела на тебя узду!

Но счастливый жених, сбив папаху набекрень, только самодовольно посмеивался:

– Баллы-хан не из беспомощных. Скажет жене: «Встань!» – встанет, скажет: «Сядь!» – сядет. Что тут говорить: девушка, ставшая женой Баллы, будет в его руках мягче воска.

Услышав хвастовство Баллы, невеста сердито покосилась на него из-под халата. Перехватив этот взгляд, один из парней сказал:

– Баллы-хан, не говори потом, что не слышал: твоя молодушка скоро покажет себя.

Так и вышло. Невеста, которая в дни свадьбы обеими руками держалась за края накинутого на голову халата, пряча свое лицо, вскоре показала не только лицо, но и весь свой неукротимый нрав. Ее звали Халлы-Гёзель, однако не успел состариться месяц, как все стали звать ее «невесткой-фалангой». Высокая и костлявая, с низким лбом и косматыми бровями над белесыми глазами, она действительно похожа была на фалангу. Вдобавок клыки у нее были, как у собаки, рот ящерицы, птичьи ногти, а голос – деревянный, скрипучий. Видевшие ее говорили: «У этой молодухи платье прорвется сначала на заду, потом уже на локтях и коленках...» Даже из-под двух-трех халатов резко выпирали ее кости.

Садап-бай привыкла обучать и наставлять каждую невестку, которая появлялась в доме. Но когда она вздумала поучить молодую невестку, та набросилась на нее с такой яростью, что старуха в ужасе выскочила из кибитки Баллы и схватилась за ворот:

– Каюсь, о боже, в грехах твоих! От худшего сам спаси!

Новая невестка кричала ей вслед:

– Я не маленькая, чтобы говорить «пепе» и «меме»... Если ты такая умная, поди учи свою дочь!

Не прошло и месяца после свадьбы, как Халлы-Гёзель почувствовала себя в доме полной хозяйкой. Баллы она вообще ни во что не ставила, не оказывала почтения она и свекру. Скрипучий голос новой невестки разносился по всему ряду байских кибиток, топот ног ее слышался повсюду. Женщины боялись злого ее языка, старались везде уступить место. Однажды старшая невестка, приготовив тесто для хлеба, попробовала не уступить ей тамдыр.

– Черед мой, – заявила она.

– Твой черед будет тогда, когда тамдыр освободится, – ответила Халлы-Гёзель и отшвырнула ногой ее хворост.

Старшая невестка хотела удержать ее за руку. Тогда Гёзель ухватила ее за шею и за туловище и, как это делают борцы, бросила на кучу золы, а блюдо с тестом перевернула ей на живот:

– Поганая сука! Вот тебе твой черед!

Скоро Халлы-Гёзель стали опасаться в рядах Хална-зара не только люди, но и животные. Даже верблюды, которых считали самыми дикими, начинали дрожать, когда она подходила к ним. И тем более странным казалось, что новая невестка, неизвестно из каких побуждений, сделалась вдруг защитницей Мехинли.

Как-то Халназар принялся избивать мехинку и бил. ее до тех пор, пока она, обессилев, не перестала уже кричать. Халлы-Гёзель смотрела на бая злыми глазами и только кусала яшмак. Но в следующий раз, услышав крики избиваемой, она широкими шагами подошла к свекру и вырвала из его рук сырой толстый прут. Халназар, оторопев от неожиданности, бешено выкатил глаза на дерзкую невестку.

– Ух, подлая!.. – прошипел он, задыхаясь от гнева, и схватился за лопату.

Но молодая невестка не испугалась. Она подошла к свекру вплотную, выпятила грудь и, сорвав с губ яшмак, запальчиво крикнула:

– Если хватит смелости – бей! Не ударишь – значит, ты не мужчина!

В это время прибежала Садап-бай и вцепилась в плечо Халназара:

– Аю, отец, стыдно!

