Текст книги "Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 71 (всего у книги 82 страниц)

7. Солдатская масса: от войны к миру
(А.Б. Асташов, В.П. Булдаков)

К 1917 г. армия представляла собой гигантскую социальную массу: на фронте солдат и офицеров было 9620 тыс. (еще 2715 тыс. составляли лица, работавшие на оборону, – от строителей прифронтовой полосы до работников Красного Креста), в запасных частях военных округов числилось от 1,5 до 2,3 млн. солдат и офицеров. С февраля 1917 г. в гарнизоны внутренних военных округов стали поступать новобранцы 1898 года рождения, которым «по закону» полагалось быть призванными только в октябре этого года. Вслед за тем в армию хлынули уголовники, амнистированные в связи с желанием «защищать свободную Россию»^{2601}. Сомнительно, чтобы они действительно горели подобными чувствами.

Громадное влияние на городскую политику оказывали солдаты тыловых гарнизонов, численность которых нередко превосходила местное население. В районе Петрограда (от Луги до Новгорода) наблюдалась невиданная концентрация войск – до 322 тыс.^{2602} В сочетании с высочайшей концентрацией промышленных рабочих этот регион был наиболее социально взрывоопасен.

Солдаты в полной мере испытывали трудности гражданской жизни: дороговизну товаров первой необходимости, бытовое неустройство. К ним прибавлялись и армейские проблемы: усталость от военной службы, недовольство офицерами, занятиями, плохое продуктовое и вещевое довольствие. «Защитники Отечества», часто оказывавшиеся на одних и тех же предприятиях с рабочими, переживали общие с ними проблемы: антисанитарию и дороговизну. Солдаты все чаще уходили в отлучки, занимались спекуляцией, пьянством, ввязывались, а часто и сами вызывали городские беспорядки. Так или иначе они приближали городскую революцию – важнейший компонент нараставшего организационного коллапса^{2603}.

Солдат вряд ли можно было отнести к здоровой части общества. Наиболее частым диагнозом тех, кто успел повоевать, был психоневроз, а также «снарядный шок». Значительное число солдат было подвержено депрессивному состоянию. По существу, «война машин» стала мощным психосоциальным стрессом. Его последствия проявлялись по-разному, но естественный выход, казалось, был один: прекращение войны, возвращение в нормальную обстановку. Революция обеспечила временную перверсию перманентной угнетенности в социально эйфорическое состояние. Но после этого мог последовать «откат» в агрессию. Последнему способствовало все большее распространение пьянства, связанное как с самогоноварением, так и с братаниями^{2604}.

Религиозно-милитаристское обеспечение войны к 1917 г. выявило свою неэффективность. Частично это было связано с тем, что уровень религиозности офицеров был невысок^{2605}. Некоторые солдаты прямо обвиняли «попов» в том, что «непрестанно нам сулят в облаках Орла, а в руки суют бомбы да винтовки, идти смело и геройски погибнуть за Веру, царя и дорогое и обильное наше отечество». Военному духовенству не удалось поддерживать морально-боевой дух войск^{2606}. Призывы к миру солдаты воспринимали буквально. «…Жажда “замирения”, с неудержимой силой вспыхнувшая в солдатских душах, была не трусостью и шкурничеством, но прежде всего народно-творческим порывом к свободе, в смысле оправдания добра в мире», – писал Ф. Степун^{2607}. Возможно, и так; однако в известные эпохи благие порывы имеют обыкновение получать низменные воплощения.

Серьезную проблему по-прежнему составляли различные виды симуляции. В 1917 г. членовредители, как и «укунтуженные» (новая форма симуляции),

вели себя вызывающе, несмотря на недовольство больничного персонала^{2608}.

Говорили, что среди раненых, поступающих с фронта, «половина дезертиров, примазавшихся к больнице»^{2609}. Лозунг мира без аннексий и контрибуций стал не просто стимулятором бегства с фронта, но и фактором тотальной деморализации солдатской массы.

Прежние ценностные ориентации солдат сместились. Так, после того как Временное правительство отменило обязательность причастия, удельный вес причастившихся резко упал. Но чаще солдаты требовали от священников изменения привычных текстов молитв, вплоть до включения в них пресловутого мира «без аннексий и контрибуций»; к числу страждущих причислялись и дезертиры. Распространялось либо откровенное богохульство, либо желание помолиться «кабы знать» за кого^{2610}.

Для солдат тревога за близких и хозяйство стали неотделимыми от вопросов экономики и политики. По мере роста дороговизны они все чаще получали просьбы населения защитить их от «христопродавцев» и «мародеров». В сознании «защитников отечества» укреплялась мысль об уничтожении внутренних врагов – «спекулянтов, купцов и прочих, забывших родину и действующих в руку врагов». Наиболее болезненным актом, воспринимавшимся как прямое посягательство на хозяйства солдат, стала продовольственная разверстка. Сообщения о ее введении совпали с кризисом продовольственного снабжения ряда областей, включая столичные регионы. Слухи о бунтах в городах из-за дороговизны стимулировали желание покончить с войной^{2611}.

Армия нуждалась в скорейшем реформировании. Гучков, став военным министром, уволил до 60% высших офицеров. Среди них было 8 командующих фронтами и армиями, 35 командиров корпусов из 68, 75 начальников дивизий из 240^{2612}. Столь масштабные увольнения не могли не сказаться на качестве командования.

Для реформирования армии была создана особая комиссия, которую возглавил А.А. Поливанов, бывший военный министр и председатель Особого совещания по обороне. В ее состав входил ген. А. 3. Мышлаевский и другие, преимущественно штабные, работники, несколько разбавленные молодыми выдвиженцами вроде будущего военного министра А.И. Верховского. Но члены комиссии, с одной стороны, начали конфликтовать друг с другом, с другой – погрязли в бюрократических согласованиях^{2613}. Результатом их работы стала «Декларация прав солдата и гражданина». Гучков, отказавшись подписывать ее, подал в отставку.

Существует точка зрения, что главной причиной развала армии явились инициированные Приказом № 1 солдатские комитеты. Ф. Степун свидетельствовал, что, напротив, без них «солдатская масса очень быстро вышла бы из подчинения командному составу и пошла бы за большевиками»^{2614}. Дело в том, что в солдатских комитетах преобладали интеллигенты-социалисты, настроенные оборончески, причем в комитетах дивизионного и армейского уровня их удельный вес был выше. Однако солдатские комитеты неуклонно левели, противостоять разложению армии даже левые политики не могли.

Союз офицеров армии и флота исходил из принципиально иных установок. Его предложения, казалось, были простыми и здравыми: «снять солдатские шинели с тех, кто хочет заняться политикой, а не воевать»; распустить недееспособные дивизии, составленные из ополченцев старших возрастов. Предполагалось, что армия станет более боеспособной, даже уменьшившись на две трети^{2615}. Но за оставшихся нельзя было поручиться: желание мира со временем могло захватить и их. Уже в марте целые дивизии принимали резолюции с требованием отказа от завоевательной политики^{2616}.

Среди политических деятелей 1917 г. широко распространилось убеждение, что армию «разложили» большевики. На деле, как свидетельствовал левый эсер И. Штейнберг, все левые политики «развращали» армию «неуклонно и систематически» путем пропаганды циммервальдской формулы мира. Именно эта формула «привела армию в то состояние мирного человеческого и человечного гражданства, из которого все труднее было переброситься опять в море огня и убийства»^{2617}. Благодаря ей рухнула старая дисциплина и вместе с тем вся прежняя армейская иерархия. 10 марта солдат Голубев просил в письме: «Товарищи, уберите немцев с фронта, отстраните их от командования, дайте нам русских начальников, русских душой…»^{2618} Одновременно вызывали неприятие и новоиспеченные офицеры из евреев, как правило, настроенные на продолжение войны. Между тем большинство офицеров после Февраля искренне объявили республиканцами и даже социалистами, предпринимались попытки разработки проектов солдатски-офицерских примирительных камер^{2619}. Это не помогало.