Халназар задрожал. Лопата, которой он замахнулся было на невестку, медленно опустилась. Бай невольно оперся на нее, чувствуя, что теряет силы. А дерзкая невестка приподняла своими длинными пальцами его бороду и с ядовитой насмешкой сказала:

– Погляди на свою бороду! В чем вина Мехинли? Что она– не стала есть пищу, которую ты дал, или отказалась от твоих подарков? У тебя седая борода, постыдись!

После этого никто не осмеливался задевать Мехинли даже словом, если поблизости находилась Гёзель.

А Халназар однажды позвал к себе сына и обрушился на него с проклятьями и бранью:

– Лучше бы мне умереть одиноким, чем иметь такого сына, как ты! Если ты не можешь справиться с одной женщиной, то сними папаху и надень на голову платок! Эта твоя рабыня, эта кобыла громоподобная растоптала мою честь, опозорила наш род!

Баллы съежился:

– Что же мне делать? Вы же сами выбрали для меня такую!

– Что делать? Ребенка учи с детства, жену – смолоду. Бей! Истязай до последнего издыхания. Чтобы дрожала от одного твоего голоса! Умрет – я возьму грех на себя.

Баллы долго сидел растерянный, наконец сознался:

– Мне на справиться с ней. Я готов бежать от этой проклятой фаланги.

Халназар закричал на него, задыхаясь от гнева:

– Вон с глаз моих!

С этого дня и стали все звать Халлы-Гёзель – «Атайры-гелин», невесткой-фалангой.

Ни Садап-бай, ни Халназар, ни Баллы не могли обуздать непокорную и своенравную женщину. Халназар советовался с близкими людьми, спрашивал, что делать с непокорной, но никто не мог дать ему утешительного совета. Мамедвели-ходжа,. выслушав его, безнадежно покачал головой:

– Э, бай-ага, от скверной женщины сам дракон убежал. – Он тут же рассказал сказку и заключил ее словами: – Плохую жену нельзя не убить, ни продать. Да повернет все к лучшему сам создатель! Наши отцы говорили: «От злого откупись». Ничего не поделаешь, надо во всем положиться на волю аллаха. Свалилось несчастье на голову – терпи.

Атайры-гелин стала ханшей над халназаровскими кибитками. Все обитатели их приуныли. Только забитая, бессловесная раньше Мехинли начала заметно поправляться: щеки ее пополнели, стан округлился, глаза наполнились лучезарным сиянием. Впервые после того, как бай прогнал ее на черную работу, на ней появилось старенькое полушелковое платье. И походка у нее сделалась бодрой и легкой. Когда она шла к колодцу, многие теперь заглядывались на нее.

Однажды Мехинли со страхом заметила, что и Хал-назару она, видимо, стала казаться привлекательной. Она потеряла покой: ночью не могла уснуть, днем боялась попадаться на глаза баю. Но в мае неожиданно вернулся Мавы. Мехинли совсем расцвела от радости и еще больше похорошела. С ее пунцовых губ уже не сходила улыбка, щеки заливал румянец, а в смеющихся глазах ее затаилось трепетное ожидание счастья.

Приезд Мавы не доставил Халназару никакой радости. Он заметил с первого же взгляда, что его приемный сын вернулся другим человеком. Прежде вялый и робкий, Мавы имел теперь мужественный, независимый вид и смело смотрел в глаза. Здороваясь с Халназаром, он притворно улыбнулся и пристально посмотрел ему в лицо холодными голубоватыми глазами. От этого взгляда сердце бая тревожно забилось, но он решил встретить Мавы с таким же почетом, с каким провожал на тыловые работы.