После Февраля участились братания, причем откровенно пьяные. На Пасху в начале апреля 1917 г. в них участвовало около 200 частей. Заметно активизировалась в этот период германская разведка и контрразведка, поставлявшая русским солдатам соответствующую литературу. По некоторым подсчетам только за май 1917 г. разведка двух австро-венгерских армий осуществила с помощью братаний 285 разведывательных контактов^{2620}. По другим данным, в апреле-мае из 220 стоявших на фронте дивизий случаи братания имели место в 165, причем в 38 из них русские солдаты обещали противнику не наступать.

Тем не менее в некоторых дивизиях выносились резолюции, сурово осуждавшие дезорганизацию в армии^{2621}.

Солдаты искренне верили, что восстановление справедливости означает, что в окопы отправятся жандармы, полицейские, стражники, нестроевики, тыловики, а им надлежит увеличить довольствие, сменить обмундирование, отдохнуть и съездить домой, чтобы засеять поля. В конце мая солдаты двух полков, не пожелавшие идти в окопы, едва не расправились с вздумавшим их уговаривать протопресвитером^{2622}. «Не хочется умирать, хочется посмотреть на новую жизнь», – таков был скорее всего преобладавший психологический лейтмотив. Отсюда недовольство всеми теми, кто вставал на пути мечты: недовольство городскими рабочими, занятыми теперь всего 8 часов на производстве и сидящими в тепле, а больше всего – непонимание поведения «Львова, Гучкова, Милюкова», которые даже не удосужились «пообещать землю». Именно поэтому нота Милюкова была воспринята как личное его стремление «вместе с Брусиловым завоевать весь земной шар». Последовали требования, чтобы «толстопузые отправились в окопы», иначе солдаты сами начнут переговоры с немцами и оставят фронт (уже к 15 мая), чтобы расправиться с тыловыми «предателями»^{2623}.

Офицеров, способных противостоять солдатскому самоуправству и наивному стремлению к миру, оставалось все меньше – в иных пехотных частях всего 4%. В военных училищах и школах прапорщиков удельный вес выходцев из крестьян составлял 38%, мещан – около 25%^{2624}. В.И. Гурко негативно отзывался о новом офицерстве, «вышедшем из среды банщиков и приказчиков», утверждая, что оно «восприняло от старого самые нехорошие стороны»^{2625}. Летом 1917 г. прогонять неугодных офицеров-соплеменников стали даже солдаты-мусульмане^{2626}.

1 мая на совещании командующих фронтов в Ставке присутствующие были единодушны в том, что без дисциплины армия не может существовать, а для ее восстановления требуется сильная власть – по существу это было требование запрещения солдатских комитетов. Вскоре была предпринята попытка увы, безуспешная – прекратить братание. Но к тому времени за организацию братания активно взялись большевики. Ленин в конце апреля опубликовал статью «Значение братания», где говорилось, что братание «начинает ломать проклятую дисциплину», и подчеркивалось его значение как «наиболее организованный, наиболее близкий путь к прекращению войны и к свержению ига капитала»^{2627}. При этом большевики уверяли, что братание оказывает мощное антивоенное воздействие на немецких солдат^{2628}.

2 мая капитан М.О. Неженцев, служивший в штабе 8-й армии, предложил начать формирование «отрядов добровольцев, готовых на смерть», и «бросать их в самые трудные участки боя». Полагая, что их героический пример вдохновит других, он вызвался создать первый подобный отряд. К середине мая был сформирован первый ударный батальон, над которым принял шефство Л.Г. Корнилов^{2629}. Главнокомандующий А.А. Брусилов поддержал это начинание. В середине июня 1-й ударный отряд под командованием Неженцева прибыл на фронт^{2630}. Агитация за вступление в ударные полки развернулась даже в таких городах, как Калуга^{2631}.

За время войны офицерская форма «демократизировалась». Напротив, ударники с помощью всевозможных эмблем, нашивок и шевронов стремились выделиться среди обычных частей. Особым было и их вооружение: английские винтовки с ножевыми штыками, пулеметы «Кольт» и «Льюис»^{2632}. Понятно, что солдаты ударников невзлюбили. Впрочем, точно так же отнеслась к ним и часть офицерства.

Возникла необходимость в упорядочении добровольчества. В «Наставлении для формирования и обучения ударных частей» говорилось, что основной их задачей является прорыв неприятельских укрепленных позиций на важнейших участках фронта. Была разработана особая присяга «революционера-волонтера». Принимая ее, ударники давали клятву перед «черно-красным знаменем – символом революции и борьбы за свободу», что будут бороться за честь России, возвращение «утерянных земель» и «свободу, равенство и братство»^{2633}.

Добровольчество 1917 г. мыслилось как своего рода жертвенный антипод тогдашней солдатской разнузданности. Летом целые полки отказывались от старых знамен и заменяли их на новые революционные штандарты^{2634}.

Впрочем, частично в этом была повинна сама власть: она поощряла, в частности, сдачу наград из ценных металлов в «фонд свободы». Принятие присяги приобрело, однако, формальный характер^{2635}. В противовес этому ударник обязывался беспрекословно подчиняться командирам, «наступать впереди всех, обгоняя передних», «не иметь никаких братаний с врагом», не сдаваться в плен живым, не потреблять спиртного, быть терпимым к политическим убеждениям товарищей по оружию, защищать их в бою^{2636}. Понятно, что солдатская масса ударников боялась и ненавидела^{2637}.

Большое внимание ударники уделяли символике: черно-красный (символы смерти, крови, революции) шеврон и кокарда с изображением черепа на мечах стали общими для всех их подразделений. Сам Корнилов трактовал символику так: «Победа или смерть. Страшна не смерть, страшны позор и бесчестье». Иные ударники явно перебирали по этой части. «У некоторых не только шевроны на рукавах, но еще нашивки и на погонах, и на груди, – изумлялся боевой офицер. – Один с целой красной лентой через плечо с надписью “Драгун смерти” (!), а у одного офицера на рукаве нашита Анненская лента (плечевая) в ладонь шириной, обшитая по бокам двумя широкими георгиевскими лентами, и все это небрежно завязано “бантиком”»^{2638}.

Несомненно, ударничество могло помочь перестроить армию на принципиально новых основаниях. Но оно запоздало. Пик его пришелся на период июньского наступления; в ряде случаев это усложнило управление войсками. Ударные батальоны включали в себя и части, сформированные на фронте, и тыловые подразделения, усиленные фронтовыми офицерами, и самочинные юнкерские батальоны, и добровольцев из учащейся молодежи, не говоря уже о женских батальонах. Многие военные отмечали, что в условиях полустихийной реорганизации армии все это усилит организационную неразбериху^{2639}. Обнаружилось, что укомплектованность ударных соединений офицерами выходила далеко за рамки обычного штатного расписания^{2640}, – многие попросту укрывались в них от анархии, царящей в обычных полках. В будущем можно было ожидать конфликтов между пылкими ударниками и «обычными» (с солдатскими комитетами) частями.

Ударники отличались высоким боевым духом, граничившим с самопожертвованием. Во время наступления 24 июня 1917 г. отличился Корниловский ударный полк. В ряде случаев «батальоны смерти», направленные в тыл, помогли остановить бегство, расстреливая на месте дезертиров и бунтарей. В Ставке появились сообщения о том, что увлекли за собой полки «доблестной 7-й армии»^{2641}.

Командование попыталось придать ударническому движению организованный характер. Планировалось создание «Добровольческой революционной армии»^{2642}. 13 июня был создан Всероссийский комитет для вербовки добровольцев, переименованный 5 августа в Центральный комитет по организации Добровольческой революционной армии^{2643}. К середине июля было разрешено формирование ударных батальонов из фронтовых частей. По данным на 17 июля, в ударники записались 4 корпуса, 5 дивизий, 11 бригад, 21 полк и более мелкие подразделения. В начале августа было зарегистрировано более 200 отдельных «частей смерти» общей численностью 600 тыс. человек^{2644}. Но, скорее всего, последняя цифра существовала только на бумаге – столь масштабной перетряски личного состава в столь короткий срок не выдержала бы ни одна армия, даже невоюющая. Тем не менее 7 августа Военная лига предложила приступить в Петрограде, Москве, Киеве, Одессе к формированию «добровольческих дивизий и корпусов»^{2645}. Успехи использования добровольческой армии оказались более скромными. На фронт в период наступления было направлено лишь 16 частей, из них приняло участие в боях только 13.^{2646}