– Молодец! Молодец! Поздравляю, – ласково заговорил он. – Озарены наши очи, вернулся наш сын. Вернулся Мавы, моя гордость... Садып-бай, пусть будет у нас сегодня праздник. Ах, Мавы, Мавы! Мне ни во сне, ни наяву не приходило в голову, что тебе, сыну бая, придется идти в рабочие. Не знаю, то ли я оказался слишком беспечным, то ли такова уж была судьба, но я еще не успел ничего предпринять, как тебя уже отправили. Правда, тогда на мою голову посыпалась куча несчастий. А тут моего Мелекуша поймали у повстанцев и меня чуть не причислили к этим разбойникам. Ты сам понимаешь, что могло быть: меня и сыновей могли посадить в тюрьму, могли казнить. Сам аллах защитил меня – я вывернулся из беды. После этого я сейчас же начал хлопотать о тебе. Я подал t жалобу на обидевшего меня баяра-полковника прямо генералу, потом – самому губернатору. «Раз я служу царю, мой сын не должен идти на тыловые работы, его по ошибке отправили, надо его вернуть», – требовал я. Наверное, моя жалоба помогла – тебя освободили. Тысячу раз благодарение аллаху – ты жив-здоров и вернулся благополучно.

Мавы возвращался в аул сжигаемый жаждой мести. Но хотя он и видел, что Халназар нагло лжет, все же не решился что-либо возразить баю. Что-то отняло волю у обманутого батрака – то ли ласковые слова бая, говорившего чуть не со слезами на глазах, то ли чарующий взгляд Мехинли, то ли опасение за свою судьбу, а может быть, и то, и другое и третье. Чего добился бы Мавы, вступив в пререкания с хозяином? Кто встал бы на его защиту? Куда было ему идти? И не ясно ли, что в этом случае Мехинли была бы для него навсегда потеряна? Посчитаться с баем, конечно, нужно, но не лучше ли выждать время?..

Не зная, как ответить баю, Мавы потупился. А Халназар продолжал сыпать ласковыми словами: – Ты, сынок, четыре года служил мне верой и правдой, полгода пробыл на тыловых работах. То, что ты для меня сделал, не сделает и родной сын. Не придумаю, как и отблагодарить тебя. Ты, сын мой, пока отдохни, не работай, не поднимай даже хворостинки. И присмотри себе невесту. Женю тебя, поставлю кибитку. И ты достигнешь счастья, и я буду доволен. Пусть будет проклято и сиротство и одиночество! Посмотри: ты весь в грязи. Жена! Приготовь новую одежду для Мавы. Еще одну приготовь на смену. Прикажи Мехинли – пусть следит, чтобы ни пылинки не было на его одежде! Он приехал усталый, пусть отдохнет. Пусть крепкий зеленый чай и вкусная пища будут всегда подле него.

Халназар больше всего опасался, что Мавы, вернувшись, раскроет его обман, опозорит перед людьми. Видя, что Мавы совсем размяк от ласковых слов, он понял, что опасаться больше нечего. Можно даже попытаться восстановить Мавы против Артыка, которого с некоторых пор Халназар стал считать главным своим врагом.

В то время как большинство туркмен, мобилизованных на тыловые работы, было отправлено в дальние места, Мавы посчастливилось остаться на Туркестанской железной дороге. С непривычки ему первое время трудно пришлось. Не сразу свыкся он с тяжелыми земляными работами, с жизнью в грязных бараках, с необычной пищей, которую вначале не мог есть. Он отправил Халназару несколько писем, прося помощи, но ни на одно из них ответа не получил. Тяжело было сознавать, что он обманут самым бессовестным образом. Те, что пошли на тыловые работы по найму, все же как-то обеспечили семью и сами имели немного денег. Он же, кроме пятидесяти рублей, данных ему Халназаром в день отправки, не получил ничего. Мавы не раз бывал на рабочих собраниях, слышал речи о классовой борьбе, о баях и бедняках, и приехал в аул с твердым намерением рассчитаться с Халназаром за все. Но бай оказался таким приветливым, добрым. Даже когда Мавы попытался напомнить о письмах, Халназар ничуть не смутился и лицемерно ответил:

– Я четыре раза посылал тебе по сто рублей – два раза по почте и два раза через людей. Но разве в наше время можно доверять деньги почте и людям? В своем ауле нет покоя от лиходеев... – И он со слезами на глазах рассказал, как обидел и опозорил его Артык. – Сын мой, – сказал он Мавы, и голос его задрожал, – вся надежда на тебя. Нет у меня другой опоры. Баллы – слабый, несчастный человек. Он даже со своей женой не может справиться. Если и ты не отомстишь за меня, придется сойти в могилу под тяжестью несмытого оскорбления и позора...