Особые проблемы возникали в связи с формированием женских батальонов. Инициатором их в мае 1917 г. выступила унтер-офицер М.Л. Бочкарева, вскоре произведенная в прапорщики^{2647}. В принципе феномен «кавалерист-девицы» в России был известен. Но до Первой мировой войны факты такого рода не афишировались. Теперь же, после того как соответствующее разрешение от А.А. Брусилова было получено, хлынул поток прошений от женщин, особенно солдаток и казачек Дона, Кавказа и Кубани (а вовсе не экзальтированных буржуазных дамочек, как стала вскоре уверять левая пропаганда), о записи их в пехотные батальоны^{2648}. Началось формирование 1-й женской команды смерти, Петроградского, Московского и Кубанского батальонов и 11 караульных команд (в Петрограде, Москве, Саратове, Киеве). Среди ударниц была весьма пестрая публика – от институток до неграмотных крестьянок, от монашек до любительниц мата. Часть из них была не вполне психически уравновешенна. Обнаружилось значительное число забеременевших^{2649}. Оформление ряда частей, возникших явочным порядком в Баку, Вятке, Харькове, Мариуполе, Полтаве, Минске, Симбирске, завершить не удалось назначенный главковерхом Л.Г. Корнилов был против того, чтобы женщины участвовали в боях, полагая, что их следует использовать для охранной службы в тылу, а также для укомплектования санитарных организаций. Узнав об этом, многие женщины отказались от службы.

Женские части, отправленные на фронт, сразу столкнулись с неприязненным отношением солдат и недовольством командования^{2650}. Только отряд Бочкаревой смог принять участие в боевых действиях. В конечном счете, даже Бочкарева как будто разочаровалась в возможностях женских частей^{2651}. В целом женское добровольческое движение отнюдь не помогло оздоровлению армии, напротив, оно усилило в ней административно-управленческую неразбериху.

Несмотря на все нежелательные побочные последствия добровольческого порыва, запись в «части смерти» продолжилась и в последующие месяцы: был сформирован, в частности, 2-й ударный революционный полк и также Юго-Славянский добровольческий отряд из бывших австро-венгерских пленных. В августе началось создание Георгиевских запасных полков в Киеве, Минске, Одессе и Пскове, призванных сыграть роль «последнего надежного резерва, употребляемого в бою лишь в исключительных случаях»^{2652}. Одновременно стали более интенсивно создаваться подразделения увечных воинов, используемых для выполнения военно-полицейских задач в тылу.

В целом армия теряла боеспособность. Тем не менее Керенский, по мнению наблюдателей, был совершенно искренне уверен в своем «магическом влиянии» на войска^{2653}. В прошлом такое случалось. Однако с падением популярности Керенского упали и оборонческие настроения основной массы солдат.

8. Народы и их лидеры
(В.П. Булдаков, С.М. Исхаков)

Радикализм национальных движений усиливался по мере радикализации солдатских масс. По некоторым данным, в русскую армию было мобилизовано от 600 до 650 тыс. поляков, 400 тыс. евреев, 350 тыс. грузин, 350 тыс. азербайджанцев, 250 тыс. литовцев, 180 тыс. латышей, 120 тыс. армян, 100 тыс. эстонцев^{2654}. Выделить сколь-нибудь определенное число украинцев, как и православных белорусов, не представляется возможным. В национальных революциях происходили те же социально-политические процессы, что и в России в целом. Не случайно после Февраля их либеральные лидеры старого поколения или перекрасились, или были потеснены социалистами.

26 марта в Петрограде состоялась манифестация эстонцев, включавшая немало солдат. Были заметны лозунги: «Демократическая республика», «Автономная Эстония», «Война до конца», «Земля народу». В Таврическом дворце демонстранты передали представителям Совета декларацию с перечнем требований об «автономии Эстонии и праве национального самоопределения»^{2655}.

25 марта в Симферополе на крымско-татарском курултае был избран Временный крымско-мусульманский исполнительный комитет (ВКМИК), главой которого стал Ч. Челебиев, впервые в истории российских мусульман выбранный (а не назначенный) муфтием – главой Таврического магометанского духовного управления^{2656}. На съезде решено было добиваться осуществления национально-культурной автономии. ВКМИК получил признание Временного правительства в качестве единственного, законного и полномочного органа, представляющего всех крымских татар и обладающего правом решать все их проблемы^{2657}. Временное правительство 30 марта разрешило вернуться на родину высланным во время войны турецко-подданным – уроженцам Крыма^{2658}.

13 марта в Ташкенте на митинге мусульман возле главной мечети был избран Мусульманский совет – Шура-и Исламия. Его возглавили местные джадиды (реформаторы). Шура-и Исламия имела свой устав, печатный орган «Наджат»^{2659}. Но распространение влияния этого органа не везде протекало гладко. Так, в Андижане интересы местных мусульман разделились, и они стали группироваться вокруг двух враждующих организаций, которые возглавлялись двумя баями^{2660}. В Старой Бухаре, управляемой бухарскими властями, граждане-мусульмане не были допущены к выборам членов исполкома Новой Бухары, где проживали европейцы. 15 марта Туркестанский генерал-губернатор А.Н. Куропаткин телеграфировал российскому резиденту в Бухаре о желательности исправить положение во избежание трений между двумя этническими группами. К концу месяца по этому вопросу было достигнуто соглашение^{2661}.

Некоторым российским интеллигентам уже в начале апреля казалось, что «от России почти ничего не осталось» – все окраины говорят о самостоятельности, живут своими «маленькими интересами», а о России «как об объединяющей идее» никто уже не думает. Возникал вопрос: «Соединенные Русские штаты – утопия или реальность?»^{2662}

Однако некоторые этносы вели себя подчеркнуто верноподданнически. Так, состоявшийся 14–16 мая в Киеве 2-тысячный съезд «русских немцев», где были представители Поволжья, Сибири, Кавказа, поддержал кадетскую аграрную программу, предложил записываться в республиканско-демократическую партию (состояла по преимуществу из бывших октябристов). Все предложения в национальной сфере свелись к решению об учреждении всероссийского союза немцев-меннонитов, просьб к Временному правительству о возвращении в Киевскую и Волынскую губернию 400 тыс. депортированных колонистов. Но потенциальным источником конфликта были просьбы об удалении из немецких колоний галицийских русин^{2663}.

Все народы России, включая поляков, которым была обещана независимость (пусть под военно-полицейским патронажем России), и финнов, чья автономия восстанавливалась в полном (достолыпинском) объеме, поначалу готовы были ждать Всероссийского Учредительного собрания – тем более что комитеты общественной безопасности на местах охотно включали их представителей в свой состав. Так, в Казани к началу апреля было решено, что в состав КОба в числе представителей от 28 различных организаций войдут и представители от Мусульманского социалистического комитета и Мусульманского комитета, а также от национальных организаций всех прочих народов губернии, не говоря уже о беженских (в том числе латышских и еврейских) организациях^{2664}. Казалось, ситуация находится под контролем центральной власти и местной общественности.

Однако на деле началась эскалация агрессивного национализма. Обычно все начиналось с недоразумений, вызванных какой-либо случайно усвоенной или запущенной с провокационной целью информацией, затем начинали муссироваться всевозможные слухи, которые при многократном обороте перерастали в твердое убеждение. 26 марта в Петроградский Совет адресовалась «группа эстонцев г. Юрьева». Ознакомившись с одним из номеров «Правды», они уверовали, что большевики намерены отстаивать «политическую автономию областей с компактным составом населения». Созрело убеждение, что министр-председатель Г.Е. Львов под влиянием не кого-нибудь, а П.Н. Милюкова категорически отклонил дарование эстонцам автономии (на деле Временное правительство охотнее всего шло навстречу именно эстонцам). На основании всего этого сложилось убеждение, что «буржуазное» правительство решительно противостоит в национальном вопросе Петроградскому Совету^{2665}. Впрочем, не исключено, что подобные послания инспирировались большевистскими пропагандистами.