Услышав имя Артыка, Мавы вспомнил, как тот хлестал плетью Баллы, и неприятный холодок пробежал у него по спине. Но милость «отца» была так велика, так безгранична, а сияющие глаза Мехинли смотрели на Мавы с таким ожиданием и надеждой, что он совсем растерялся. Вспомнив, что «обещание на вороту не виснет», он принялся утешать бая.

Мехинли встретила Мавы, как потерянное счастье. В уголке черной кибитки она порывисто обняла его и крепко поцеловала. Чувствуя за собой поддержку Атай-ры-гелин и помня, что сам Халназар приказал заботиться о Мавы, она перестала остерегаться халназаровой родни и не отходила от Мавы ни на шаг. Она не знала, где его посадить, чем угостить. Перед тем как заварить чай, она вытирала своим платком и без того чистый чайник, на завтрак приносила ему масло, смешанное с арбузной патокой, верблюжьи сливки. Где видел Мавы такую заботу? При каждом удобном случае Мехинли прижималась к нему, горячо дышала в его желтоватые усы. Какое для Мавы счастье! «Оказывается, после голода бывает изобилие, после испытаний ~ исполнение желаний», – думал он. И в то же время его радость отравляла тревожная мысль: «Что же это такое! Я – сын Халназара или возлюбленный его жены? То и другое – несовместимо». Несколько дней он раздумывал об этом и решил поделиться своими сомнениями с Мехинли.

– Майса моя, – печально заговорил он. – Халназар-бай – мой отец. Ты – его жена.

Мехинли рассмеялась:

– Ты разве не понимаешь, какой он мне муж, а тебе – отец?

– Это понятно.

– Что ж ты хочешь сказать?

– Он хочет женить меня, велел искать невесту. Но сердце мое – с тобой. Как же быть?

Мехинли обняла Мавы и прижалась щекой к его щеке.

– Пока жива, не отдам никому! – с жаром проговорила она.

– А Халназар?

– Халназар-бай. для меня не лучше нашего пса Алабая.

– А что скажут люди?

– Пусть что хотят, то и говорят.

– А если узнает Халназар?

– Пусть... Кто же, войдя в воду, стесняется своей наготы? Довольно мне ходить с опущенными глазами! Взойдет луна – весь мир ее видит.

– Майса моя, тогда нам нельзя здесь жить.

– Мавы, милый! Ведь ничто нас не привязывает к этому дому. Разве мало места на земле? Уйдем! Хуже, чем здесь, нигде не будет.

Мавы прижал Мехинли к груди и покрыл ее щеки горячими поцелуями.

– Майса моя, ты успокоила мое сердце! С этой поры считай, что я здесь только ради тебя. Ты – моя и я – твой. Что суждено, пусть будет суждено нам обоим. Но я прошу тебя: будь осторожна, нашу любовь надо пока скрывать от всех.

Мехинли согласилась, но тут же подумала: «Вряд ли удастся уберечься от глаз Атайры-гелин».

Вскоре Халназар призвал к себе Мавы и спросил:

– Ну что, сынок, нашел себе девушку по сердцу? Или тебе понравится та, которую я выберу? Говори – чью дочку тебе привезти?

Мавы сказал то, что было больше всего по душе Халназару:

– Отец, стоит ли сейчас думать о тое? Время теперь беспокойное... Мне кажется, со свадьбой можно и подождать.

– Молодец, сынок, такого ответа я и ожидал от тебя!