В целом местные национальные лидеры старались найти с центральной властью общий язык. Это касалось и процесса создания национальных военных формирований. 27–30 апреля в Москве проходило всероссийское совещание мусульман-воинов, около трети участников которого составляли офицеры. Совещание высказалось за скорейший мир без аннексий и контрибуций и участие мусульманских представителей в будущей мирной конференции. Для формирования мусульманских частей был создан специальный Всероссийский Временный мусульманский военный совет^{2666}. Мусульманизация армии разворачивалась и по другим каналам. 15 мая в Севастополе, во время пребывания там Керенского, к нему была направлена крымско-татарская делегация. Была высказана просьба о возвращении в Крым дислоцированного в Херсонской губернии Крымского конного полка и образования татарского полка из маршевых эскадронов этого полка. Керенский высказался за удовлетворение этих просьб и предложений^{2667}.

14–17 апреля в Уфе проходил 1-й Уфимский губернский мусульманский съезд, инициированный Уфимским комитетом распространения грамотности среди мусульман^{2668}. Съезд высказался за культурно-национальную автономию, выдвинув требование признания татарского языка официальным языком в районах с мусульманским населением, избрал губернское мусульманское шуро. 14 апреля председательствующий на съезде И. Ахтямов по поручению Уфимского губернского комитета общественных организаций отбыл в Петроград, чтобы проинформировать премьера Г.Е. Львова о положении дел в губернии^{2669}. Практически параллельно, 15–16 апреля, в ауле Тлянчитамак проходил многочисленный (2500 чел.) съезд мусульман Мензелинского уезда Уфимской губернии, высказавшийся за предоставление мусульманам «религиозной, национальной и культурной свободы», за отмену частной собственности на землю, за мусульманизацию армии и т. д.^{2670}

Но по-настоящему ситуация изменилась в связи с событиями на Украине. В Киеве, центре будущей украинской революции, позиции националистов казались заведомо слабыми. В гарнизоне было 15 тыс. солдат-украинцев, в массе городского населения они составляли всего 12% (евреев было 18,6%). Местный пролетариат составлял 8,4% городского населения, причем украинцев среди него было только 13%. Украинские политики, как и российские, находились между собой не в лучших отношениях^{2671}.

Ситуация стала обостряться вовсе не с образованием Украинской Центральной Рады, составленной по привычному для того времени «революционно-соборному» принципу (входили культурно-просветительские, самоуправленческие, профессионально-корпоративные, национальные, политические организации), а с возобладанием в ее руководстве украинских социал-демократов и пополнением состава представителями крестьян, и особенно солдат. Центральная Рада рассчитывала всего лишь на признание Временным правительством права украинского народа на широкую национально-территориальную автономию в рамках федеративной Российской республики, гарантируя при этом соблюдение прав этнических меньшинств^{2672}. Несколько неловких шагов центральной власти, воспринятых в штыки в Киеве, скоро накалили обстановку. К этому добавлялся фактор территориально-этнического размещения населения: города на Украине были «русско-еврейскими», в деревне крестьянам противостояли помещики из великороссов (русифицированных украинцев) и поляков. Чрезвычайно мощной оставалась инерция антисемитизма.

Среди национальных лидеров, входивших в различные партии и увлеченных теми или иными доктринами, не было единства не только относительно конечных целей «своих» движений, но даже ближайших их задач. Тем более не могло быть устойчивых представлений о единой политической стратегии и тактике. Наиболее популярные в то время понятия «автономия» и «федерация» трактовались ими весьма произвольно. Это означало, что, независимо от выдвигаемых лозунгов, они становились заложниками «освободительного» нетерпения масс, т. е. объективно способствовали разрушению существовавшей партийно-политической системы, а затем и разложению некогда единого тела империи.